после людей остаются тапочки
люди странные. они приходят в мою жизнь, гладят по волосам, готовят глазунью на завтрак, укрывают ночью потеплее — а потом уходят. все говорят, будто после расставания остаются воспоминания и опыт, но это не правда. после людей остаются тапочки. домашние коричневые тапочки у двери. остается привычка спать с открытым окном, добавлять лимон в воду и разговаривать с телевизором. и листовой чай. заварник, значит, уезжает с владельцем, а коробка с чаем остается. и то, что я пью черный пакетированный, вообще никого не волнует. конечно, в таком раскладе справедливо считать что вся моя жизнь больше не имеет значения для ушедшего, но эта коробка с чаем...
и такое всегда бьет неожиданно. собираешься на премьеру в Александринский по пушкинской, выбираешь платье, и вот оно — несколько пустых вешалок в шкафу. тут висела клетчатая рубашка, рукава которой не были закатаны только во время стирки. оглядываешься на комнату. столько пустых мест после человека, которые снова нужно заполнять собой. на столе стоял ноутбук, на холодильнике были эти отвратительные магнитики, у батареи валялись штаны. и такая злость всегда на эти штаны. особенно сейчас, когда их там больше нет.
привязанности к людям я не испытываю, любви и подавно. есть Лукреция, к ней я питаю нежные материнские чувства. она спит рядом со мной, ест, наводит беспорядок и любит гулять на улице. другим людям руки не облизывает (это важно). Лукреция всегда закапывает свое говно. прекрасно знает что я приду с лопаткой и устрою раскопки в лотке во имя чистоты и приятного запаха, но все равно закапывает. люди так не умеют. они, по большей части, держат свою грязь снаружи, и нередко выливают ее на окружающих.
из зеркала на меня смотрит девушка с красными волосами, похожая на моих родителей. она держит в руках триммер, включает и выключает его. нужно выбрить волосы на висках, но сделать это самостоятельно по ровной линии не представляется возможным. область за ушами остается недосягаемой для глаз. конечно можно попробовать, но с большей вероятностью после этого гротескная шевелюра превратится в истинное уродство. девушка в зеркале задумалась. по моим подсчетам, за последний месяц мы с ней лишились всех людей, которые могли бы быть нашими потенциальными стилистами этим вечером. рыжеволосая подруга выбрала наркотики вместо нас; у друга умирала бабушка и он в срочном порядке поехал в Сочи проститься с ней и утешить семью (на самом деле его волновало завещание, не более); знакомая из детства, в силу воспитания, приняла отстаивание наших личных границ за грубость и укатила в закат; близкая подруга покончила с собой. и со мной. со всем Миром разом. почему она не подумала обо мне? умерла, а мне теперь некому поправить прическу. совсем никого не осталось.
грустно не было. было пусто.
откладываю триммер, выхожу покурить. каждый раз непростая задача: пройти по лобби и общей курилке так, чтобы никто не захотел со мной говорить. приветствие из далека разрешается, но без улыбки и маханий рукой. короткий кивок головой, не более. забежать за здание, натянуть кепку на глаза и устроиться в углу пожарной лестницы. здесь тихо, немного ветрено. темнеет уже заметно раньше, это радует.
все чаще в последнее время я вспоминаю свою первую любовь. она не стала последней, но она была. это уже хорошо. картинки из нахлынувших воспоминаний сменяются друг за другом. воспоминания эти приходят внезапно. держат долго. пока докуренная до фильтра сигарета с шипением не падает в стакан с недопитым лимонадом. продолжаю сидеть с расфокусированным взглядом на пожарной лестнице.
мне тогда было семнадцать. первый курс колледжа, длинные волосы и никаких очков. он был первый во всех смыслах. а смыслов было много. в памяти моей этот человек отпечатался четко и надолго. может даже навсегда. первая любовь, она ведь как первый спектакль в театре — дебют в мире собственных чувств.
он был старше на восемь лет. его глаза... темно-карие, почти черные глаза. я тонула в них и меня не нужно было спасать. познакомились мы совершенно странно, на вокзале — два любителя поездов и еды со вкусом долгой дороги и стука колес. как я хочу вывести память о том периоде жизни на экран, прикрепить датчики к щекам, где были те аккуратные поцелуи и просмотреть. прожить это снова. слова, к моему великому сожалению, плохо передают чувства.
его дом стоял на берегу Иртыша. небольшой деревянный, я бы даже сказала домик. с невысоким забором и широкими синими ставнями. вдали от шумного центра, с его многоэтажками и широкими дорогами, где все куда-то торопятся. там было спокойно. и эмоционально тепло. помню, пахло булочками от пекарни, что расположилась через дорогу. река журчала совсем рядом, все бежала куда-то. и сейчас бежит. привычные сигналы со станции береговой охраны, жужжание моторных лодок. люди в том районе жили как на подбор — все не от мира сего. и он был такой же.
привычка у него была одна. самая обычная привычка, но я хорошо ее запомнила. он когда рассказывал что-то — перебирал волосы на затылке, запрокинув голову вверх. а рассказывал он много, жизнь у него интересная. я впитывала каждое слово и готова была слушать до самого утра.
лето в моем родном городе не дождливое и не душное. так отчетливо помню нас в его рабочем кабинете тем августом. он архитектор. больше его чертежей меня восхищали только его руки. работал в большой комнате с тренажерами и гантелями. на теннисном столе была убрана сетка, а вместо нее расположились чертежи. и все ему казалось что они далеки от идеала. в этой комнате мы провели большинство наших летних вечеров. потом наступила осень, я пошла на второй курс и прибегала к нему после лекций и занятий скрипкой. в десять нужно было быть дома, дабы удовлетворить уверенность религиозного папиньки в том, что данный комендантский час сделает меня более дисциплинированной. но, как показывает практика, чем больше ставить ребенку запретов, тем хитрее он будет.
на моих глазах создавались его работы. я важно восседала в кожаном кресле на колесиках и подавала все, что он просил. сейчас уже не вспомню, а тогда знала название всех нужных инструментов. два больших окна, раскрытых на распашку, открывали вид на широкую реку и станцию береговой охраны. та осень была самая красивая из всех. именно тогда я полюбила ее. деревья на том и этом берегу с красными, желтыми, ярко-оранжевыми и еще зелеными листьями иногда казались нарисованными. буйство красок, как описали бы наши русские классики. ветер любил забегать в комнату и разбрасывать легкие предметы. он с превеликим терпением собирал с пола упавшие листы под мой смех, но окна не закрывал. знал, что я люблю слушать реку и крики чаек. особенно атмосферным был смех детей с пляжа. они бегали в резиновых сапогах по рыхлому песку, строили песочные замки и собирали листья на гербарий. а я, подперев голову руками, наблюдала за его руками. напряженные, с выступающими венами, они ловко и четко проводили ровные линии, создавая будущие здания. его острый взгляд, увлеченный процессом, следил за происходящим на ватмане. и каждый раз, когда он смотрел на меня вот так, из-под бровей, не поднимая головы и улыбался — я смущалась, как в первый.
потом он всё убирал, раскладывал карандаши по своим местам, наводил на столе порядок и всегда извинялся, что заставил ждать. он вообще относился ко мне с большим уважением. для меня в том возрасте это стало ярким показателем.
мы ставили чайник и к моменту, как он закипит, успевали сбегать в пекарню. тогда я еще не была обременена правильным питанием и, разного рода, диетами. наше время до половины десятого мы заполняли интересными диалогами и не только. я тогда уже во всю писала свой первый роман и была уверена в его гениальности. мой милый друг поощрял любовь к литературе и желание писать. даже что-то подсказывал.
позже я притащила ему котенка с улицы. он потом с ним и уехал. наш новый четвероногий друг был довольно страшненький, грязный, пугливый и блохастый. отмывали мы его неделю, отогревали, обрабатывали и даже ставили уколы. и котенок воспрял. сначала духом, потом и телом. решили отдать в добрые руки, дали объявление, но уже после первого звонка было решено оставить. он не хотел расставаться с Адольфом. Адольф Китлер был ну очень любопытным. везде совал свой нос. причем, в самом прямом смысле. его нос страдал ежедневно: от ожога о чайник, от муки, от носков под диваном. мистер Китлер даже умудрился опалить усы у камина! и это после опыта с чайником! но, в целом, Адольф был довольно умным малым. такой вывод я сделала из его любви к моей игре на скрипке. он был единственным котом, который не шарахался от моего исполнения.
играла я им не так часто, но хорошо помню как он в своих клетчатых штанах и в обнимку с мистером Китлером лежал на лохматом белом ковре, подперев голову рукой и слушал. я играла совершенно коряво и оба моих поломанных и неправильно сросшихся мизинца совершенно не слушались. волнение по шкале от зеленого к красному превосходило отметку, привычную для концерта или музыкального конкурса. а он смеялся и обнимал меня.
обучение на кондитера не пропадало даром. частенько наши вечера были заняты готовкой. он закупался заранее ингредиентами и (на случай если мы испортим вообще все) готовой едой. и к концу вечера вся его кухня была в муке, мы сами были в муке, пол в муке и даже стены, а мы сидели довольные и взъерошенные, уплетая горячий пирог за обе щеки.
особенным теплом отзывались воспоминания о наших зимних вечерах. я уже свободно оставалась у него до утра. мои родители были достаточно умными, чтобы делать вид что они искренне верят в мои ночевки у лучшей подруги. был канун рождества. самый снежный сочельник на моей памяти. он заезжал за мной в колледж и музыкальную школу и по дороге домой выслушивал мои капризы о несправедливости учителей и системы образования. мы приезжали, на кухне горел свет и на подоконнике ждал мистер Китлер. этот теплый свет из окна манил поскорее зайти в дом. а хлопья снега облепляли лицо одежду.
мы забегали с холода в тепло, стряхивали друг на друга снег с шапок, смеялись. он относил мою обувь под батарею, а варежки на батарею. "тебе руки особенно нужно беречь, ты — скрипачка! не смейся так. если бы ты играла на барабанах, я бы не переживал. нет, переживал бы, конечно, но не так сильно. давай дуй в душ, скоро пицца приедет."
теплый душ, кожу покалывает приятной дрожью, мягкая пижама, чайник кипит, паленья потрескивают в камине. последнее — вообще сказка, особенно в рождество. мы заваливались на подушки у огня, смотрели новогодние фильмы (глупые, но такие душевные), читали "следы на снегу" вслух друг другу по очереди и пили какао. он всегда по-особенному готовил его: с маленькими маршмеллоу и тертым шоколадом. и спустя годы я либо требую в заведениях приготовить горячий шоколад именно так, либо не пью его вовсе. мистер Китлер ложился между нами и вытягивался сосиской. мерзлявый котенок был, все тепла не хватало. волшебные это были вечера... снег за окном шуршал, а я слушала его бархатный голос. книга эта у него так и осталась. может, он перечитывает ее каждый декабрь. надеюсь, что да.
расстались мы там же, где и встретились — на вокзале. но он не знает что я приходила проститься из далека. сил не хватило подойти, обнять в последний раз. ощущение у меня было, что мы скоро встретимся. совсем скоро. ошибочное ощущение, как оказалось. несколько лет уже прошло, а я все жалею что не подошла, побоялась собственных слез. страшнее были бы только его слезы. расстались, получается, спокойно.
было больно. так больно, что пальцы скручивало по ночам. расстояние от горла до сердца сжимало до хруста костей. рот открывался в попытках закричать, а оттуда ни звука. только хрип.
потом защита диплома, переезд в другую страну, поступление в театральный. когда одни мечты рушатся, нужно исполнять другие. иначе можно стать сильно несчастливым человеком.
недавно приезжала в гости к родителям. не могла не придаться воспоминаниям. ту станцию береговой охраны забросили, выстроили новую. деревья посрубали... прогулялась по тому пляжу один единственный раз, чтобы просто увидеть тот дом. казалось, остановлюсь напротив — а там он, склонившись над теннисным столом чертит свои здания за открытыми окнами. но там давно живут другие люди. большая комната стала детской, а окна закрыты чтобы никто не простудился.
ничто не остается там, где ты это оставил. все движется, изменяется. мы меняемся. только Иртыш шумит по старому, листья на ветру шуршат так же, чайки кричат и другие дети все бегают с мячом по пляжу...
не так давно мне показалось что я увидела его на улице. он стоял спиной ко мне и так привычно перебирал волосы на затылке, запрокинув голову. я в этот момент разговаривала с коллегой и замолчала на полуслове. меня, как марионетку за ниточку, повели к нему. гребаный кукольный театр чувств. я ничего не думала, просто шла. я поняла что это не его голос когда была уже совсем близко. но все равно дотронулась до плеча. мне нужно было убедиться что это не он. и это был не он. какой-то парень в такой же кожаной куртке и с похожей привычкой. глаза у него голубые были, некрасивые такие, почти молочные. незнакомец стоял с друзьями и все они с любопытством смотрели на меня, а я, словно в фильме, говорю: "простите, обозналась". и ушла. мне всегда казалось что такие моменты в кино отвратительно глупые и банальные.
все заканчивается. приходит к логическому завершению, обрывается на середине или просто исчезает. но в любом случае заканчивается. это не плохо и не хорошо. это просто есть.