Глава 3
Кристиан стремительно ворвался к себе в комнату и принялся судорожно распихивать по укромным уголкам все подозрительные книги, а газеты без разбору вынес с глаз долой и надежно припрятал в кладовке. Обрывки телеграфных лент он просто бросил в прикуриватель и поджёг, а затем высыпал пепел в цветочный горшок и аккуратно разровнял его. Когда с этим было покончено, он, наконец, перевёл дух и ещё раз окинул свой стол критическим взглядом.Здесь лежали учебники, чистые и исписанные листы бумаги, маятник Отца Ньютона и раскрытый маникюрный набор «лорд Байрон» — предмет зависти любой модницы. С крышки этого набора светилась улыбкой игривая физиономия самого Байрона. На никелированных инструментах пылало солнце. Из-под учебника декартовой геометрии выглядывал лист бумаги, на поверхности которого ровной строкой чернели греческие символы и извивались интегралы.Дневные угольные туманы давно стали привычным явлением. Да и как же без них — в этот час все улицы были запружены транспортом, и мостовая тонула в полупрозрачной янтарной дымке. Сквозь дымку, между тем, отлично можно было разглядеть прохожих. Кристиан следил за перемещениями людей на улице и нервно покачивался. Наконец нарисовалась фигура Шнайдера. Надзиратель шагал по мостовой уверенной расхлюстанной походкой — так ходят личности бесстрашные и наглые.Внизу послышался хлопок входной двери, а через некоторое время — звук голосов. Шнайдер о чём-то разговаривал с квартирной хозяйкой. Кристиан стремительно отошёл от окна и прислушался, но разобрать слова было решительно невозможно.Через минуту раздался настойчивый стук в дверь, и Кристиан, помедлив для приличия, отворил её. Экспрессия энергического лица Шнайдера носила характер блаженного самодовольства. Он был при параде — видимо, собирался отчитываться перед начальством о достигнутых успехах. На шее надзирателя нежно блистал Железный Крест, и сразу вспомнился портрет стратега Клаузевица в кабинете канцелярии и прусские подтяжки. «Вот оно что, — подумал Кристиан. — Так всё же там Клаузевиц висел. Надо же, а крестик-то первой степени. Неужели австро-прусская? Интересно, какой фронт? Да, впрочем, не может быть, чтоб австро-прусская. Слишком молод. Хотя чёрт его знает. Непонятный, паскудный тип».Шнайдер с формальным приветственным кивком прошёл в комнату.— Признаюсь откровенно: я испытываю к вам лёгкую неприязнь, — с иронией сказал он, выуживая из кармана блокнот и карандаш, — и, полагаю, наши чувства взаимны. Так вот, чтобы не портить друг другу настроение, я вам быстро задам несколько вопросов, и покончим с этим. — Он полистал блокнот. — Когда вы вышли на балкон, что вы увидели?— Виктория стояла у стены, а Мари... кажется, курила... Большего я не помню.— Курила? Она курит в свете? — Шнайдер скептически приподнял бровь. — Очень интересно. Стало быть, она первая вышла на балкон, чтоб покурить?— Нет, они вышли вместе с баронессой фон Розен.— А как вы считаете, кто был инициатором того, чтобы выйти на балкон?Кристиан закусил губу, тщательно взвешивая этот неожиданный вопрос и припоминая события той ночи. Почему так важно знать, кто первый из них захотел освежиться?— Думаю, инициатором была Мари. До этого они о чём-то переговаривались. И мне кажется, Мари уговорила Викторию. Но, на самом деле, я не уверен. Плохо помню.— Курит ли Мари на раутах?— Насколько я знаю, нет. По крайней мере, я не наблюдал за ней такого. Она курит, совершенно точно, дома. Где ещё — не знаю.— А вы бывали у неё дома?— Не бывал, но слышал от знакомых.— Какая либеральная публика, — произнёс Шнайдер, и на губах его заиграла деликатно-ироническая улыбка, которая, однако, ничего хорошего не предвещала. Кристиан понял, что разговор вот-вот свернет в нежелательную сторону. — Почему вы выбежали на балкон? Да ещё, говорят, так стремительно.Кристиан замялся — меньше всего ему хотелось говорить правду на этот счёт.— Я услышал крик... и, думаю, так поступил бы любой.Шнайдер одарил его насмешливым взглядом, в котором ясно читалось: «Не верю ни единому слову, любезный сударь», — и очень вежливо произнес:— А может, всё дело в баронессе фон Розен? Надо признать, у неё отменные плечи и грудь. Сладкая бабенка.Это была грубейшая и паскуднейшая провокация. Кристиана бросило в жар от таких дерзостей, гнев вскипел в груди, и он сделал над собой титаническое усилие, чтобы не подать виду и чтобы этот мерзкий тип ни о чём не догадался.Шнайдер наблюдал за ним с деликатным интересом.— Может быть, она и хороша, — с безразличием и как можно небрежнее бросил Кристиан, — но из них двоих я бы выбрал Мари, — повторил он слова Мартина, сказанные в тот вечер, в надежде скрыть свои явные симпатии к Виктории.— Не удивлен. Мари — эмансипе. А обычно где эмансипе, там и нигилисты.Разговор окончательно перешёл в опасное русло.Шнайдер лисьей походкой подошёл к шкафу и с интересом начал разглядывать корешки книг, а затем достал одну из них.— Надо же. Своеобразная литература. «Nachgelassene Schriften», Брюхнер*, — с видом иронического благоговения произнёс он, и пролистал пожелтевшие страницы, будто бы надеялся обнаружить там нечто интересное.Поставив Брюхнера на место, Шнайдер взял следующую книгу, на обложке которой не значилось названия. Открыв и прочитав пару строк, он вздрогнул и слегка побледнел. Это была «Венера в мехах» Захер-Мазоха.«Что же он тут выискивает, — с негодованием подумал Кристиан и внезапно вспомнил про записку от таинственного «доброжелателя». — Какая злая ирония судьбы! Боже мой, как же я забыл про неё? Как было не предусмотреть, не уничтожить? Непростительная рассеянность! Где же она? Куда я её дел? Не помню. Может быть, на этой полке. Или в кармане. Да, пожалуй, в кармане. А если Шнайдер что-то знает? Вдруг ему сообщили? Какого чёрта этот паскудный тип что-то ищет в шкафу?»Эти мысли сильно взволновали Кристиана, самообладание подвело, и он нервно опустил руку в карман брюк. Записка лежала там. Однако это судорожное движение руки было далеко не своевременно и не укрылось от наметанного взгляда надзирателя.Шнайдер усмехнулся, и эта усмешка выражала мысль, которая могла быть совершенно ясно сформулирована словами: «Ну что, молокосос, ты меня не проведёшь!».— Потрудитесь вынуть вашу руку! — очень деликатно, даже с некоторой нежностью предложил он.— Зачем же? — Кристиан сделал вид, что не понимает, о чём речь.— Просто так. Сделайте одолжение, будьте так добры, — это было сказано мягко, без нажима, но с каким-то опасным поблескиванием глаз.Кристиан оставил в кармане записку и, вынув руку, показал её как бы для доказательства, что в ней у него ровно ничего не находится. Видимо, это укрепило Шнайдера в подозрении, что в кармане все-таки что-то неладно.— Думаю, вы не откажетесь вынуть то, что лежит у вас кармане? — ещё мягче, но уже с откровенным издевательством спросил надзиратель. В его голосе зазвучала острая нота.Кристиан стоял себе без движения, словно не понимал, чего от него хотят.— Или я буду вынужден вас арестовать, — острая нота изрядно усилилась.Кристиана покоробило от перспективы быть арестованным этим паскудным типом, и скрепя сердце он отдал роковую записку. Шнайдер очень деликатно развернул и тщательно расправил скомканную бумажку и все с той же мягкой, издевательской улыбочкой начал читать.У Кристиана упало сердце.— Я подозреваю, в вас развит непозволительный индифферентизм, — прокомментировал Шнайдер, покончив с прочтением. — Я слышал, в так называемой студенческой среде сейчас модны антиправительственные идеи. Да... В наше время правят идеи, а не личности.— Я либерал, а не нигилист. Насколько я знаю, либерализм не запрещен. И знаете...Шнайдер посмотрел в упор, и Кристиан сейчас в полной мере обратил внимание, что у надзирателя серые глаза и жестокий, морозный до озноба взгляд. Этот морозный взгляд заставил умолкнуть.— Вот же недавно, буквально на днях, проходил процесс над очередными нигилистами, — устало вздохнул Шнайдер. — И откуда их столько берется? Кстати, всем подозреваемым дали по десять лет каторги первого разряда. Вот ведь как. Иной раз и за убийство дают меньше, потому что вредная идея хуже, чем убийство. Идеи нужно беспощадно уничтожать.«Намекает, лисья морда, ей-богу намекает. Сейчас арестует, и поминай как звали», — подумал Кристиан и почувствовал, что ладони стали потными, а пальцы рук задрожали.Надзиратель аккуратно кинул прочитанную записку на стол.— Вас не за что арестовать, — вынес он вердикт и собрался уходить.После его ухода Кристиан еще долгое время молча стоял посреди комнаты. Весь этот водоворот событий и приключений, в который попал он за последнее время, кружил голову. Это студенческое выступление, это столкновение с властями, это таинственное письмо от некого доброжелателя, Грац, Шнайдер и наконец Виктория и ее портрет... Как так вышло, что он, Кристиан Юнг, помимо своей воли и понимания, оказался в центре этих непонятных событий? «Портрет Виктории... Но как? Неужели она и правда связана с этим гнусным происшествием, — думал Кристиан, — она... благовоспитанная, знатная дама. Кем был этот человек, у которого нашли портрет? Поклонник или любовник... и что с ним случилось? Неужели к этому как-то причастна Виктория... Нет. Не может быть, наверняка она не пойдет на подлость, — и вслед за этим последовал новый поток мыслей: — Кто послал письмо, и есть ли связь со студенческими волнениями? Что за гусь такой Вернер Грац? Чего им всем от меня нужно?» Его подавляло осознание большой и таинственной силы, навстречу которой судьба толкнула его, и которая теперь тяготела над ним. Но он будто бы и не хотел освободиться из-под этого гнета; напротив, он почти желал отдаться течению всех этих странных обстоятельств... И среди всех этих беспорядочных мыслей мелькал сверкающий такою оригинальною красотою образ Виктории. Кристиан усиленно гнал его из своего воображения; но как-то невольно, независимо от него самого, этот блистательный образ врывался в область его дум и поминутно прерывал собою нить его размышлений...
Вечером Кристиан получил записку от своей великосветской Дианы. Записка без лишних сантиментов извещала о том, где и когда будет ждать встречи Виктория фон Розен. И он не почел возможным отказаться.В условленное время и даже на десять минут раньше Кристиан стоял у чёрного входа огромного городского дома и, скучая, рассматривал его архитектуру. Это совершенно точно был ампир, старая эпоха. Под окнами виднелись колючие остовы розовых кустов. Через непродолжительное время дверь отворилась, и высунулась светловолосая голова молодой горничной, которая пригласила вовнутрь.Преодолев тёмный коридор, Кристиан оказался в роскошной и со вкусом убранной комнате. Тусклый свет от алебастровой керосиновой лампы пробивался сквозь кружевные занавески и сообщал необыкновенно нежный, воздушный оттенок окружающим предметам: трюмо, заваленному всевозможными безделушками, настенным часам, тяжёлым портьерам, роскошной постели и всей этой дорогой мебели из красного дерева. Несмотря на центральное паровое отопление, в комнате присутствовал камин — вероятно, для антуражу.Горничная поставила на маленький столик поднос, на котором уютно располагались сигареты, прикуриватель и газета.— Чего-нибудь ещё, господин? — поинтересовалась она.Кристиан ответил отказом и опустился на диван. Горничная, поклонившись, покинула помещение.Сигареты, лежащие на подносе, сильно раздражали. Курить хотелось нещадно, и это желание становилось острым и мучительным. Чтобы хоть немного его приглушить, Кристиан психованно схватил газету и раскрыл ее на середине.В глаза сразу бросился яркий заголовок: «Экологическая катастрофа в Лондоне», а рядом, как бы для доказательства, был напечатан дагерротип изуродованной, гниющей Темзы. В её многострадальные воды ежедневно сбрасывались тонны канализационных и фабричных отходов, химикатов и прочей лондонской дряни. Несмотря на то что в Кёнигсберге система отведения была спроектирована по последнему слову инженерной техники, подобная катастрофа неумолимо приближалась. Такова была судьба всех промышленных городов — жестокая цена прогресса. Прегель — главная река Кёнигсберга, была уже изрядно загажена, и каналы, непонятно на какой чёрт вырытые, в иной жаркий день разносили мерзкую удушающую вонь по всему городу. Кристиан задумался над этим и погрустнел. А потом вспомнил, что, должно быть, Шнайдер рыскал по этим тошнотворным каналам в поисках трупа, и эта мысль заставила улыбнуться. Может быть, господин надзиратель не самолично там рыскал, но Кристиану очень хотелось думать, что Шнайдер стоял в канале по пояс в мерзких отходах, а лучше — по самую шею.С лёгким шорохом в комнату вошла Виктория. Она была одета в платье из винно-красного бархата, и этот туалет можно было назвать строгим и достойным дамы из высшего общества, если бы не огромный вырез, который обнажал практически всю грудь. На фоне тёмной ткани кожа казалась фарфоровой, а локоны, спускающиеся на плечи — более яркими.Эффектный вид светской Дианы до крайности встревожил Кристиана, и он замер, пригвожденный к месту её очаровательной, лучистой улыбкой.— Вы меня извините, что я принимаю вас почти по домашнему, — кокетливо произнесла она. — Я ужасно устала от всех этих раутов и балов... поэтому мне так хочется побаловать себя!.. Думаю, вы догадались, зачем я вас позвала? Хочу узнать вас получше. Хочу стать с вами совершенно добрыми друзьями.И она с какою-то кошачьей грацией и в то же время улыбаясь детски светлой, беспечной улыбкой, села в широкое кресло и потянулась в нем.Кристиан нашел Викторию вполне приятной собеседницей, она казалась ему интересной, умной и прелестной женщиной. Он проболтал с нею весь остаток вечера. Она с живым участием расспрашивала его про студенческую историю, про причины и весь ход ее.— Вы знаете, откуда я родом? — спросила Виктория.— Не имел чести узнать.— Я из Вены. Да, да, из той самой свободной Вены.— Надо же, мой гувернер был оттуда.— Прекрасно. — Её синие глаза вдруг вспыхнули неподдельным интересом. — Как его звали?— Вряд ли вам что-то скажет это имя... Матиас Эдер. Он был замечательным математиком.— Теперь понятно, откуда у вас это увлечение.— О, да. Именно он привил мне любовь к этой науке. Впрочем, он много говорил и о других вещах: о жизни в Австрии и о демократической революции. Он был увлеченным и страстным либералом, и к тому же — катастрофистом.— А что же вы? Поддерживаете идею Австрийской революции?Кристиан задумчиво подергал галстук:— Я всецело поддерживаю либеральные и даже демократические идеи, но я против революции как явления.— Вы так говорите, потому что вы аристократ, юнкер, — Виктория улыбнулась, сверкнув жемчужно-белыми зубами. — Во-первых, вам даны все общественные привилегии, а во-вторых, при желании вы почти без препятствий можете попасть в рейхстаг и там влиять на политику, да хоть как кандидат от либеральной партии. А те, кто не имеют подобной власти? Что же им делать? Посмотрите с этой точки зрения.Кристиан помедлил, тщательно взвешивая ответ:— Я думал об этом. Конечно, думал. Но всё равно нахожу революцию отвратительным и разрушительным явлением. В идеале преобразования должны идти сверху. Но, конечно же, мы их сейчас не дождёмся — у руля консерваторы. Я в корне не согласен с их политикой, но и революцию вроде Австрийской считаю неприемлемой. Австрия утопала в крови, разве я должен хотеть такого для своей страны?Он хотел сказать что-то еще, но Виктория вдруг пересела к нему на диван. Она смотрела на него, будто заворожённая, её дыхание было прерывистым. Губы ее были так близко, что поцелуй казался неизбежным. Кристиан осторожно коснулся ее пальцев, а затем его рука легла на её лицо, приподнимая вверх, в то время как другой он обнял её. Он ожидал, что она будет сопротивляться, оттолкнёт его, но вместо этого она уступила, издав слабый звук удовольствия. Горячая дрожь пробежала по его спине. Он мог чувствовать движения её тела под плотным платьем, её упругую плоть, облачённую во все эти слои одежды, кружев и каркасных косточек. Он желал сорвать с неё всё и овладеть ею. — Ох, как же душно, откройте окно, — сладко произнесла Виктория, отворачивая лицо.Дрожащий от волнения Кристиан поднялся, прошёл через всю комнату и толкнул массивную раму. Окно открывалось удивительно легко и бесшумно. Тёмная ночь ворвалась порывами ветра. Луна сгинула. Нарастало волнение.— А расскажите что-нибудь о вашем гувернёре, — попросила вдруг Виктория. — Мне очень интересно послушать про него и его идеи.Кристиан задумался. Мысли пришли непрошено. Разум сплел перспективу. Нахлынувшие воспоминания бросили в омут прошлого. Память перенесла туда, где всегда вечер...<center>***</center>24 июля 1868 года.Пригород Берлина.Сгущались сумерки. Из распахнутого окна в комнату врывался тёплый воздух и приносил звуки музыки — где-то под окнами пронзительно играл серинет.Четырнадцатилетний Кристиан в свете калильной лампы листал декартову геометрию. Этот учебник он нашёл случайно, и теперь, покончив с задачами, бегло просматривал его. На столе перед мальчиком лежала исписанная тетрадь.Молодой гувернёр Матиас Эдер подошёл к нему сбоку.— Вы делаете успехи, — похвалил он и ткнул пальцем в один из примеров: — Только для решения задачи необходимо взять вторую производную по икс. Это ошибка невнимательности. Если будете аккуратнее, у вас есть все шансы поступить в Кёнигсбергский университет и даже на кафедру паровой механики.Глаза Кристиана заблестели: он мечтал поступить туда — в самый престижный и прогрессивный прусский университет.Гувернер развязно упал в кресло и с аккуратностью хирурга принялся разворачивать какой-то леденец, который заблаговременно выдернул из вазочки.— И кстати, — произнёс он, кивая на учебник, — будет неплохо, если вы прочтёте это. Очень занимательно. Да и лишние знания в этой области не повредят.Нужно сказать, что воспитанием Кристиана всю жизнь занимались няньки и гувернёры — так диктовала сухая эпоха. Подобное воспитание считалось признаком семейного благосостояния и хорошим тоном. Впрочем, отец мальчика — предприимчивый промышленник — полностью был поглощён делами на своих фабриках, а мать уже лет пятнадцать как впала в мистицизм и вступила в какое-то модное мракобесное братство. Вроде как, сие братство носило гордое название «Сообщество белой розы и чёрного креста». Тут были и пафосные обряды, и астрология, и скипетры, и балахоны, и даже сеансы спиритизма, во время которых достославные члены сообщества вызывали дух Рудольфа Алхимика и прочую нечисть. У Кристиана также были две сестры и брат — все старшие. Сёстры — уже замужние дамы — вели праздную жизнь уездных светских львиц, а брат всё время пропадал с отцом на фабриках.Таким образом, характер, воспитание и привычки подрастающего Кристиана в значительной мере определила личность гувернёра. И эта личность была весьма колоритной.Матиас Эдер представлял собой харизматического молодого человека двадцати шести лет. Он был высок, небрежен и постоянно носил чёрный сюртук с длинными фалдами, а его тёмные волосы очень часто находились в некотором беспорядке. Матиас по праву считался начитанным и образованным в области точных и естественных наук, в то время как гуманитарные дисциплины он попросту презирал. С первого же занятия гувернёр решительно заявил, что не собирается их преподавать, и исполнил свое обещание. Кроме того, Матиас в изобилии обладал таким качеством, как показушная, экстравагантная распущенность, и юного Кристиана не могла не восхищать эта черта.Матиас подкинул леденец и поймал его ртом, а затем снял очки и стал непринужденно протирать их засаленным платком. Его губы кривились в загадочной улыбке, взгляд голубых глаз был спокоен и ироничен.В комнату тихонько вошла горничная. Гувернёр сладко причмокнул и покосился на вошедшую. Конечно же, это была его очередная пассия, которой он бессовестно врал о вечной любви. Девушка игриво посмотрела на своего любовника, но, увидев Кристиана, стыдливо вспыхнула, опустила глаза и вышла.Матиас проследил за ней взглядом, а затем в задумчивости поднялся с кресла и подошёл к окну, подставляя лицо приятному ветру. — Знаете, о чём я думаю? — произнёс гувернёр через некоторое время. — Порой мне так хочется вернуться на родину — в Австрию.— Почему же? — Кристиан вскинул на него заинтересованный и тревожный взгляд. Он очень привязался к своему учителю и не хотел его отпускать.— А потому, что мне душно в вашей Пруссии. Здесь авторитаризм, иерархия, классовость и нет никакой свободы.Кристиану стало досадно:— Прошу вас пояснить сказанное.— А я поясню, извольте. Как вы знаете, примерно двадцать лет назад, в моей стране свершилась революция*. Демократическая, как вам известно.— Но...— Да, я понимаю, о ней не принято говорить вот так открыто, но разве вам не интересно узнать больше об этом событии? Впрочем, вы ведь совсем не знаете Австрии. В Пруссии на этот счёт всё молчит. А вся цензура из-за паскудной войны.Совсем недавно, в 1866-м отгремела австро-прусская**. Прусское войско совершило блицкриг и в пять недель дошло почти до самой Вены. Но французы подло открыли второй фронт. Конечно, тут не обошлось без интрижек коварного Альбиона. Ресурсы прусской армии, не рассчитанные на затяжную войну и, тем более, на войну на два фронта очень быстро истощились. Замаячила угроза поражения. К счастью, русские не желали усиления союза Альбиона и лягушатников и милостиво согласились поставить Пруссии сотни тонн угля и металла, которые черпали из недр своей загадочной колонии Сибирии.— Эта паскудная война, — продолжал Матиас, — казалось бы, посеяла вражду между нашими государствами... И в Пруссии всё молчит. В то время, как вы должны знать больше о демократической революции и об Австрии в целом — всё-таки мы братские народы.Гувернёр с фартом закинул сигаретку в рот и закурил.— Моему народу были противны старые порядки, — после долгого молчания изрёк он и с облегчением выдохнул дым.— Что же плохого в старых порядках? — спросил настороженный Кристиан.— Что плохого? А хоть бы и то, что Австрия — многонациональная держава, но согласно этому хваленому старому порядку все прочие народы находились в подчиненном положении. С какой стати? Справедливо ли это?— Пожалуй, что нет, но... — неуверенно проговорил Кристиан. — Мне думается, государство должно следовать старым порядкам. Так заложено веками.— А кто вам такое сказал, позвольте узнать? — вкрадчиво поинтересовался Матиас и бросил подозрительный взгляд сквозь очки.— Мне преподавали историю, до вас...— Вот оно что. Вы знаете, почему я не люблю историю и не хочу её преподавать?— Почему?— А потому, мальчик, что я люто ненавижу историю. История не наука, а проститутка политической мысли, которую навязывают авторитеты. Настоящую историю нельзя записать в учебник. Она объективна и вершится через катастрофы. Это закон. Так есть и так будет! — Матиас с ненавистью швырнул недокуренную сигарету в окно и круто развернулся к Кристиану, фалды его фрака описали дугу. — То, что написано в учебниках и книгах, — продолжил он, сверкая глазами и приближаясь, — лишь инструмент пропаганды. Истории в общем понимании не существует — есть только случайные стечения обстоятельств! Катастрофические случайности!Каждое слово пронзало, словно ледяная бритва.Кристиану сложно было понять высказанную мысль и осознать её так сразу. Внутри него что-то взбунтовалось.— Ложь... меня учили... — слабо прошептал он, как бы защищаясь.— Твои мысли занимают иллюзии! — воскликнул Матиас. — В истории нет закономерности, нет справедливости, один беспощадный ужас. Освободись от фантомов, мальчик!Повисло свирепое молчание.— Но, впрочем, я говорил о другом, — горько продолжил гувернер, тщательно взвешивая слова, которые теперь падали тяжело, словно камни. — Я хотел вот что сказать... Пруссия — сильное государство, но каждый в нём лишен свободы. Вы отказываетесь от свободы для того только, чтобы в свою очередь угнетать другие народности. Варварство. Непростительное варварство, которое развязало войну. И мне тяжело это признавать. Всё-таки, у наших народов один язык и одна кровь, мы братья!Это было сказано с каким-то сценическим эффектом, но эффект удался на славу. Нервическое, злобное движение на мгновение отразилось на лице Матиаса. Его ясные голубые глаза блеснули неумолимым, сжигающим огнём из-под очков. Этот взгляд был исполнен гордости и страдания.Кристиану стало очень обидно от этих упрёков, от этих жестоких слов, но он ясно осознавал, что его учитель обладает бесспорным превосходством. Это превосходство ему давало возвышенное и благородное страдание. В этом страдании была нравственная мощь.Гувернёр подошёл к книжному шкафу и, хорошенько покопавшись там, извлёк книгу.— Вот, для начала пойдёт.Кристиан, с трудом переставляя ватные ноги, приблизился к Матиасу и взял книгу. Его рука бессильно опустилась. Недавний разговор произвёл на него сильное и тяжёлое впечатление. Мальчик потупил глаза, и ему на короткий миг даже стало стыдно за своё правительство. Впрочем, это чувство было ещё смутным и неясным. Матиас, в свою очередь, выглядел полностью расслабленным и довольным.— О чём вы так задумались? В чём дело? М? — задорно и насмешливо спросил он как ни в чём не бывало и сунул мальчику в руки еще одну книгу. — Это «Жюстина». Никому не показывайте. Впрочем, сегодня вам лучше лечь пораньше — завтра с утра будем препарировать лягушек. Проводить естественнонаучные опыты, так сказать.Матиас закинул сигаретку в рот и решительным шагом вышел курить во двор.
— С вами все в порядке, господин Юнг? — Мари поднесла к губам бокал с рейнским. Красные губы — красное вино.— Да... — рассеяно отвечал Кристиан. — Я просто плохо спал. — И он бросил в зеркало, что висело на противоположной стене, полусокрушённый-полупрезрительный взгляд.<tab>«Пить надо меньше. Ты совсем поистрепался, сударь любезный», — мысленно обругал себя он. Как известно, светская жизнь предрасполагала к употреблению горячительных напитков, но в последнее время Кристиан пристрастился к ним и вовсе неумеренно — у него начинались явные проблемы с этим. И теперь, глядя в зеркало на свое бледное потрепанное лицо, он вполне осознал сей прискорбный факт.Сегодня проводилось очередное унылое и душное чаепитие в компании светских хлыщей. Беседа поддерживалась за счёт обсуждения стократно жёваных и пережёванных сплетен и мелких скандальцев. В разгар обсуждения Кристиан вдруг почувствовал себя неважно и поэтому отошёл в угол гостиной подальше от досаждающего трепа, где его и настигла Мари.Причиной его неважного самочувствия стала последняя ночь, которую он провёл отменно плохо. Кристиан долго не мог уснуть — на душе было смутно и из-за недавних событий. Кроме того, он пытался дать себе ясный отчет в своих мыслях, в своих чувствах, и не смел, боясь произнести окончательный и верный приговор над собою. Поначалу его влекло к Виктории одно только желание обладать ею, её замечательная оригинальная красота и роскошное тело производили известное впечатление. Но теперь Кристиан уже не был так уверен, что его привлекает исключительно это, и он отчаянно боялся признаться в этом самому себе. Подобные мысли угнетали, и апогеем тревожной ночи стало то, что вконец измученный Кристиан прибег к терапевтическим свойствам шнапса, который даровал подобие сна и спокойствия, но лишь на короткое время.Таким образом, сегодня вечером в гостиную Кристиан явился в довольно нервозном состоянии. Он опять был способен видеть в каждом взгляде, в каждом пожатии руки, в каждом слове и движении явление, направленное против своей личности. Но разумом он понимал, что многого из того, что ему казалось, вовсе и не было.— Господин Юнг? — настойчивый голос Мари вырвал из задумчивости. — Вы, наверное, переживаете из-за университетских событий? — спросила она, поправляя свои чёрные локоны.— Нет, всё в порядке, — ответил Кристиан с таким видом, будто бы вовсе не желал поддерживать разговор на эту тему.Мари поняла намёк.— Я вот о чём хотела поговорить. Виктория мне много рассказывала о вас. Вы же физик. А я питаю неподдельный интерес к этой науке. Если бы женщин официально допускали в университет, я занималась бы только физикой.— По большей части я увлечен математикой. А что насчёт женщин... так у нас есть вольные слушательницы.— Это не то. Я имею в виду возможность для женщин обучаться на правах студентов и заниматься наукой.— Кажется, я понял вас. Да, в целом, такая ситуация, как сейчас, несправедлива.— Вы так считаете? — лицо Мари просияло блаженством, а брови удивлённо поползли вверх. Уголки её губ дрогнули от какой-то приятной, скрытой эмоции.«Ох, ну как же без этого, — раздосадовано подумал Кристиан. — Тебе наверняка это всё не интересно, ты просто хочешь показать себя эмансипированной женщиной передо мной».— О да, любезная Мари, — беззаботно произнёс он, — думаю, женщины могли бы внести вклад в науку. Ада Лавлейс — прямое тому доказательство.Кристиан не имел претензии считать себя гениальным математиком и поэтому искренне и сильно восхищался великими учеными и признавал их авторитет. Он заговорил с интересом и жаром:— Лавлейс стоит наравне с Отцами-основателями науки. Да что тут говорить, она открыла целый раздел — теорию алгоритмов. Я, конечно, изучал этот курс — бесподобная логика и стройность. Бэббидж сконструировал свои машины, но что они такое без алгоритмов? Что такое алгоритм без условия и цикла, которые, нужно признать, тоже введены в употребление леди Адой*.Мари была уже полностью очарована. Её черные ресницы заметно трепетали. Впрочем, Кристиан, поглядывая на её худые плечи и жёлтые от табака пальцы, совсем не желал очаровывать эту девицу и даже наоборот.— А вы очень прогрессивный человек! Редко кто из мужчин разделяет ваши взгляды даже в наше просвещённое время! Стало быть, вы видели Совершенную Аналитическую Машину? — последнее слово было произнесено благоговейным, почти фанатическим шёпотом.— О да. Я видел её в расчётном центре.Кристиан на мгновение задумался и вспомнил Совершенную Машину. Он вспомнил то ощущение, когда первый и единственный раз увидел её. Сверкающий, сложнейший механизм за толстым стеклом занимал две трети огромного зала: латунные цилиндры, регистры, сотни рычагов и валиков, мотки белой ленты и тысячи... нет, десятки тысяч никелированных шестеренок, приводимых в движение силой пара. В другой части зала, разделенного на три отсека, располагались длинные ряды ящиков с перфокартами. Алгоритмы, заключенные в перфокартах, вдыхали жизнь и смысл в совершенный механизм. Высшая гармония. В тот момент Кристиан почувствовал особый трепет, он почувствовал, что весь мир разделен, проитерирован и — познан.— Да, я видел её... Она впечатляет.Мари восхищенно смотрела на него.— А вы знаете, как она устроена? — все таким же благоговейным полушёпотом произнесла она. Её глаза отчаянно блестели.— Я имею некоторое представление об её устройстве, но всех тонкостей, конечно, не знаю.Однако этих слов хватило, чтоб вызвать восторг со стороны эмансипированной девицы.— Теперь вы мой кумир и друг! Прошу, обращайтесь ко мне по-простому. И в гости приходите, тоже по-простому, прошу, — с этими словами она протянула визитку.— Как угодно.Мари так бурно выражала эмоции, что на неё стали бросать косые заинтересованные взгляды. Кристиан обратил на это внимание, но ему было всё равно — он пребывал в нервозно-усталом состоянии. Мари и вовсе плевала на подобные мелочи — она же являлась эмансипе, а значит, считалась особой довольно скандальной.Хозяйка гостиной — увядающая, но отчаянно молодящаяся женщина, в прошлом гремящая светская львица — заметила все эти косые взгляды и шепотки и поспешила исполнить свой долг — пресечь неловкую ситуацию. Она подошла к Мари.— Милая, почему вы стоите отдельно от гостей? Не хотите ли вы спеть? У вас хорошо получается. Как насчёт арии Сенты?Мари кисло посмотрела на пианолу в другом углу гостиной.— Пожалуй, нет — я сегодня не в настроении. Мы с господином Юнгом обсуждаем математику. Очень занятно.Хозяйка смерила Кристиана холодным, но вежливым взглядом. Она когда-то была его любовницей. Прелести стареющей львицы быстро наскучили юному студенту, и он променял её на двух более молодых нимф. Этот пассаж с его стороны был вполне в духе времени и даже считался достойным выходом из ситуации. Только вот стареющей львице такой расклад пришелся несколько не по вкусу.— Как вы находите моё новое приобретение? — спросила хозяйка более из вежливости, чем из интереса, указывая на искусственные цветы в своей оранжерее, которая отделялась от зала тонким стеклом.Выращивать капризные декоративные растения в таком паскудном городе, как Кёнигсберг, было занятием весьма сложным и неблагодарным: очищать воду специально для полива цветов никто не считал целесообразным, да и политые чистой водой южные растения все равно зачахли бы от недостатка солнца.— О, я уже обратил на них внимание. Мастерская работа. Отменное качество шёлка. Они даже на ощупь почти как настоящие. Все цветы очаровательны, но розы мне не нравятся. Позвольте, разве роза может быть без шипов?— Так вам непременно нужны шипы для розы, — засмеялась хозяйка. — Вы адепт натурализма. Похвально, но я вам не завидую, молодой человек, — сказала она, чуть заметно, но очень язвительно улыбнувшись, и в то же мгновение поспешила принять прежнее спокойное выражение.Эта мимолетная игра физиономии не укрылась от Кристиана.— Что, простите? — переспросил он, но хозяйка уже направлялась к пианоле, чтобы заправить перфоленту в недра механизма. — Что она имела в виду? — обратился он к Мари.Повернулась ручка. Зазвучала приятная музыка. Судя по ритму аккордов — наверняка какая-нибудь увертюра. Около инструмента с шорохом крутились дамы, рассматривали и выбирали катушки перфолент с различными мелодиями. В гостиную из оранжереи вошла Виктория.— Я вот что полагаю насчёт того высказывания... Роза как символ, — произнесла Мари после продолжительного задумчивого молчания. — С недавнего времени стало заметно, что вы увлечены одной дамой. Про эту даму в свете поговаривают, будто бы у неё было и есть множество поклонников.— Вы хотите сказать, любовников?— О да. Имелось в виду именно это. Мне показалось, что хозяйка вас ревнует, поэтому делает такие намёки. Да, скажу прямо, я знаю, какие у неё причины ревновать. Но вы не обращайте внимания на все эти разговоры.— Что ж, про любую красивую женщину ходят подобные слухи.Настроение Кристиана несколько омрачил этот намёк — он припомнил, что про Викторию действительно поговаривали что-то этакое и какая-то особенно дерзкая личность посмела заявить, будто бы счёт этих поклонников идёт на десятки. Впрочем, в светском обществе измены и распущенность являлись скорее правилом, нежели исключением. Сам Кристиан на своём примере знал это, но, всё-таки, сейчас он ощутил болезненный укол ревности. Чувство досады и незаслуженного оскорбления поднялось в его душе. Грянули полнозвучные аккорды. В них было что-то штормовое и грозное, что-то скорбное и величественное. Звуки переливались и окрылялись парящею в небеса силой. А потом они начали стихать, стихать понемногу, переходя в более мягкие, нежные тоны. И вдруг раздался чистый и нежный голос певицы: Wohl kenn' ich dich!Я хорошо знаю тебя!Wohl kenn' ich dein Geschick!Я хорошо знаю твою судьбу!Ich kannte dich, als ich zuerst dich sah!Я знала тебя, когда увидела впервые!Das Ende deiner Qual ist da: — Ich bin's,durch deren Treu' dein Heil du finden sollst!Конец твоим мученьям — здесь! — Это я,через чью верность ты найдёшь спасенье!**Звуки торжественно гремели и стонали, они глубоко проникали в душу и производили потрясающее воздействие на Кристиана. На эту почти болезненную впечатлительность сильно повлияли дурно проведённая ночь и возбуждение нервов. В аккордах снова послышался шторм:Du kennst mich nicht,du ahnst nicht, wer ich bin!Ты меня не знаешь,не представляешь, кто я!Befrag die Meere aller Zonen; befragden Seemann, der den Ozean durchstrich!Спроси моря по всему свету; спросиморяка, что океан пробороздил!Er kennt dies Schiff,das Schrecken aller Frommen:den fliegenden Holländer nennt man mich.Этот корабль он знает,ужас всех благочестивых:Летучим Голландцем зовут меня!В душе Кристиана многое заговорило в эту минуту: сладкий трепет и страстное чувство увлечения. Все вопросы, которые назревали в душе, в один момент показались жалкими и ничтожными. Он чувствовал, что с ним случилось что-то решительное и роковое, и это чувство будто бы обнажало душу. Виктория стояла на другом конце зала и неотрывно смотрела на него магнетическим взглядом. На её мраморных плечах лежали выбившиеся из причёски локоны, грудь медленно вздымалась. Её мысли — неизвестны. В свою очередь, под её взглядом Кристиан ощутил, что он разделен, проитерирован и — познан.Preis deinen Engel und sein Gebot!Хвали своего ангела и его слова!Hier steh' ich, treu dir bis...Вот я стою, тебе верна...Повернулась ручка. Певица внезапно замолчала, вызывая яркий драматический эффект. Штиль.... zum Tod!
Несколько дней Кристиан пребывал в восторженно-возбужденном состоянии и постоянно думал о Виктории. В ней он видел прелестную, влекущую к себе женщину, окруженную блистательным ореолом таинственности. Она действовала на него как нечто новое, невиданное, как нечто такое, что хочется постичь любой ценой.Кристиан как бы невзначай прохаживался по улице мимо дома светской Дианы, поджидая, не поедет ли она кататься, не выйдет ли она на прогулку. «Хоть бы на одно мгновение взглянуть на неё. Хоть бы на минутку увидеть. Я был бы счастлив», — думалось ему. Но, как и следовало ожидать, она не вышла, и он от нечего делать пошёл в сторону городского парка, который находился недалеко отсюда. Впрочем, Кристиан знал, что Виктория несомненно будет сегодня присутствовать в опере, и там-то уж наверняка представится долгожданный шанс увидеть её.Парк, куда направился Кристиан, был своего рода местной достопримечательностью, поскольку являлся единственным незагаженным островком живой природы в столице. В зеленом пруду копошились замызганные утки, ветер носил листовки, дети кормили жирных голубей, и недалеко пилил на расстроенных скрипицах плохонький оркестрик.Какой-то юнец самой паскудной наружности подскочил к Кристиану и сунул ему в руки несколько рекламных листовок. Заголовки гласили следующее: «Детский театр представляет чудеса аниматроники», «Патентованный метод лечения меланхолии и невроза сердца* при помощи дуги Вольты*», «Микроскопы для юных натуралистов помогут привести умы к свету истинной науки». Кристиан улыбнулся, охваченный самыми сентиментальными воспоминаниями, а затем скомкал рекламу и запустил её в урну.Взгляд его случайно упал на девушку, которая сидела на отдаленной скамейке под памятником Старому Фрицу. Серое заштопанное платье, невзрачная шляпка, строгое, но миловидное лицо создавали впечатление сиротки-гувернантки или, может быть, какой учительницы.Будто внезапно разлившийся запах духов, употреблявшихся кем-то когда-то, веет чем-то знакомым, но позабытым — вот так можно было в полной мере описать ощущения Кристиана, когда он взглянул на эту особу. Он определенно видел эту девушку раньше. И чем более он смотрел на неё, тем более убеждался, что это лицо знакомо ему. «Чёрт возьми, неужели не вспомню? Досадно. Между тем... это платье, этот взгляд, и где же я их видел? Кажется совсем недавно... Да, недавно, и, похоже, не один раз. Ну как же не вспомню». И тут его посетила нежданная и странная догадка — уж не следят ли за ним.Кристиан неспешно и лениво, как бы нехотя, поднялся со скамьи и зашагал по аллее, не оглядываясь. Когда он вышел за ограду парка и повернул на улицу, то бросил быстрый взгляд назад, чтоб подтвердить или опровергнуть свою догадку. И догадка, похоже, подтвердилась. Серая дамочка следовала за ним, шествуя с самым беззаботным видом.«Однако, — подумал Кристиан, — любопытно, что за трюк такой? Впрочем, вполне вероятно, что это совпадение. Но как знать. А если нет... кому это нужно? Зачем? И почему женщина?» — он тут же пришёл к мысли, что женщину он менее всего ожидал увидеть в подобном амплуа. И с этими мыслями он быстрым шагом свернул направо и попал на оживленную улицу.Эта часть города являлась исторической, и поэтому среди архитектуры здесь явно преобладала готика или что-то близкое ей. Со стрельчатыми соборами и неоготическими базиликами соседствовали разнокалиберные, крытые черепицей дома, которые, наверное, помнили времена Реформации. То там, то сям виднелись лютеранские розы, латинские кресты и венценосные имперские орлы, нашитые на всяческих хоругвях и полотнищах. От этой обстановки так и веяло почтенной стариной, городовыми привилегиями, цехами и кайзеровской Пруссией. Однако впечатление несколько смазывали вкривь и вкось наклеенные рекламные плакаты и афиши и несколько новых заведений.Здесь среди публики преобладал бюргерский и католический элемент, а также присутствовало много элементов нищенствующих. Вот как раз с последними Кристиану и пришлось столкнуться, когда на пути у него возник кафедральный собор. На готических ступенях в смиренном согбении ютилась пестрая толпа нищенствующей братии. Из людских рядов выступила высокая женская фигура в монашеской хламиде с чахоточным лицом и фосфорическим блеском в глазах. — Святая кровь Христова, омывшая нас от греха... — нараспев заговорила она замогильным голосом и ради пущей экспрессии закатила глаза, содрогнувшись так, что вместе с ней содрогнулась и форменная кружка для податей.Кристиан торопливо бросил в эту кружку целую рейхсмарку и поспешил убраться подальше от чахоточной. Быстрым шагом он направился следом за великолепной похоронной процессией, которая под густые гудящие звуки парового органа тянулась по улице. Впереди процессии возвышался эффектный блестящий катафалк, щедро украшенный цветами, зеленью, крестами и символическими изображениями страдания и смерти. Кристиан тут же устроил себе самое благочинное и скорбное лицо и влился в траурную толпу. Только теперь он позволил себе обернуться и понаблюдать за серой дамочкой. «Ну конечно же, вот она, голубушка. Только, сударь любезный, кому ты так нужен и, главное, зачем? А если она из нигилистов? А если из полиции? И что прикажешь делать?» — задавал он сам себе интересные и волнующие вопросы.От этих вопросов Кристиан ощутил некоторую нервозность и благоразумно посчитал, что нужно бы смываться отсюда. К счастью, станция метро располагалась недалеко — за небольшой площадью.Улучив удобный момент, Кристиан быстрым шагом, почти бегом отделился от процессии и пошёл между жиденьких торговых рядов, которые доходили до самой станции, а затем наконец-то юркнул в подземку. Ещё не привыкнув к сомнительным ароматам, он сразу же зажал нос платком. Суррогат воздуха здесь, как всегда, был отменно поганым. Вся станция утопала в клубах пара. Кристиан, ощущая довольно заметную нервную дрожь, в ожидании посмотрел на вход, но не увидел там свою преследовательницу. Только теперь он вполне ясно дал себе отчёт, в каком состоянии пребывал последние минуты: голова его горела, нервы были возбуждены, а в мозгу роились бессвязные обрывки каких-то мыслей.Он подождал ещё пять минут, потом десять, но девушка так и не появилась. «Что это было? Показалось ли? Ну вот. То-то и оно. Похоже, ты становишься слишком мнительным, сударь любезный. Слишком. Это никуда не годится. Ещё немного — и испытаешь дугу Вольты», — язвительно подшепнул он сам себе.<center>***</center>Сегодня знаменитая опера игралась второй раз, и весь свет от нечего делать съехался в театр. Тысячи газовых огней горели наверху, отделённые от публики высоким стеклянным потолком.— Ты только подумай, милая Лидия, — говорила одна импозантная дама, — какой скандал. Какое хамство! Понимаете, я купила абонемент на ложу. На целых полгода. И тут Театральная Канцелярия отзывает мой абонемент!— Ой, да как же так? — посочувствовала Лидия, цокая языком, и достала из складок юбки конверт с мармеладом.— И ради чего! Этот несносный министр... ну вы знаете, о ком я, — произнесла дама полушёпотом, как бы в скобках, — эта, позвольте, личность, вместо того, чтоб смотреть свои парады или подписывать проекты, ходит по театрам. Безобразие.Мартин, который сидел рядом с дамами, прыснул от смеха в платок, а затем начал протирать монокль с таким видом, будто бы ничего не слышал.— Нарушение гражданских прав! — Лидия с видом знатока ввинтила модную фразу и принялась с огромной скоростью уничтожать мармелад.— Между прочим, ничего смешного, — заметил Кристиан, который сидел тут же и занимался тем, что всё высматривал Викторию в партере, — не вижу ничего хорошего в этой ситуации. Классовость — вредный пережиток, который пронизывает все наше общество, — с этими словами Кристиан нахмурился, и ему почему-то вспомнилась толпа нищих у собора.Мартин чуть не выронил монокль и уставился на своего светского приятеля.— Хм... Сударь, а ты, часом, не заболел? Уж больно резкая перемена случилась в твоих убеждениях, — прямо и без всяких сантиментов спросил он.— Кажется, заболел, — ответил Кристиан и улыбнулся блаженно и грустно.А между тем, классовость неизменно присутствовала в этой обстановке.Бенуар блистал беспощадно открытыми плечами, жемчугами, дорогими одеждами и нахальными самоуверенными физиономиями светских хлыщей. Здесь из каждого украшения, кружева, из каждого камня, из каждой самой мелкой безделушки так и выглядывали убитые на них тысячи. Здесь со своими кавалерами сидели самые модные, красивые и гремящие содержанки, светские львы и львицы, крупные фабриканты и всяческие лица высшего класса.В бельэтаже, где скромненько расположились Кристиан и Мартин, наряды не отличались таким богатством, а физиономии — таким нахальством, но всё же это был роскошно-комфортабельный ярус, где пребывали люди довольно знатные или достаточно состоятельные. В основном здесь лица носили характер достоинства и напускной скромности, однако с некоторым оттенком дутых претензий, а наряды стремились подражать царственному бенуару.Стоило посмотреть ещё выше — на галерку — и вместо роскошных брильянтов, косметик и пафосного блеска можно было наблюдать искренний восторг искусством, который читался на лицах гувернанток, бедных чиновников, кадетов, учителей и учениц консерваторий.Весь первый акт Кристиан сидел, как на иголках, и нервно крутил бинокль, устремляя его вовсе не на сцену, и, как только начался антракт, он поспешил в общий зал в надежде встретить там свою Диану. Мартин с тяжким вздохом и любезно-кисловатым лицом потащился за ним.На этот раз судьба была благосклонна, и спустя несколько минут Кристиан увидел объект воздыхания. Виктория была обворожительна. Диадема на голове, брильянты на открытой шее, золото и дорогие камни на руках, берлинские цветы, роскошное розовое платье, которое подчеркивало стройный стан и почти полностью обнажало грудь — вот то сверкающее, очаровательное впечатление, которым она поражала.От одного взгляда на прекрасную Диану у Кристиана закружилась голова. Нахлынули чувства, которые представляли собой смесь смущения и радости. Дыхание участилось, и сердце забилось несколько сильнее обыкновенного. Но затем Кристиан заметил, что Виктория шествовала не только в компании своей подруги, а рядом с этими двумя особами находился не кто иной, как господин надзиратель.«Вот те на!» — подумал Кристиан и даже мысленно присвистнул.Шнайдер, казалось, пребывал в самом скверном расположении духа, и на его энергическом лице застыла кислая презрительная мина. Эта мина как бы говорила: «Как же я устал, как мне всё надоело. Всё на свете, кроме меня, непроходимые дураки и пошляки. Один только я умён, благопристоен и справедлив».И тут произошло нечто, возможно обыденное, но недоступное для понимания Кристиана: все трое неожиданно зашли в закрытую ложу.— Ты видел? — обратился он к подошедшему Мартину.Мартин неопределённо пожал плечами и после небольшой паузы изрёк:— Видел. И что же в этом такого, позволь спросить? Ты, ей-богу, какой-то очень странный. Что произошло?— Я сам не знаю, что в этом такого. Ты прав, наверное... — произнёс Кристиан.Увиденное почему-то слегка покоробило его, но он не вполне мог осознать и определить для себя причину этого чувства. «И правда, — подумал он, — какой-то я очень впечатлительный сегодня, какой-то нервный».
Кристиан Юнг по образу жизни всё-таки являлся абсолютным аристократом: он обедал в лучших кухмистерских и ресторанах, пил на раутах или ужинах, вступал в связь исключительно со знатными дамами, впрочем, иногда довольствовался какой-нибудь прима-балериной. Трущобной жизни он совсем не знал и не желал с ней сталкиваться. Этот единственный факт удерживал его от похода в пресловутую «ресторацыю», куда его уже давно так и подмывало наведаться. Ему казалось, что в этой «ресторацыи» была заключена некая роковая тайна.Кристиан раздумывал над этим, неподвижно глядя в чашку кофе, сидя в самой аристократической кофейне на центральном проспекте. Кроме него в помещении располагалась группка каких-то хлюстов: денди нового времени и две приличные дамы средних лет. Хлюсты в открытую и довольно обидно подшучивали над официантом, а дамы никак не реагировали на это безобразие. Сам официант представлял из себя юнца жиденькой конституции со смиренно-мудрой физиономией, в которой проглядывалось что-то польское, и поэтому Кристиан шутливо прозвал его про себя «паном лакеем». Так вот, пан лакей, казалось, не испытывал никакого неудобства от смешков, направленных в адрес его персоны, и даже наоборот улыбался и кивал так, будто бы ему отвешивали самые изысканные комплименты.Сквозь стеклянную стену хорошо просматривался центральный проспект, на котором сегодня происходили некоторые необычные процессы, а оживление носило особый отпечаток. Так как университет был всё ещё закрыт, по проспекту шатались многочисленные группы студентов. Они прогуливались по мостовой, встречались с другими подобными группами и о чём-то толковали между собой. Полиция, тайная и явная, шныряла туда-сюда в надежде что-нибудь разнюхать. Важные персоны в этот день проезжали здесь намного чаще, озабоченно поглядывали на всё это движение из своих комфортабельных экипажей и, казалось, ожидали, что вот-вот начнется что-то интересное. Но ничего не начиналось.Сам Кристиан с утра шатался в числе этих студенческих групп и только недавно зашёл в кофейню, чтоб отвлечься за чтением «Politische Nachrichten». Новости, которые он узнал из этой уважаемой газеты, несколько опечалили его. В одной статье писали, что наметилось сближение Парижа с Петербургом. А это означало, что если сближение пройдет успешно, замаячит перспектива политической изоляции и, возможно, новой войны на два фронта. Война, если таковая случится, будет проходить при самом паскудном раскладе: Франция, тайно поддерживаемая Альбионом, обладала современными технологиями, а в России любые наступательные действия были затруднительны из-за первобытных дорог и огромных территорий, которые заставили бы невыгодно растянуть линию фронта. К тому же где-то за Москвой располагалась колония Сибирия, а там, словно британские археологи в Ионическом море, сгинул бы любой, кроме самих русских.Самое главное, что в таких тонких обстоятельствах германское консервативное правительство не предпринимало никаких действий. А ведь Император Франции — девятнадцатилетний Наполеон Эжен* — и окружавшие его бонапартисты уже не раз проявили себя, как умные и ловкие политики. Этот факт вызывал в германских высших кругах лишь волну негодования, и ничего более. Тем временем, антифранцузские и антиправительственные настроения в обществе росли — всё-таки ещё была свежа память об австро-прусской, во время которой неожиданно вмешалась Франция. И если на австрийском фронте прусское войско почти не встречало сопротивления, то на французском шли бои крайне ожесточенные и кровавые.Вот об этом всем и излагалось в статье.Около часу дня в кофейню вошёл молодой господин. Кристиан бегло взглянул на него. Лицо этого человека показалось знакомым, и неспроста. Вошедший направился прямо к студенту с лёгким приятным поклоном.— Господин Юнг. Какая встреча!— Грац? Это вы? Очень рад.К новоприбывшему тут же подскочил пан лакей и услужливо протянул кофейную карту.— Чай с флёрдоранжем, — бросил Грац, не читая.— Вы какими судьбами? — спросил немного удивленный Кристиан.— Судеб вообще нет, а есть непредвиденные случайности. Я вас увидел с улицы и решил зайти, — и он обаятельно улыбнулся. — Хотите курить?— Нет, я завязал. Как вообще возможно курить в этом городе? И так не продохнуть.— А британские врачи утверждают, что курение полезно для здоровья, — это было сказано с заметной иронией.Грац производил впечатление доброго малого, и это сочеталось с абсолютно неброской, серой внешностью. У Кристиана даже сложилось впечатление, что Грац — личность абсолютно бесцветная. Возраст его, хотя бы приблизительный, определить было решительно невозможно. Черты лица тоже казались самыми заурядными. Единственное, что бросалось в глаза — природное ненавязчивое обаяние.Грац простодушно и искренне болтал о том о сём, и в ходе этого непринужденного, лёгкого разговора выяснилось, что он работает в частной типографии, которая специализировалась на печати самоизданных газет и брошюр, а так же занимается «в некотором роде торговыми делами» — правда, кем именно он там работал, Кристиан так и не понял.Спустя какое-то время на улице показался роскошный открытый лакированный экипаж, который медленно перемещался почти у самой обочины, чем немало затруднял движение. В нём стояла Виктория и вертела своей очаровательной головой в лиловой шляпке, словно искала кого-то. Кристиана охватило чувство, которое всегда овладевает искренне влюбленным человеком при внезапной встрече с объектом своей любви.— Простите, — сказал он Грацу, — я должен отойти.И он выбежал из кофейни и направился к экипажу. Виктория заметила его и попросила водителя немедленно остановиться.— Что тут происходит? — спросила она у Кристиана, когда он подошел. — Такое оживление, весь город говорит об этом.— Студенты недовольны закрытием университета.— Вот как... а я знала, что вы здесь. — Она наклонилась и произнесла вполголоса: — Завтра вечером, в одиннадцать, я вас жду. Калитку оставлю открытой, ожидайте у двери. Всё так же, как и в тот раз.Она снова поднялась и сказала уже громче:— А я вот тоже выехала, чтоб посмотреть на это столпотворение вавилонское. Ну, а теперь прощайте! Рада встретиться! Но мне пора.Кристиану очень не хотелось с ней расставаться, но он понимал, что это необходимо, и поэтому, распрощавшись, вернулся в кофейню, где всё ещё присутствовал Грац со своим флёрдоранжем.— О, так вы знакомы с ней, — с обаятельной улыбкой потянул Грац. — А вы знаете, что она благодетельница, меценатка?— Нет, об этом я не знал.— Баронесса покровительствует многим начинающим актёрам и художникам. А ещё она помогала и моей типографии, за что я ей безмерно благодарен, хотя лично не знаком. Эта удивительная женщина обладает недюжинной скромностью и не распространяется о своих заслугах.<center>***</center>Сгорающий от нетерпения Кристиан уже подходил к дому Виктории. Хронометр показывал половину одиннадцатого. Стояла таинственная тишина, прерываемая лишь редкими свистками и грохотом, доносящимися с далекой железной дороги. Кругом преобладал глубокий сумрак, который боролся сквозь ветви деревьев с огнями газовых фонарей. В окнах дома было темно. Казалось, там внутри всё покоится глубоким сном. Кристиан надавил на ручку запора, которая поддалась на лёгкое усилие. Он осторожными шагами, оглядываясь, направился по садовой дорожке и завернул за угол, где показались знакомые розовые кусты. В одной из комнат над ними горел свет. Судя по её расположению, было понятно, что это комната Виктории и то самое окно, которое легко открывалось. Кристиан, в надежде увидеть там свою возлюбленную, пожираемый нетерпением и ожиданием скорого свидания, не удержался пред искушением. Он аккуратно обогнул розовые кусты, опёрся ногой на какой-то парапет, с усилием подтянулся и заглянул в окно.Вдруг сердце его сладко защемило на мгновение. Там была она. Она была одета в лиловое платье, распущенные золотистые волосы волной падали на спину и плечи. Виктория сидела за трюмо почти спиной к окну и что-то писала в свете калильной лампы.Кристиан наблюдал за каждым её движением, и незаметно он начал представлять себя с ней в постели. Он представлял, как ласкает её грудь, как гладит её обнажённое роскошное тело, и, наконец, как овладевает ею... первый раз быстро и страстно, а затем — медленно и нежно. Прошло минут пять, а может быть и все десять, а он всё не мог налюбоваться своей Дианой. И вдруг она сняла серёжку, а затем взяла со стола большую красивую шкатулку и открыла её этой сережкой. После чего она надавила какую-то искусно замаскированную пружину — и вдруг внутренность шкатулки, наполненная разнообразными безделушками, поднялась и остановилась на дюйм выше верхнего края. Виктория сняла её и, надавив куда-то ещё, открыла фальшивое дно шкатулки, где располагался потайной ящик. Из него она извлекла впечатляющую стопку красных ассигнаций. Стало быть, номиналом в пятьсот рейхсмарок каждая. Значительная сумма. Взамен Виктория положила в этот ящичек какие-то бумаги. Надо сознаться, что лучшее хранилище для таких больших денег трудно было найти: даже опытный сыщик ни на минуту не усомнился бы в полной невинности этой шкатулки, даже механик задумался бы над этим остроумно-простым секретом.Виктория положила пачку ассигнаций в конверт, что-то написала на нём и кинула в ящик трюмо, который заперла на ключ, а затем вышла из комнаты.Кристиан соскочил с парапета и направился к двери. Через минуту по ступеням лестницы плавно заколебался тёмный силуэт спускающейся Виктории. Кристиан бросился к ней навстречу, и она упала к нему в объятья.— Вас никто не заметил? — бархатным голосом прошептала она.Кристиан успокоил её насчёт полного своего incognito. Виктория обвила его шею руками и подарила сладкий долгожданный поцелуй.— Вы любите меня? — спросила вдруг она с застенчиво-кокетливой улыбкой.— Люблю, — с жаром прошептал он.— Я вас полюбил, на самом деле, ещё давно, когда лишь увидел, но боялся этого. Боялся признать. Но вы раскрыли мои чувства. Теперь эти чувства усиливаются с каждым днём!Виктория задумчиво потупилась.— Что тут таиться, — сказала она с видимым затруднением, будто бы стеснялась чего-то. — Я и сама давно люблю вас!У Кристиана перехватило дыхание. Он был будто пьян от счастья. Но тут лицо красавицы омрачилось, словно от какой-то нехорошей мысли.— Но вот что я скажу. Я долго думала над всем этим... — она замолчала, как бы не решаясь высказать то, что накипело на душе.— Что случилось? — Кристиан тревожился и сгорал от нетерпения.— Мне сложно говорить об этом.— Скажите, прошу, — волнение достигло высшей точки.Виктория тяжело и обреченно вздохнула:— Вот о чём я думала. Хоть я и люблю вас, я, всё-таки, австрийка, и превыше всего ценю демократические идеалы своей родины. Моя любовь не может принадлежать тому, кто против этих идеалов! Как известно, Германия, а значит, и её народ, отвергают эти идеалы, — произнесла она решительно и горько.Это был сильный и верно рассчитанный удар по тонкой струнке души Кристиана. Будь ему не двадцать один год, этому удару можно было бы предсказать промах, но его юность, его тщательно скрываемый идеализм, его жгучая страсть и, наконец, давнее влияние весёлого гувернёра сделали то, что удар, направленный Викторией, попал в самое сердце. Он смутно понял, чего от него хотят, и это мгновенно породило в его душе конфликт и заставило его мучительно терзаться. С одной стороны, он прекрасно понял, о каких австрийских идеалах идет речь, и это претило остаткам его патриотических чувств, но с другой стороны...Эти нежданно навалившиеся тяжёлые раздумья явно отразилась и на его лице.Виктория слегка виновато и даже с какой-то жалостью взглянула на Кристиана своими синими глазами и сладко поцеловала его, как бы прося прощения за доставленные неудобства.<center>***</center>В роскошной комнате царил таинственный полумрак. По стеклу стучал дождь. Кристиан, пребывавший после ужина в самом тёплом и приятном расположении духа, бросал любопытные взгляды на трюмо, где стояла интересная шкатулка. Красивая и изысканная вещь, тут нечего сказать. Узор на ней метафорически изображал движение всех тринадцати зодиакальных сфер. Однако, какой дурной вкус, ведь всем известно, что астрология — средневековое мракобесие.Виктория полулежала в мягком удобном кресле и покачивала бокалом, в котором плескалось токайское. Подол её юбки задрался и обнажил стройную ножку почти до колена, но красавица, казалось бы, этого и не замечала.— Вот что мне ещё не даёт покоя, — произнёс вдруг Кристиан, — тот самоубийца... он же знал вас?Виктория непонимающе уставилась на него и вдруг погрустнела.— О, я догадываюсь, о чём вы подумали. Нет, нас практически ничего не связывало. Это был просто поклонник.— Но, всё же, такое странное самоубийство. По сути, на ваших же глазах.— Вот это как раз-таки совсем не странно. Он решил произвести на меня эффект, чтоб в дальнейшем я испытывала угрызения совести. И, надо признать, ему это удалось. Раз уж мы общаемся откровенно... — с трудом выдавила она. — Я могу рассказать подробнее, но, прошу, храните всё в секрете. Впрочем, история неинтересная.Кристиан кивнул и нетерпеливо поёрзал. Он молча и с тяжёлым предчувствием ждал дальнейших объяснений. Виктория сделала глоток вина и замолчала, как бы собираясь с мыслями. Выражение её лица заставляло думать, что ей стоило большого усилия совершить признание.— Так вот. Как вам известно, мной увлёкся один молодой человек. Не хочу называть его имени — это неважно. Я его не любила и не полюбила бы никогда, но этот юноша настойчиво искал моей встречи, и в один момент его поведение стало недопустимым. В обществе тут же распространились унизительные слухи, будто мы любовники. Но, сразу оговорюсь, ничего между нами не было!Виктория вдруг резко поднялась с кресла и подошла к трюмо, сжимая свои тонкие пальцы. Поставив бокал, она будто бы глубоко задумалась, припоминая что-то.— Он шантажировал меня, грозился, и не раз, что покончит с собой. Он говорил, что я пожалею... И он сделал это... Всё было выставлено так, чтобы я стала свидетельницей... Боже, я думала об этом все эти дни. Я так виновата!Это было сказано излишне пафосно, но произвело известное впечатление. Кристиан в сильном волнении поднялся с дивана и с плохо скрываемым трепетом подошёл к своей прекрасной Диане.— Вы не рассказывали об этом кому-то ещё? — вдруг спросил он после раздумчивого молчания, с нежностью сжимая её руку и заглядывая в её синие глаза.Виктория полузастенчиво-полукокетливо пожала плечами.— Нет. Да и вам я рассказала лишь потому, что меня изводят эти мысли. Вы не представляете, как изводят... мне необходимо было... да хоть бы облегчить душу... кому ещё я могу сказать о таком... этому противному надзирателю, что ли?По её лицу пробежала заметная тень. Кристиан хотел было спросить про сцену в театре, однако задал совсем другой вопрос:— Он вас как-то обидел?— Нет.— Мне показалось, что вы расстроились по какой-то причине.— Я совсем не расстроена. Нет. Я ощущаю тревогу, — её голос надломился, и Кристиан ощутил, что Виктория страстно прижимается к нему всем телом и дрожит. Он заключил её в объятья, и взгляд его снова упал на мракобесную шкатулку.— Я верю, что каждая встреча в жизни для чего-то предназначена судьбой, — прошептала Виктория. — Встреча с тем юношей была мне предназначена.— Почему вы так считаете?— Он был своего рода демократом и, я бы даже сказала, революционером... О, не пугайтесь этого слова. В тот момент я ясно осознала, какого человека хотела бы видеть рядом с собой — героя.Кристиан предельно ясно понял, на что ему снова намекают. Он отстранился от своей возлюбленной и опустился на диван, нервно покручивая галстук и кусая губы.— Вы хотите полной откровенности по этому поводу? Извольте! — выдохнул он.— Я сочувствую этому делу, сочувствую, насколько могу, всем своим сердцем, но...— Вот всегда у вас это «но».— «Но» состоит в том, что у меня есть некоторое сомнение. Я всё-таки несколько сомневаюсь в правильности всех этих идей.Повисло глухое молчание, прерываемое стуком дождя по стеклу.— Я это знаю, увы, — минуту спустя обреченно вздохнула Виктория и бросила самый небрежный взгляд на Кристиана, — моя последняя мечта едва ли когда-то сбудется! Счастье невозможно для меня! Вы ведь только и умеете, что быть рабами вашего консервативного правительства, — она не смогла скрыть презрительной усмешки, и тотчас нервическое, злобное движение отразилось на её лице.— Виктория, позвольте, вы забываетесь...Кристиан ощутил, однако, её правоту, и поэтому испытал явный и мучительный дискомфорт.— Да возьмите хоть ваших солдат. Они же слепо следуют самым подлым приказам... они... готовы стрелять в беззащитных женщин и детей! — в её синих глазах вспыхнуло что-то фанатическое и непримиримое, а руки судорожно сжали и начали мять подол платья.— Не может быть. Когда такое произошло? — Кристиан возмутился до глубины души таким ужасным обвинениям.— А я скажу вам когда. Австро-прусская. В Вене... Боже мой!.. — Виктория говорила порывисто, задыхаясь от негодования и нахлынувших чувств. — В тот день Вена была взята. Все сдались... на площади было много людей, а напротив — прусские солдаты... я выбежала туда. И вдруг раздались выстрелы, и... я упала... больше ничего не помню... Не хочу вспоминать.— Как же так? — тихо прошептал изумленный Кристиан.— Вот так!И быстрыми движениями Виктория стала расстёгивать крючки на одежде. Платье с шорохом упало на пол, обнажая белые кружева сорочки, корсет и чёрные шёлковые чулки. На её прекрасном округлом бедре виднелся шрам и бороздки, образовавшиеся от стянутой кожи.— В вас стреляли, — выдохнул Кристиан с каким-то благоговейным уважением.— Да! В меня попала прусская пуля!При этих словах Кристиан заметил в ней какую-то странную, но очень эффектную экзальтацию.«Ну и за что вы тут выступаете, сударь любезный? — насмешливо подшёптывал внутренний беспощадно-язвительный голос. — За паскудную внешнюю политику? За хлыщей, которые дерзят простым людям? За закрытие университетов? За стрельбу по женщинам, в конце-то концов? Или вы, сударь, и на двух стульях как-нибудь усидите, сбалансируете? М-м?».Кристиан из последних сил подавил эту внезапную раздражающую мысль и очень неуверенно произнёс:— Но позвольте... это недоразумение... досадное стечение обстоятельств...Он взглянул на Викторию снова, и её лицо показалось ему ещё прекраснее в этом живом одушевлении гнева.— Война — это тоже недоразумение? Войну развязало ваше консервативное правительство. А мы — честные люди — всё это терпим.Что касается гражданского аспекта, Кристиан считал себя исключительно честным человеком, и поэтому высказывание Виктории в очередной раз попало в цель и произвело немалое впечатление. Впечатление становилось тем сильнее, чем более он убеждался, что у него больше нет ни возражений, ни доводов. Сказать ему было нечего.«Почему я не решусь ни туда, ни сюда? — с досадой подумал он. — Фу. От нерешительности противно. Какое же я ничтожество. Какой я жалкий, беспомощный. Почему не решусь? Что я за человек такой? За что выступаю?»Терзаемый этим роковым, но всё ещё неразрешенным вопросом, Кристиан бросил отчаянный, молящий взгляд на гневную Диану, словно бы искал спасения от какой-то внутренней боли. Этот роковой вопрос и раньше изводил его тысячью сомнений, но изводил деликатно, исподволь, а теперь он встал со всей своей безупречной неотвратимостью и беспощадностью.Виктория смотрела на него сверху вниз своими прекрасными глазами. И снова повисла невыносимо-тягостная, уничтожающая тишина.— Я не требую от вас измены, — тихо произнесла красавица и положила руки ему на плечи. — Я лишь прошу подумать о справедливости.В этом её жесте, в этом взгляде и в тоне голоса заключалось нечто одобряющее, такое, что должно было нравственно поддержать. И тут дело снова коснулось каких-то тонких психических сторон. У Кристиана перехватило дух, им овладело такое чувство, как будто бы он находился на краю высокой башни над тёмной зияющей бездной. Его полностью подавило ясное сознание какой-то большой и таинственной силы, во власть которой его толкнула судьба. Но гнёт не казался ему тягостным, он не хотел освободиться от него. И тут же ему сделалось жутко от чувства неизбежности, потому что он уже ясно осознал, каков будет его выбор, но не озвучил его. Он боялся произнести окончательный приговор над собою.— Я ваш! — наконец с трудом, почти задыхаясь, проговорил он.Виктория посмотрела на него долгим испытующим взглядом, и Кристиана охватила лихорадка опьяняющей страсти. Вот она, эта женщина, признающаяся в готовности любить его, и эта близкая возможность полного, безграничного счастья.— Я ваш. Даю слово чести.Кристиан схватил её прохладные руки и стал покрывать их благодарными и влюбленными поцелуями. Какое-то странное благоговение пронзило всю его душу.