ОКСЭР

Кёнмин

Я проснулся с тяжёлой, раскалывающей болью в голове. Поздно утром.
Попробовал пошевелиться — и тут же передумал: тело словно пронзило током.
Боль отозвалась в боку, в правой руке, в бедре...
Как я вообще буду ходить?

Осторожно открыл глаза. Повернул голову. И замер.

Он.

Раян.

Лежал на самом краю кровати. Скрученный, в джинсах и футболке. Не укрытый, сжался в комок, как будто и не надеялся на большее.
Как пёсик на коврике, у постели хозяина.

Что он тут делает?

Я же сказал ему — ясно и жёстко — что не хочу его видеть.

Сжал челюсти. Гнев тут же вскипел, как на повторе. Хотел разбудить, прогнать, обозвать.
Всё, что чувствовал вчера, — не исчезло.
Оно никуда не ушло.
Оно только крепче впилось в меня.
Горело под кожей. Кричало внутри.

Ничего не изменилось.
Разве что одно: теперь я знал наверняка — это конец.
И знал ещё кое-что, ещё ужаснее.
Я люблю его сильнее, чем раньше. Почему? А вот этого я не знал...

Он зашевелился.
Выдохнул — жалобно, почти болезненно.
Веки дрогнули, губы чуть приоткрылись.
Что-то снилось. Плохое.

Я знал эти его сны.
Знал по тому, как дрожали веки. По морщинкам на лбу, будто он что-то удерживал даже там в темноте. По судорожным вдохам.

И обычно...
Просто тянул его к себе.
Сжимал крепко, не давая вырваться.
Шептал сквозь сон:

— Тише. Ты мешаешь мне спать.

На самом деле — я держал его, как жизнь. Как свою жизнь. В собственных руках.
Почти — как самого себя.

Сейчас?.. Сейчас я не мог этого сделать.
Но и просто лежать рядом — тоже не мог.

Я начал подниматься. Осторожно. Без звука.
Кровать большая — между нами было не меньше метра.
Но я всё равно боялся, что он проснётся.

Не потому, что хотел, чтобы он выспался. А потому, что не хотел его видеть.
И, ещё больше, — чтобы он видел меня.
Смотрел. Просил прощения. Умолял. Или, наоборот, прощался.
Нет. Я не готов. Ни к одному варианту.

Я встал с постели — это заняло целую вечность.
Каждое движение отзывалось болью.
Я сел на край кровати, зажал зубы. Глубоко выдохнул раз, второй.
Только бы не закричать.

Потом рывком поднялся. Шатнуло. Потемнело в глазах.

Раян пошевелился во сне. Приоткрыл глаза — мутные, не до конца проснувшиеся.

— Кёнмин... не шуми. Дай ещё поспать... Потом займёмся сексом... — пробормотал он, бессвязно, в полусне. Голос сонный, тёплый.

Мне стало тошно.
Не от боли — от него.
Я сжал кулаки.
Он ещё там? Во вчерашнем дне? В прошлом, где мы ложились вместе, смеялись, целовались?..
А я уже здесь. В своём аду.

Я захромал в ванную.
Открыл дверь, зашёл, опёрся на раковину.

Большое зеркало. Двойное.
Как всё тут — огромное, вычурное, с позолотой. Для двоих. Как и ванная. Как и кровать.
Я поднял глаза. Посмотрел на себя.

Да уж.

Лицо опухло, но не сильно.
У виска — шишка.
Поднял руку — через силу, медленно, как будто она была чужой.
Бок — весь в синеве, расползшейся до живота.
Спустил трусы.
Бедро тоже в гематомах.

Славно я упал.

Попробовал умыться.
Наклониться было тяжело, но как-то получилось.
Опрокинул ладонями воду на лицо. Она была холодной, обжигающе живой.
Резанула до самой головы.
Вдох. Выдох.

Надо одеться. Спустится вниз. Я вернулся в спальню. Открыл шкаф.

Как и всё в этом поместье — дорогой, антикварный, вычурный.
Еще вчера меня восхищали эти линии, тонкая резьба, изящные ручки, фактура дерева.
А теперь?
Теперь всё это казалось показным. Холодным. Просто способом сказать: "У нас есть деньги. Имя. А у вас — нет."

Я потянулся к дверце. Она вскрипнула.

Чёрт. Он мог проснуться.
Я затаил дыхание, не оберачиваясь к кровати.
Просто замер, прислушиваясь.
Тишина. Спит.

Я аккуратно потянулся за майкой, шортами, бельём. Никаких рубашек, брюк — просто не смогу одеть.

Но потянул неудачно — вещи с глухим шорохом упали на пол.
Я чертыхнулся про себя.

Поднять?
Не получится.
Ноги вроде не болят, но пресс, бок — тянут, режут.

Вместо этого я стал искать другие. Осторожно. Медленно.
Чтобы не уронить снова. Чтобы не разбудить его.

И тут — голос.
Тихий. Спокойный. Почти шёпот:

— Можно я тебе помогу?

Раян.
Я вздрогнул. Не услышал, как он подошёл.
Он стоял рядом. Уже держал в руках упавшую с пола одежду.
Мятый. Лохматый. Такой... домашний.
Такой чужой.

— Нет, — рявкнул я почти машинально. — Почему ты спал в моей спальне? Пожалел — не выгнал сразу. Но не смей больше приходить сюда.

Злость вспыхнула снова. Резко. Словно кто-то ударил в грудь — не кулаком, чем-то тяжелее.

Но он не сдвинулся с места.

— Я не смог заснуть у себя, — выдохнул он. Глухо. — Без тебя.

Потом — тише:

— Я только помогу тебе одеться. И уйду. Могу молчать. Если хочешь.

Я посмотрел на него.
Синяки под глазами, уставшее лицо, бледная кожа.
Он выглядел плохо. Очень.
И это, чёрт возьми, обрадовало меня. На секунду.
Тебе плохо? Вряд ли так же, как мне.

Я резко вырвал одежду из его рук, попытался натянуть футболку — через силу.
И сразу понял: не смогу.
Боль была тягучей, тупой, но такой, что даже усилием воли — её невозможно было просто «стереть».

Я замер. Сделал глубокий вдох.

— Валяй, — процедил я сквозь зубы. И почти швырнул одежду обратно ему в руки.

Он кивнул. Не улыбался. Просто шагнул ближе, молча.
Сначала взял трусы. Наклонился, но замер на полпути.
И я тоже застыл.

Я не знал, что делать.

Я не хотел, чтобы он видел меня голым.
Не так, и уж тем более не снизу вверх. Моё тело... оно слишком хорошо его знало. За эти четыре недели оно привыкло к нему — и, будь проклято, могло отреагировать само. Даже если я этого не хотел.

— Закрой глаза. Просто протяни — я надену сам.

Он послушался.
Опустился на пол, закрыл глаза. Даже голову слегка опустил, будто подчинился.

Я, сдерживая стон от боли, как-то снял с себя старые трусы, не наклоняясь. Придерживаясь за край шкафа.

Он молча поднял чистые. Подал мне — как в больнице. Аккуратно растянул, приподнял.

Я поставил одну ногу. Потом вторую.
Шаг за шагом. Доверяя, и ненавидя, и любя — всё вместе.

— Поднимайся.

Он встал — по-прежнему с закрытыми глазами.
А я старался на него не смотреть. Даже сейчас. Особенно сейчас.
Когда он дошёл до уровня бедра — замер.

— Сам справишься? — спросил тихо.

— Да, — коротко бросил я.

Я повернулся вбок, натянул трусы.
— Можешь открыть глаза, — коротко бросил я.

Он послушался.

— Теперь... — выдохнул он, встретившись со мной взглядом. — Шорты. И футболку.

Это получилось почти сразу. Быстро. Легко.

— Ты пойдёшь завтракать? — спросил он. Тихо. Осторожно.

— Да. Сам дойду.

Он кивнул, но всё равно остался — будто ждал, пока я выйду.
Я взял телефон, повернулся и медленно заковылял к лестнице.
Лифта тут не было. Только ступени — крутые, широкие, с коваными перилами. Всё это проклятое «фамильное поместье». Всё слишком правильное, слишком тяжёлое. И слишком громкое — как будто само смотрит на тебя, и судит.

Было уже почти десять.
Наверное, все давно позавтракали. Тут вообще подъём ранний — в восемь, максимум в девять. Тихая роскошь, размеренность, правила.

И он шёл за мной.
Как тень.
Как побитая собака, что укусила хозяина — а теперь ползёт рядом, вымаливая прощение.
Но я не хотел прощать.
Я был из тех хозяев, что таких собак сдают в приют. Без сожалений. Я же такой? Сейчас — да.

Мы дошли до столовой. Я вошёл первым.

Там была его невеста...
Как её зовут?..
Я вдруг понял, что забыл. Просто стёрлось.
Она выглядела не лучшим образом — мятая, бледная, с чуть затуманенными глазами. Держалась за голову, как после тяжёлой ночи.

— Доброе утро, — вежливо сказала она, подняв взгляд.
Улыбнулась Раяну:
— Ты как? Голова болит? Мы вчера, кажется, перебрали.

— Да... немного, — пробормотал он.

Они пили.
Пока я валялся в полуобмороке — они пили.
Мне захотелось встать и уйти. Хлопнуть дверью.
Но я заставил себя остаться.
Сел. Не рядом — чуть подальше. Сбоку. Напротив. Чтобы видеть их. Чтобы не видеть.

Раян — на своём месте, как всегда. Во главе стола. Она — рядом с ним, где и должна быть.
А я... я ел.
Омлет. Бекон. Сок. Не чувствуя ни вкуса, ни себя.

Раян молчал. Я тоже.
Мы сидели, будто на разных концах войны.
А Мириам — я наконец вспомнил её имя — спокойно жевала, потом, повернулась ко мне:

— Как вы себя чувствуете? Мы вчера очень за вас переживали.

— Вы тоже? — хмыкнул я, даже не глядя на неё.

— Я тоже, — легко согласилась она, не ведясь на провокацию. — Почему я не могу переживать? Вы ведь друг Раяна.

— А значит и ваш друг?

Она сделала глоток — похоже, кофе. Не торопилась с ответом.

— Нет. Я вас не так хорошо знаю. Но если вы близки Раяну — вы, наверное, хороший человек.

— А можно переживать только за «хороших»? Таких, как ваш жених? Честных, преданных, искренних?

— Просто за «хороших» легче, — парировала она спокойно.

Посмотрела на Раяна — и он еле заметно мотнул ей головой.
Быстрый, свой жест. Такой, что понимается без слов.
Не надо. Не лезь. Он не стоит.
Наверное, это говорил его взгляд.
Или... я просто хотел, чтобы он это сказал.

Я опустил вилку. Омлет остывал.

— Тогда не переживайте за меня, — бросил я, так же тихо. — Я не очень хороший.

Она нахмурилась, но ничего не сказала.
А я демонстративно уткнулся в тарелку — жевал медленно, будто еда могла заглушить мысли.
Старался не смотреть на них. Ни на неё, ни на него.

Раян встал первым.
Кажется он вообще не ел — тарелка осталась почти нетронутой.
Снова не ест. Снова изматывает себя.
Я сжал челюсти. Промолчал.
Не моё дело, — напомнил себе.
Пусть его будущая жена следит за его диетой. И за язвой, которую он заработает к сорока.

— Я пойду к себе. Если что — зови, — сказал он ей.
Но смотрел — на меня.

Я тут же опустил глаза. Он ушёл. Спина чуть сгорблена, руки сжаты в кулаки.
Никто его не останавливал.

Мы остались вдвоём.
Неловко. Давяще.
Я не знал, что ей сказать.
«Как вам тут? Погода хорошая?» — нет.
Не тот случай.
Поэтому — просто ел. Заговорила она. Тихо.

— Не думайте, что Раяну всё это просто. Что он этого хочет.

— Во-первых, я вообще не думаю, — солгал я, не поднимая взгляда. — А во-вторых... Надеюсь, что ему не легко. Надеюсь, что он страдает. Даже — жажду этого.

Она выдохнула. Осторожно отложила нож и вилку.

— Я знаю Раяна с детства. Его отец — мой крёстный. Мы росли рядом. Наши семьи почти с подросткового возраста говорили нам о свадьбе.

Я взглянул на неё с недоумением:

— И зачем вы мне это рассказываете? Мне-то какое до этого дело?

— Может, и никакого, — спокойно ответила она. — Но я всё равно скажу. Можете не слушать. А можете — и послушать. Вдруг... поймёте его хоть чуть-чуть.

Я промолчал. Сделал вид, что продолжаю есть. Но слушал. Слушал, как дышал. Хоть и не хотел.

— Он признался, что гей, когда ему было восемнадцать. Не так уж давно. Все вроде бы отреагировали спокойно. Даже отец... просто пожал плечами и сказал: «Пока не женат — делай, что хочешь. А потом — будешь спать с женой».

Жениться на мужчине даже не обсуждалось. Такой опции не было — ни у него в голове, ни у отца. Вы же понимаете: наследники, фамилия, кровь. Мужчина от мужчины не родит, а усыновление?.. Не вариант. Невозможно.

Пауза, вдох.

— Нужна женщина, — она усмехнулась, иронично, но устало. — Желательно с идеальной родословной. Как племенная кобыла.

Она замолчала. Взяла стакан, сделала глоток. Затем продолжила:

— Сам Раян тогда почему-то решил, что никто его никогда не полюбит. Не верил, что такое вообще возможно. Откуда это у него?.. Не знаю. А я... Я тоже не особенно верила, что встречу кого-то. Так что мы даже не спорили. Шутили при родителях, будто всё уже решено. Что поженимся. Что мы — лучший вариант друг для друга.

Она немного улыбнулась. Без веселья, без света в глазах.

— А потом... пришло время. Его отец решил: женить его до тридцати. Мой — поддержал. Король дал согласие. Астролог выбрал дату. Всё сложилось идеально: у моей семьи — влияние в армии, у его — деньги, статус, имя. Союз был... удобен. Выгоден. Для всех, даже для нас.

Я отложил вилку. Еда в горле встала, как комок. Она говорила тихо — без надрыва, без слёз.
Но в её голосе звенело... что-то. Сталь? Осколок?

— Нас не растили для любви. Нас растили для приемов. Для фотокамер. Для галочек. Открывать благотворительные салоны, держать осанку, улыбаться правильно — даже когда внутри пусто. Растили, чтобы мы выглядели счастливыми. А не чтобы были.

Она на миг отвела взгляд, потом снова посмотрела на меня:

— И при этом мы считали себя везунчиками. Почти сами выбрали друг друга.

Она замолчала. Я сжал вилку в руке, вдохнул — и резко выпалил:

— Сейчас не девятнадцатый век. Никто никого не заставляет жениться.

— Нас и не заставляли, — спокойно ответила она. — Мы сами этого хотели.

Я фыркнул. Слишком громко, слишком резко. Но она не остановилась.

— Мы бы просто подарили друг другу свободу... Свободу, завернутую в приличную обёртку. И, может быть, со временем — привыкли бы. Свыклись. Дружба ведь тоже может быть основой брака. Иногда — даже прочнее любви.

Она на секунду замолчала. Взгляд чуть скользнул в сторону.
Потом вернулся ко мне.

— У его родителей была любовь. И как закончилось?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — И как?

Она прищурилась. Губы едва заметно дрогнули, но не в улыбке.

— Вы не интересовались, как погибла его мать?

— Автокатастрофа. Всё, что я знаю.

— Спросите. Может, тогда хоть немного его поймёте. Поймёте, что для него значит долг.

Она говорила ровно, но в голосе звучала непреклонность. Не оправдание — объяснение. Факт.

Я молчал. Глядя в тарелку. Она не умолкала — не давала мне уйти в глухую оборону.

— Их брак был несчастным. Но он был по любви. И, может, именно потому что был по любви — всё и разрушилось. А союз, построенный на уважении и дружбе... Может, он не так уж и плох.

Я слушал. Я даже... понимал. Но не принимал.

Она не говорила, что Раян любит меня. Не говорила, что сожалеет. Она объясняла, почему он должен жениться. Почему, как ни поверни — он выберет её.

И я это понял. До самого дна.

Он — её.
А я...

А я всё это время думал, что он — мой.

Снова вспышка. Злость. Раздражение. Я не мог это принять.

Я ненавидел его.
И любил.
Хотел исчезнуть, убежать, стереть всё это.
И одновременно — спрятать его.
Украсить, как драгоценность.
Прижать к себе.
Не отдавать. Никому.
Никогда.

— Кёнмин... — Мириам сказала тихо. — Я знаю, вам сейчас тяжело. Вы, скорее всего, его ненавидите... Но подумайте вот о чём.

— Что ещё? — резко перебил я. — Что, мне нужно его понять? Простить?

— Нет. — Она наклонилась вперёд, через весь длинный стол.
Смотрела прямо в глаза. Без вызова.
Просто — прямо.

— Я не прошу прощать. Раян сделал выбор. Его уже не изменить. Но он всё равно... рискнул. Он влюбился в вас.

Я уже хотел перебить — но она подняла руку. "Стоп. Дослушай". Вот что говорил этот жест.

— Подумайте не только о том, как он вас обидел. Подумайте — что ему стоило быть с вами. Зная, что это всё закончится. Что ничего не изменить. Что нельзя уехать вместе, нельзя остаться. И всё равно — был. С вами. Хоть на время.

— Рискнул? Ха, — горько выдохнул я. — Ну конечно. Рисковал моим сердцем. А меня что — просто использовали? Поиграли и выкинули, как игрушку?

Она качнула головой.

— Никто не играл. Ни вы, ни он. Вы были настоящие. Просто... всё закончилось. Раньше, чем вам хотелось.

— "Вы", — передразнил я, подчёркивая. — Какая тонкость.

Я резко отодвинул стул и встал. Боль прошила бок, но я стиснул зубы. Выдержал.

— Он не имел права, — выдохнул я. — Молчать. Не имел права влюблять меня. А потом всё закончить. Сам. Почему он решает, а не я?

— Он тоже ничего не решает. Уже, — устало сказала она. — Свадьба — в сентябре. Уже всё расписано. Только землетрясение может что-то поменять. И то, скорее, просто отложит, чем отменит.

— А я, значит, даже не землетрясение? — горько усмехнулся я. — Не волнуйтесь. Я и не прошу ничего отменять. Вы, Мириам... Забыл вашу фамилию и титул. Простите.

Я сделал шаг в сторону. Она не отрывала взгляда. А я — не мог остановиться.

— Я вам не игрушка. Не мальчик на ночь. Не "приключение" до свадьбы. Он мне ничего не обещал — это правда. Но он был мой. Мой. И я — его. А теперь... теперь выяснилось, что это был просто отпуск. На пару недель. А я должен быть благодарен? "Какая честь! Принц соизволил провести со мной время." Вы тоже, Мириам, кому-то дарите время? Кто тот счастливчик или счастливица?

Она усмехнулась. Без радости. И ответила почти шёпотом:

— К сожалению... я не способна на то, что было между вами с Раяном. Может, поэтому мне легче. А может — наоборот.

— Честно? — я посмотрел на неё, развернулся. — Пофиг.

И не попрощавшись, я ушёл.

Её слова не успокоили. Ни капли.
Да, это был его выбор.
Но расплачиваться за него — мне.
Жить с этим — мне.

Боль никуда не делась.
Сердце...
Оно осталось у него. В руках. Глупо, жалко, несправедливо — но это так.

И почему я должен смириться? Почему я должен отдать его?

Раян принадлежит мне.
Точка.

***

Раян

Я слышал их разговор. Не всё — только обрывки. Достаточно, чтобы понять суть.
Когда Мириам заговорила о маме... я не выдержал. Просто встал — и ушёл.
Забежал к себе, захлопнул дверь.
Сел на пол. Спиной к дереву. Лбом к коленям.

Он узнает — и поймёт меня лучше?
Может быть. Наверное.
Но разве в этом дело?..
Поможет ли это что-то изменить? Простить?.. Я уже не знал....