ОКСЭР

Кёнмин

Я нашёл причину остаться. Глупую, притянутую за уши.
У Стар действительно не получилось с первого раза — так бывает.
Овуляция не совпала, как объяснил ветеринар.

Я тогда пришёл к Принцу, принёс ему яблоко — и поблагодарил.
Поблагодарил за то, что не получилось.
За то, что он всё ещё здесь нужен. И я — вместе с ним.
Принц и Стар.

У лошадей бывает что-то похожее на любовь — если дать им время.
Они бегали по полю, не отрываясь друг от друга.
Сначала — аккуратно, настороженно, почти с достоинством. Потом — смелее.
Стар подпрыгивала рядом с ним, махала хвостом, терлась боком, виляла задом — приглашая.
А Принц отвечал ей: подталкивал мордой под холку, кусал за шею — не злобно, игриво.
Они могли кружиться друг за другом по кругу бесконечно. Иногда ложились рядом в тень. Иногда стояли нос к носу, дыша, будто что-то шепча.

Я смеялся, глядя на это зрелище, и говорил, что не могу разбить сердце своему жеребцу — увести его от Стар.
Раян закатывал глаза и парировал:
— Переживёт. Найдёт другую.
— Такую — нет, — шептал я уже всерьёз.
И я... такого другого — нет.

У Стар началась новая течка — всего на пару дней. Новая попытка. Теперь оставалось ждать: понесла она или нет.
Неделя.
У меня была ещё одна неделя.

А потом?

Потом я скажу Раяну всё официально.
Что хочу быть с ним.
Что люблю.
Что мне плевать на его титул.
Что, если надо — познакомлюсь с его отцом, братьями, сестрой.
Он говорил, мама умерла.
Мы всё сделаем правильно. Хоть и по-своему.

Если надо — поженимся. Сейчас общество по-другому относится к таким вещам. Однополые браки давно не редкость. Я могу переехать сюда. Со всеми своими лошадьми.
Почему нет?

Разве не идеальный план?
Он ведь тоже в меня влюблён. Я вижу. Я чувствую.

Когда мы скачем на лошадях к морю — просто, свободно. Ветер. Он рядом.
Когда плещемся в воде, сбрасываем одежду прямо в песок.
Когда целуемся — солёные губы, мокрые тела, смех.

Когда по вечерам валяемся на диване, читаем дурацкие манхвы, спорим, перебиваем друг друга, смеёмся до икоты.
Как три дня назад: омежка там всё не так понял, но Раян упрямо стоял на его стороне.
Жук. Он всегда за омег. Особенно если те — несчастные, изломанные, тонкие, как иглы. Такие, как он сам.

Я иногда приходил к нему в кабинет днем. Без стука.
Если там был управляющий — просто выгонял.
Раян фыркал, закатывал глаза, показывал, как я его отвлекаю от дел.
Но, был доволен.
Ещё бы.

Я закрывал дверь.
Ставил его на колени. Он сосал мне — с жаром, будто голодный, захлёбываясь и дрожа.
А я уходил — даже не поцеловав. Специально.
Он ненавидел это. Обожал.

А ночью, или днём — если удавалось перехватить его в коридоре поместья — я трахал его. Глубоко. Жадно.
До, после, вместо игр.
С плётками, наручниками, словами.
Иногда — без всего этого.
Иногда хватало одного приказа. Или взгляда.

И всё казалось правильным.

Но на этой неделе он изменился.
Стал тише. Зажатый.
Молчит больше, чем говорит.
И всё чаще просит боли. Много. Слишком много.
Словно прячется в ней. Словно искупает в ней вину.

Говорил, что должен был уехать к отцу.
Спорил об этом на тайском с секретарём.
Но не поехал. Остался.

А потом — взял меня за руку. Молча.
Повёл на сеновал. Забрался на меня.
Уже сел, мы уже почти начали — и тут...

В помещение напевая вошел Панчай.

Увидел нас — и вылетел обратно, как ошпаренный.

Раян сгорел от стыда.
Закрыл лицо руками, весь сжался, будто хотел провалиться сквозь сено.
А я хохотал. Беззлобно, но в голос.

Схватил его за руку — и потащил в ближайшую кладовку, в главном здании.

Прижал к стене. Развернул спиной к себе.
Сделал это быстро. Грязно. Жадно. Без слов.

А вчера ночью...

Я вошёл в спальню. Полумрак. Горели свечи.
А он — уже в кожаном костюме.
Чёрный, блестящий, стянутый ремнями и пряжками.
Каждая линия — выверена, каждая перетяжка — подчёркивала изгиб.
На его теле это выглядело неприлично красиво.
Чистое искусство.

Бёдра обхвачены плотным поясом. Внизу — член затянут в чёрное эрекционное кольцо с держателем, слегка изогнут вверх.
Сзади — ничего. Только открытая, круглая попка.

На шее — ошейник. Наш второй.
С мягкой подкладкой внутри, снаружи — шипы.

Он стоял у окна, когда я вошёл.
Улыбнулся. Так сладко, что я тут же понял: сгорю.
Хотя по протоколу — сгорать должен был он.

Но именно он обладал такой властью надо мной, что каждый раз, когда я отдавал приказ — внутри что-то дрожало.
И я спрашивал себя: а кто из нас здесь настоящий доминант?

Он подошёл. Уверенный в себе. В своей красоте.
Провёл пальцем по моей груди — легко, мимоходом.
Покачал бёдрами.
Развернулся.
Медленно, босиком подошёл к шкафу.

Наклонил голову. Выгнул спину. Таз — чуть назад.

Без слов. Без просьб.

Я сразу понял, чего он хочет.

Шкаф был высоким, с металлическими перекладинами сверху— прочными, надёжными.
Именно к ним я его и пристегнул. Стоя.

Развёл руки в стороны.
Закрепил запястья наручниками.
Ноги — зафиксировал к нижним стойкам- ремнями.
Широко. Жёстко.
До уязвимости. До подчинения.

Он застыл, расставленный, открытый, беззащитный. Его тело дышало ожиданием.

Потом — кляп. Мягкий, с ремешками по бокам.
Повязка на глаза. Затычки в уши. Полная изоляция.

Он стал ничем.
Ни слуха. Ни зрения. Ни голоса.
Чистое тело. Моё тело.

Я устроился за ним с лёгкой плёткой.
Не той — настоящей, кожаной, с конюшни.
Он просил её. Я отказал.
Слишком рано.

Я выбрал свою — домашнюю. Знакомую.
Плетёнку, которой можно бить часами.
Оставлять красные линии, без рваной кожи.
Без синяков. Без унижения.
Только ощущение. Только связь.

Первый удар — не сильный.
Разогревающий. Он даже не вздрогнул.
Я видел, как спина напряглась — готова принять.
Я дал второй. Третий.
Он начал изгибаться, словно следуя ритму.
Кляп глушил стон.
Наушники — отрезали его от мира.
Но я всё равно слышал его.
Чувствовал.

Каждое дрожание коленей.
Каждую мышцу под кожей.
Я читал его телом, как карту.

— Я люблю тебя, пёсик, — шептал я между ударами.
А потом снова поднимал руку.
И снова бил.
Точно. Ровно. Ритмично.

И снова шептал.
В конце — кинул плеть, наклонился.
Поцеловал красные полосы на его спине. Мокрые от пота. Горячие от ударов.
Красные крылья. Мои крылья.
Он выгнулся ещё сильнее. Тело просило — требовало.

Я раздвинул ему ноги шире.
Провёл пальцами по его входу — там уже была пробка.
Я зашипел, вонзая зубы в его плечо.
Он был готов. Такой тёплый, такой послушный. Мой.
Я вытащил пробку — он вздрогнул.
Быстро смазал.
И вошёл сразу. Глубоко.
Без предупреждения. Без паузы.
Больно. Да.
Но для нас — сладко. Теперь и для меня тоже.

Я наклонился, уперся руками в его плечи, удерживая ритм.
Одной — держал равновесие. Другой — наматывал его волосы на кулак.
Он стонал, но без звука: кляп глушил всё.

Он чувствовал. Но не мог сказать.
Не мог просить. Не мог отказаться.
Он был мой.
Целиком.
В теле. В боли. В желании.

Я видел — он не может кончить.
Кольцо туго стягивало член.
Он сам одет его.
Хотел, чтобы было тяжело.
До дрожи. До потери дыхания. До срыва.

Я чувствовал, как он напрягается, сгорает внутри.
А я продолжал.
Глубоко. Тяжело. Намеренно.

Когда я кончил — его тело дернулось.
Почти вырвалось из хватки.
Я снял кольцо.
И тут же сжал его член — крепко.
До скрежета зубов.

Два... три движения — и он залил мне руку.
Горячо. Сильно. На пальцы. На дверь шкафа.
Всё, как он хотел.
— Молодец, пёсик, — хмыкнул я.

Он выдохнул, тяжело, с надрывом, и обмяк — его голова упала мне на плечо, будто вся сила ушла.

Я поддержал его за талию, освободил руки. Видно было: он еле держится на ногах, трясётся.
Колени подгибались, дыхание всё ещё сбивалось, на коже — следы моей власти.

— Сам дальше. Мне лень, — бросил я, уже падая на кровать. Резко, без сил.
Вытер руку о простынь и закрыл глаза.

Он послушно кивнул, снял кляп, повязку на глаза, вытащил беруши из ушей.
Лицо его вспыхнуло улыбкой — теплой, чистой, довольной.
Не просто счастьем — восторгом. Он светился.

Он развернулся ко мне, залез на кровать, и подполз, лёг рядом, уткнулся носом в мою грудь.
Пальцами собрал сперму со своего члена и лениво, почти с игривой нежностью, размазал её по моей коже.
Метка. Связь. Его способ сказать: "Я здесь. С тобой."

— Я тебя так сильно чувствовал... — прошептал он, выдыхая в мою кожу.

— Спина не болит? — спросил я. Не решился дотронуться до неё — вместо этого положил руку на его задницу, осторожно сжал. — Кажется, она ещё с прошлого раза плохо зажила, а тут снова...

— Болит, — легко кивнул Раян. — Но разве не в этом был смысл? И ещё... у меня болит моя дырка. Ты ведь взял меня почти без растяжки, пробка была тонкая. Но знаешь... это даже круто. Я тогда чувствую себя настоящим. Но Твоим.

— Правильно, пёсик. Ты же мой, — тихо сказал я, поглаживая его бок. — Я вот думаю... может, сделать тебя моим официально?

— Это как? — хмыкнул он, приподнялся и поцеловал мой сосок. — Как с лошадьми? Купишь меня?

Я замер.
Посмотрел на него — в его лицо, светящееся после секса, в приоткрытые губы, в распущенные волосы, прилипшие к влажной коже.

— Если можно было бы ... я бы купил. И забрал бы тебя с собой в Корею. А может, остался бы здесь. Главное — чтобы ты был со мной.

— И использовал меня как игрушку по ночам? — он улыбнулся хитро, слегка прищурившись.
— Я бы тебе служил. Был бы твоим рабом. Если бы можно было. Жаль, сейчас так уже не делают. 

Я сжался внутри.
Слова были лёгкими, вроде бы игривыми — но в них звучало то, что я так долго ждал.
Или это просто образ? Игра? Желание услужить?
Или всё же — правда?

Я медленно провёл ладонью по его ягодице — липкой, тёплой, от смазки и меня.
Он тихо застонал, закинул ногу на мой пах, прижался бедром, сильнее, ближе.
Наши тела снова нашли друг друга.

— Можно же по-другому быть с человеком. Цивильным путём, — тихо сказал я.— Официально.

Он тут же нахмурился. Улыбка исчезла, как будто её и не было. Я сразу увидел — он испугался. Снова напрягся.

— Кёнмин, не начинай... Пожалуйста. Ты же знаешь — это невозможно. Давай просто оставим всё здесь. В этой спальне.

Я не хотел ссориться. Не сейчас. Поэтому просто проглотил ком в горле и кивнул.

— Но когда-нибудь тебе всё равно придётся поговорить со мной об этом. Не в постели. Не в ошейнике. А одетым. Будучи Раяном, не моим пёсиком.

Он поморщился, отодвинулся от меня, перекатился на другую подушку.

— Кёнмин... я же говорил тебе. С самого начала. Я тебя предупреждал.

— Я просто не понимаю, почему всё так сложно, — выдохнул я. — За этот месяц я не особо заметил в тебе принца. Ты ездил в столицу пару раз, ни разу не надел мундир, не отдавал приказы. Ты просто... жил здесь. Со мной.

— Потому что сезон заканчивается. Все официальные встречи, приёмы — позже, — начал он объяснять. — И потом... я не такой публичный, как отец. Мне повезло, что он ведёт все дела. А я пока могу быть здесь. Играть в конюха.

— Но однажды это закончится, — тихо сказал я. — И тогда?.. Тогда тебе придётся вернуться?

Он не ответил сразу. Прикрыл лицо рукой, тяжело выдохнул.
Начал закипать.
Что я опять сказал не так?

— Не усложняй, — глухо бросил он. — Мы вместе. Сейчас. Разве этого мало?

— А если... мало? — спросил я почти шёпотом.

— А не должно быть, — резко. Почти злой. — Мы знаем друг друга чуть больше месяца. Спим — четыре недели. Уже надо жениться?Ты серьёзно? Какой ты старомодный, Кёнмин...

Он застонал и отвернулся. А я почувствовал — вот он, зыбкий песок.
Ещё шаг — и он сорвётся.

— Я не про свадьбу, — тихо сказал я. — Но...

Он посмотрел на меня. Долго. В его взгляде — усталость. Безысходность. Что-то почти... сломанное.
Я знал: сейчас он скажет что-то важное.

И сказал.

— Кёнмин... У меня есть долг перед семьёй. И его уже не изменить. Слишком поздно.

Он сглотнул, отвёл взгляд, уставился на белоснежную простыню. Снова начал крутить кончик волос на пальце.

— Помнишь?.. У вас в школе это учили? : «Тот, кто отринет долг перед семьёй, потеряет корни — как дерево в сухой земле».

— Ха, ещё Библию вспомни.

— Это тоже, — тихо вымолвил он. — «Дух бодр, плоть немощна», помнишь? А с тобой — она вообще теряет волю.

— «И не введи нас во искушение...» — добавил я насмешливо. — Ты правда считаешь, что я — твоё искушение?

Он закрыл глаза, почти прошептал:

— Да. Иногда мне так и кажется. Ты — то, чего я хочу. Но не должен. И я все пытаюсь сказать... что...

Он мямлил, путал слова. Как будто хотел оправдаться. Как будто боялся самого себя. И мне это надоело.

— Хватит, — перебил я. — Хватит про свой долг. Как попугай, повторяешь это. У меня, по-твоему, его нет? Или я мальчик с улицы, которому можно швырнуть кость? Что за долг? Ты будущий король? Нет. Управлять страной будешь? Тоже нет. У тебя просто богатая семья, которая пересмотрела слишком много фильмов от BBC о благородных аристократах.

Он усмехнулся — грустно.

— Считай, что так.

— А как мне считать? Я тебя не пойму.

— Просто как есть. Семья, — ответил он и замолчал.

Мы оба уткнулись в потолок. Каждый — в своих мыслях. Я сдался первым.

— Ладно, не дуйся. Пёсик, я пошутил. Всё хорошо.

Это была ложь. Мы оба знали. Но он улыбнулся — по-настоящему, искренне.
Хотел бы я уметь так же.

Кажется, стало легче. Ему.
Не мне.

— Почитаем что-нибудь? Или сериал включим? — спросил он, потянувшись за планшетом.

— Ты читай. А я... посплю на тебе. Устал.

Он кивнул. Поцеловал меня в лоб и устроился поудобнее, откинувшись на подушки.
А я лег на его живот.

Он всё ещё был в ошейнике. В кожаных ремнях.

— Сними всё это. В таком неудобно спать, — сказал я.

Он тут же послушался. Начал расстёгивать крепления.
Я помог — аккуратно, почти машинально.
Не думая. Не чувствуя.

Такой послушный.
Во всём, кроме одного: когда речь заходит о нас.
О нас — за пределами этой спальни.

***
Раян

Я каждый день обещаю себе, что скажу ему.
Каждый вечер. Каждую ночь.
Но каждый раз — оттягиваю.
Уговариваю себя: это ничего не изменит. Станет только хуже.
Зачем ломать то, что у нас есть сейчас?

Ведь осталось так мало. Так мало времени... просто быть с ним.

Иногда я жалею, что не сказал всё в первый же день. Когда это ещё не было обманом. Когда можно было просто быть честным — и не бояться.

Но тогда мне казалось: зачем? Глупо придавать "курортному роману" столько веса, словно это трагедия.

А потом стало поздно. С каждым днём — тяжелее. Он привязывался всё крепче.
А я... всё сильнее боялся его потерять.

Глупо, да?

Всё равно всё этим закончится. Но я предпочёл молчать.
Предпочёл быть с ним сейчас, чем сказать правду — и сразу его потерять.

Отец всё чаще спрашивает, когда Кёнмин уедет.
Предупреждает: не увлекайся. Не чуди.
Недавно накричал, когда я не приехал к флористу. А мне... наплевать на эти все букеты. Абсолютно.

Он напоминал, каким я должен быть: послушным. Удобным. Надёжным.
Говорит, что не должен его разочаровать.
А я киваю. Успокаиваю.
Его — и себя.

Обещаю себе: завтра.
Вот завтра точно скажу. Обязательно.

Вчера я почти решился.
Кёнмин снова заговорил об отношениях. Я слушал, собирался. И в какой-то момент... почти сказал.
Но он сам меня перебил.
Как будто почувствовал — и не захотел слышать.
И я... обрадовался.
Как трусливый ребёнок, который знает, что разбил вазу — но прикрыл осколки маленькой салфеткой.
А вдруг не заметят? А если и заметят... может, наругают позже. Не сейчас.
Мне везло.
Четыре недели.

Четыре недели жизни, четыре недели Кёнмина. Четыре недели свободы.
Да, под страхом. Да, с камнем в груди вместо совести.
Но это было моё время — и никто у меня его уже не отнимет. Никогда.

А в пятницу, в самом конце этой четвертой недели, у главных ворот моего поместья остановилась машина.
Это был не Тьютор. Эту узнали сразу.

Первым доложил Марк — по-тайски. Я был в конюшне, рядом с Кенмином.

Мне кажется, я побледнел.

Всё вокруг замерло. Даже лошади.

Кёнмин нахмурился, обвёл нас всех взглядом.

— Что случилось? — резко спросил он.

Марк молчал. И только посмотрел на меня.

— Ты чего такой бледный? — уже тише спросил Кёнмин.

Я сглотнул.

Вот и всё. Конец.
Если он не простит — я сам виноват.
Если не поймёт — значит, я это заслужил.

У меня были эти дни. Эти дни, которые я украл у него.
Спрятал. И никому не отдам. Это моё.

А дальше... дальше всё как раньше. Как и должно быть.

— Ты хотел знать, почему я не могу быть с тобой, — сказал я.

— Да. А что?

Я набрал воздух в грудь, собрал всю силу и выдохнул. Обнял его — быстро, как перед прыжком.

— Потому что... приехала моя невеста. Мириам.

Он меня не обнял.