Глава 16
Гермиона ворочалась в постели, сквозь полупрозрачные занавески гриффиндорских кроватей пробивался призрачный лунный свет. Мысли о сестрах Блэк не давали ей покоя — Кассиопея с её спокойной мудростью и Беллатрикс, чья ярость казалась почти отчаянной.
Она перевернулась на бок, уткнувшись лицом в подушку, но образ разгневанной Беллатрикс не исчезал. Что их разделяет? — думала Гермиона. Почему Беллатрикс так болезненно реагирует на Кассиопею? И где сейчас Беллатрикс?
Внезапно её осенило. Карта мародёров.
Гермиона резко села, откинув одеяло. Тихо, чтобы не разбудить соседок, она потянулась к тумбочке и осторожно выдвинула ящик. Под стопкой пергаментов и книг лежал тот самый сложенный лист — подарок Гарри перед его отъездом.
— Lumos, — прошептала она, и кончик её палочки озарился мягким светом.
Развернув карту, Гермиона провела по ней пальцем:
— Я торжественно клянусь, что замышляю шалость.
Чернильные линии поползли по пергаменту, раскрывая лабиринты коридоров Хогвартса. Её глаза сразу же нашли спальню Беллатрикс.
Там, среди обозначений мебели и книжных полок, чётко вырисовывалось имя: «Беллатрикс Блэк». Но что-то было не так. Женщина не лежала в кровати и не сидела за столом. Она ходила. Туда-сюда, из угла в угол, как пойманный в клетку зверь.
Гермиона почувствовала, как в груди сжимается что-то тёплое и колючее одновременно. Это не была просто злость. Это было что-то глубже.
Она мучается, — осознала Гермиона.
И в этот момент точка с именем Беллатрикс внезапно остановилась. Будто почувствовала чей-то взгляд.
Гермиона затаила дыхание. На карте появились новые слова — будто сама Беллатрикс вписала их своим гневом: Не высовывай нос, девочка.
Карта выскользнула из ослабевших пальцев Гермионы.
Лунный свет за окном вдруг показался холоднее. А где-то в замке женщина, которая когда-то была чудовищем, теперь металась в своей клетке из прошлого — одна, в темноте, без надежды на спасение.
Гермиона шепнула Nох и легла, укрывшись одеялом с головой. Но перед глазами всё ещё стояли эти слова — написанные не чернилами, а болью.
Гриффиндорка больше не могла лежать без движения. Тяжёлые мысли, словно ночные птицы, кружили в её сознании, не давая покоя. Луна, поднявшаяся высоко над башнями Хогвартса, заливала спальню их общежития холодным серебристым светом, но не приносила желанного успокоения.
Она тихо поднялась с кровати, накинула мантию на шёлковую сорочку и снова развернула карту Мародёров. Пальцы её слегка дрожали, когда она проследила путь через спящий замок — мимо портретов-соглядатаев, через потайные повороты коридоров, где тени становились гуще и таинственнее.
Сердце бешено колотилось, когда она, прижимаясь к стенам, шла по тёмным переходам. Каждый шорох казался громким, каждый скрип половиц — зловещим. Но карта не обманывала — все преподаватели были в своих покоях, а Филч бродил далеко в другом крыле.
И вот она стоит перед массивной дубовой дверью кабинета Беллатрикс. От щели под дверью струится слабый свет — профессор всё ещё не спит. Девушка замерла.
Что, если это ошибка? Что, если ярость Беллатрикс обрушится на неё? Но образ женщины, мечущейся в своей комнате, не давал ей повернуть назад.
Она подняла руку и постучала — три чётких, но осторожных удара, которые прозвучали в ночной тишине как выстрелы. На мгновение воцарилась полная тишина. Даже воздух, казалось, застыл в ожидании. Затем — резкие шаги из-за двери. Дверь распахнулась так внезапно, что Гермиона невольно отпрянула. Беллатрикс стояла на пороге.
Её чёрные волосы были растрёпаны, глаза горели лихорадочным блеском, а на бледном лице застыло выражение, в котором смешались ярость, усталость и что-то неуловимо хрупкое.
— Грейнджер? — её голос звучал хрипло, будто она долго кричала. — Ты совсем рехнулась, опять являясь сюда ночью?
Но Гермиона не отступила. Она смотрела прямо в эти горящие глаза, в которых, как ей теперь казалось, было больше боли, чем злости.
— Я не могла уснуть, — тихо сказала она. — И подумала... что, возможно, вы тоже.
Наступила пауза.
Где-то в глубине комнаты потрескивал камин. Тень от пламени танцевала на лице Беллатрикс, делая его выражение ещё более неуловимым. И вдруг, неожиданно что-то дрогнуло в её взгляде.
— Ты невыносима, — прошептала Беллатрикс, но в её голосе уже не было прежней ярости.
Она отступила на шаг, пропуская Гермиону внутрь.
Дверь закрылась за ними. Ночь продолжала свой неспешный ход за окнами Хогвартса, но в этой комнате, где встретились две столь разные женщины, время, казалось, замерло — между гневом и пониманием.
Тяжёлая тишина повисла между ними, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине. Беллатрикс не сводила с Гермионы пристального взгляда — её чёрные глаза, обычно столь выразительные, теперь казались бездонными, как ночное небо перед грозой.
Гермиона почувствовала, как под этим взглядом кожа на её запястьях слегка замерзает, словно её изучают не просто глазами, а чем-то более острым — взглядом, который видит слишком многое.
— Профессор... — начала она осторожно, но Беллатрикс резко повернулась к массивному дубовому шкафу.
— Не начинай, — её голос звучал низко, почти хрипло.
Она достала хрустальный бокал и бутылку темно-янтарного виски, наполнив его до краёв так, будто это не напиток, а лекарство от чего-то невыносимого. Девушка не решалась сделать шаг вперёд. Воздух в комнате был густым, пропитанным запахом дыма, кожи и чего-то горького — то ли виски, то ли невысказанных слов.
— Я просто хотела понять...
— Понять? — Беллатрикс резко обернулась, бокал в её руке сверкнул в свете камина. — Что ты хочешь понять?
Она сделала глоток, и её губы на мгновение искривились — не от вкуса, а от чего-то внутреннего, что рвалось наружу.
— Ты чуть не умерла, — прошипела она, и в её голосе внезапно прорвалось что-то горячее, почти яростное. — Ты лежала в больничном крыле, потому что тебя отравили, как раз перед нашей поездкой в Министерство!
Гермиона почувствовала, как её дыхание участилось. Она не ожидала этого.
— А теперь... теперь ты вертишься вокруг Кассиопеи, — Беллатрикс сделала ещё один глоток, её пальцы сжали бокал так, будто она готова была его раздавить. — Что, раз я тебя отвергла, ты решила попытать счастья с ней?
Слова ударили, как пощёчина.
Гермиона почувствовала, как в глазах заструилось предательское тепло. Она не хотела плакать — не здесь, не перед ней. Но слёзы уже подступали, жгучие и неудержимые.
— Это не так... — её голос дрогнул.
— Не ври! — Беллатрикс резко поставила бокал, и хрусталь звонко стукнул о дерево. — Я видела, как ты на неё смотришь. Видела, как она к тебе прикасается.
Она шагнула ближе, и внезапно в её глазах мелькнуло что-то дикое, почти отчаянное.
— Ты думаешь, она добрая? Что она лучше меня? — её голос понизился до шёпота, но от этого стал только опаснее. — Она сбежала. Оставила меня одну в этом аду. А теперь вернулась, чтобы играть в святую?
Гермиона не могла ответить. Ком стоял в горле, а слёзы уже катились по щекам, оставляя солёные дорожки.
Беллатрикс замерла, увидев это. Её дыхание было неровным, а в глазах, среди всей ярости, мелькнуло что-то похожее на растерянность.
Гермиона рванулась к двери, слепящие слезы застилали ей взгляд, но прежде чем она успела выбежать, железная хватка обхватила её запястье. Беллатрикс резко развернула её к себе, и в этот миг их взгляды столкнулись — мокрые карие глаза, полные боли, встретились с пылающими черными, в которых бушевала настоящая буря.
— Ты думаешь, можешь просто убежать? — голос Беллатрикс звучал хрипло, её дыхание было неровным, горячим. — Ворвалась сюда ночью, вывернула мою душу наизнанку, а теперь собралась уйти?
Гермиона резко дёрнулась, пытаясь высвободиться, но пальцы Беллатрикс сжались ещё крепче.
— Отпустите! — её голос дрожал, но в нем зазвучала несвойственная ей жёсткость. — Я больше не собираюсь терпеть эти качели! То вы отталкиваете меня, то притягиваете, то смотрите так, будто я единственное, что имеет значение, то кричите, будто ненавидите!
Беллатрикс замерла, её губы слегка приоткрылись от неожиданности. Впервые за все время Гермиона видела её по-настоящему разозлённой.
— Мне нужна только вы, — прошептала Гермиона, и слова вырвались из самой глубины души, обжигая губы. — Но я не буду больше бегать за вами, как преданная собачонка, не буду гадать, какой вы встретитесь мне сегодня — с презрением или... или с чем-то ещё. Я заслуживаю большего.
Камин трещал, отбрасывая на стены гигантские тени, которые метались, будто отражая бурю в душе Беллатрикс. Её пальцы, наконец, разжались, но она не отпустила Гермиону — просто ослабила хватку, будто боялась, что та рассыплется, если держать слишком крепко.
— Ты... — её голос сорвался, и впервые за все время в нем прозвучала неуверенность. — Ты не понимаешь, что значит...
— Я понимаю все! — Гермиона резко вырвала руку. — Понимаю, что вам страшно. Что Кассиопея — это открытая рана. Что вы не знаете, как быть тем, кем стали. Но я не могу больше быть вашим эмоциональным громоотводом!
Последние слова повисли в воздухе, тяжёлые и неумолимые. Беллатрикс отступила на шаг, её лицо стало совершенно пустым, будто все эмоции выжгли дотла. Только глаза, эти бесконечные черные глаза выдавали невыносимую, всепоглощающую боль.
Тишина повисла между ними, густая и звенящая, как натянутая струна перед разрывом. Гермиона только что произнесла свои последние слова, её голос дрожал от сдерживаемых слёз, а ладони сжались в кулаки, будто пытаясь удержать остатки самообладания.
И тогда Беллатрикс шагнула вперёд.
Она двинулась резко, стремительно, словно бросаясь в бой, и прежде чем Гермиона успела отпрянуть, её губы нашли её — горячие, влажные, отчаянные. Поцелуй был яростным, почти болезненным, в нём не было нежности — только жажда, страх, попытка удержать то, что ускользало.
Гермиона замерла. Её тело дрожало, сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Руки Беллатрикс скользили по её спине, цепко, властно, будто пытаясь впитать её в себя, не отпустить, не дать уйти.
И на мгновение, только на мгновение — Гермиона ответила.
Её губы приоткрылись, её пальцы вцепились в складки платья Беллатрикс, как будто даже сейчас, даже после всего, она не могла сопротивляться.
Гермиона издала тихий, прерывистый стон, когда пальцы Беллатрикс сжали её грудь через тонкую ткань сорочки. Этот звук — хриплый, непроизвольный, полный противоречия, застрял где-то между протестом и мольбой. Её тело выгнулось вперёд, предательски отзываясь на прикосновение, даже когда разум кричал «нет».
Беллатрикс почувствовала этот отклик, и её губы искривились в нечто среднее между торжеством и мукой. Она прижалась всем телом, впиваясь в Гермиону, как утопающий в соломинку, а её пальцы стали ещё настойчивее, почти жестокие в своей требовательности.
Гермиона затряслась, чувствуя, как по спине бегут мурашки — отвращение и желание сплелись воедино, создавая невыносимый коктейль эмоций. Её руки поднялись, чтобы оттолкнуть, но вместо этого вцепились в плечи Беллатрикс, пальцы впились в чёрную ткань, не в силах решить — притянуть ближе или отбросить прочь.
Каждая клетка её тела кричала о предательстве — её собственного тела, её собственного сердца. Но когда пальцы Беллатрикс скользнули под сорочку, обжигая кожу ледяным прикосновением, разум пересилил.
Она резко отстранилась, разорвав поцелуй. Губы её горели, дыхание сбилось, а по щекам катились предательские слёзы.
— Вы думаете, это что-то исправит? — её голос звучал сломано, хрипло, но в нём не было сомнений. — Вы думаете, поцелуй заставит меня забыть, как вы со мной обращались?
Беллатрикс стояла перед ней, её грудь вздымалась, глаза горели, а на губах ещё оставался вкус Гермионы. Она не отвечала. Не могла.
— Прощайте, Беллатрикс, — Гермиона прошептала и повернулась к двери.
На этот раз она не оглянулась.
За спиной раздался грохот — что-то тяжёлое врезалось в стену, рассыпаясь на осколки. Потом ещё один удар, ещё один звон разбитого стекла. Беллатрикс крушила комнату, и каждый звук был похож на крик — безмолвный, яростный, полный отчаяния.
Гермиона шла по коридору, слёзы текли по её лицу, но она не останавливалась. Луна освещала ей путь, холодная и равнодушная. А где-то позади, в глубине замка, разбивалось не только стекло, но и последний мост между ними. И девушка знала — это конец.
Ноги сами принесли её на астрономическую башню, где холодный ветер хлестал по лицу, а звёзды казались такими близкими, будто можно было дотянуться рукой и обжечься их ледяным светом. Гермиона опустилась на каменные ступени, дрожащими пальцами сжимая палочку.
— Accio, Marlboro, — прошептала она, и из глубины мантии выскользнула пачка сигарет — старое, постыдное утешение, привычка, к которой она прибегала лишь в самые тёмные ночи.
Первую затяжку она сделала жадно, будто пыталась вдохнуть в себя не дым, а саму тишину, разлитую между звёзд. Дым клубился в лунном свете, обволакивая её, как призрачное укрытие.
Она зажмурилась.
Перед глазами снова стояла Беллатрикс — её горячие губы, её руки, цепкие и требовательные, её глаза, полные чего-то такого, что Гермиона так и не смогла разгадать.
— Чёрт, — выдохнула она, выпуская дым в ночь.
Где-то внизу, далеко-далеко, Хогвартс спал. Кто-то храпел в тёплых кроватях, кто-то шептался под одеялами, кто-то мечтал.
А она сидела здесь, на краю башни, с сигаретой в пальцах и с пустотой в груди, которая болела куда сильнее, чем должны были болеть лёгкие от дыма.
Вторая затяжка. Третья.
Она вспомнила, как впервые закурила — через месяц после войны. Проснулась в холодном поту, с криком Фреда в ушах и с ощущением, что её грудь вот-вот разорвётся. Рон тогда спал рядом, такой мирный, такой живой, что она не посмела его будить.
Она вышла во двор. Попробовала. Закружилась голова. Продолжила.
С тех пор это стало её маленьким предательством самой себе — ведь Гермиона Грейнджер не должна была так поступать. Гермиона Грейнджер справлялась. Но иногда... Иногда она не справлялась. Сигарета догорала, пепел осыпался на камни, как крошечные метеоры. Гермиона сжала её между пальцев, чувствуя, как жжёт кожу, но не тушила. Боль была кстати. Потом достала вторую. Ночь была длинной. А звёзды — слишком яркими. И где-то в замке, за толстыми стенами, разбитое сердце Беллатрикс продолжало истекать яростью. А она сидела здесь — одна, с сигаретой и с мыслями, которые уже никогда не будут прежними.
Луна плыла над астрономической башней, холодная и безразличная свидетельница её слабости. Гермиона сжала в пальцах последнюю сигарету, наблюдая, как пепел медленно осыпается в ночь, уносимый ветром — точно так же, как она решила отпустить Беллатрикс.
Она сделала затяжку, ощущая, как дым обжигает лёгкие, выжигая изнутри всё, что осталось от этого безумия.
— Хватит, — прошептала она, и голос её звучал хрипло, но твёрдо.
Это было решение. Не импульс, не порыв отчаяния — а решение. Она больше не будет бегать за женщиной, которая то притягивала её, как магнит, то отталкивала, словно что-то омерзительное. Не будет ломать себя о её капризы, её ярость, её неспособность быть чем-то большим, чем вечной пленницей собственного прошлого.
Гермиона с силой прикусила губу, чувствуя, металлический привкус крови.
Боль. Но это была хорошая боль. Та, что напоминала: она ещё жива. Она встала, ощущая, как ноги дрожат, но выдерживают её вес. Ветер трепал её волосы, смывая с них запах дыма и слёз.
Завтра начнётся новый день. Её день. Без Беллатрикс.
Без этих проклятых качелей между надеждой и болью. Без ночных визитов, без шёпотов в темноте, без рук, которые обжигали её кожу, а потом отталкивали.
Гермиона глубоко вдохнула чистый, холодный воздух.
Лунный свет струился по ступеням башни, окутывая Гермиону в серебристый плащ одиночества. Она не слышала шагов — лишь внезапно ощутила присутствие за спиной, как тёплое дуновение в ледяном воздухе ночи.
Тонкий аромат розмарина и старых книг выдал Кассиопею прежде, чем та произнесла:
— Звёзды прекрасны сегодня, не правда ли? — её голос прозвучал мягко, без осуждения, будто они просто случайно встретились на лекции.
Гермиона резко обернулась, неуклюже пряча сигарету за спину, словно пойманная на краже печенья первокурсница.
Кассиопея лишь подняла бровь, её белые волосы мерцали в темноте, как северное сияние. Взгляд скользнул к дрожащим пальцам Гермионы.
— Не прячь, — прошептала она, и её голос звучал как шёпот самой ночи. — Я не осужу.
Гермиона почувствовала, как комок в горле становится ещё больше. Как она могла объяснить это? Как могла объяснить, что иногда только едкий дым может заглушить ту боль, которую не берут ни зелья, ни заклинания?
— После полуночи астрономическая башня становится... не лучшим местом для раздумий, — произнесла она, распахнув складки своей серебристой мантии, словно предлагая укрытие. — Позволь проводить тебя.
Гермиона хотела отказаться — сжаться в комок, зарычать, убежать, но вдруг осознала, как смертельно устала.
— Я... — её голос предательски дрогнул.
Кассиопея мягко покачала головой:
— Не надо слов, милая.
Она сделала шаг вперёд, и странное дело, Гермиона позволила ей приблизиться. Пальцы профессора бережно подхватили сигарету, и одним изящным движением превратили её в горстку серебристого пепла, рассыпавшегося по ветру.
— Иногда огонь, плохой советчик, — тихо заметила Кассиопея, но в её глазах не было осуждения, лишь понимание, древнее как сами звёзды над ними.
Девушка пошатнулась, словно пьяная — не от вина, а от переполнявших её эмоций. Каждый вздох давался с трудом, сдавленный комом в горле, а слёзы текли по щекам безостановочно, оставляя на коже солёные дорожки.
Кассиопея не спешила. Её движения были плавными, как течение ночной реки, а рука, обнимающая плечи Гермионы, излучала терпкое тепло.
— Тише, — прошептала она, и её голос напоминал шелест страниц древнего фолианта, успокаивающий, мудрый, без намёка на осуждение.
Но Гермиона лишь всхлипнула громче, когда мельком увидела профиль Кассиопеи в лунном свете. Эти черты — такие знакомые, такие чужие. Высокие скулы, изгиб губ, разрез глаз — всё то же, но совсем другое. Будто кто-то взял портрет Беллатрикс и переписал его более мягкими красками, заменив ярость, на спокойствие, а жёсткость — на мягкость.
— Я не могу... — голос Гермионы сорвался, когда они проходили мимо огромного окна, за которым плескалось чёрное зеркало озера.
— Вы так похожи... но так...
Кассиопея остановилась, повернула Гермиону к себе и нежно прижала к груди. Её пальцы вплелись в каштановые кудри девушки, словно пытаясь сплести защитное заклятье из самого воздуха.
— Я знаю, — сказала она просто. И в этих двух словах было всё понимание мира.
Гермиона взорвалась рыданиями, вцепившись в серебристые одежды Кассиопеи, как тонущий хватается за спасательный круг. Почему это так больно? Почему она не может просто забыть?
Кассиопея не торопила её. Она стояла, неподвижная, как древний дуб, позволяя буре эмоций выплеснуться наружу. Лишь когда рыдания сменились прерывистыми всхлипами, она мягко провела пальцами по мокрым щекам Гермионы. Девушка подняла заплаканное лицо — и снова увидела перед собой черты Беллатрикс.
Те же высокие скулы.
Тот же разрез глаз.
Те же губы, которые могли так ранить.
Но в глазах Кассиопеи не было ни ярости, ни презрения — только бесконечная печаль и какое-то странное, почти виноватое сочувствие.
— Прости, — прошептала Кассиопея, будто читая её мысли. — Прости, что ношу её лицо.
Гермиона снова разрыдалась.
Кассиопея не стала ничего добавлять. Она просто взяла её за руку — бережно, как драгоценность, и повела по тёмным коридорам.
Лунный свет струился сквозь витражи гриффиндорской гостиной, рассеиваясь по комнате в призрачных бликах, когда Кассиопея остановилась у двери спальни. Её белые волосы, словно сотканные из лунного сияния, мягко переливались в полумраке, а глаза — те самые глаза, так похожие и так отличающиеся от Беллатрикс — смотрели на Гермиону с бездонной теплотой.
— Подожди, — прошептала она, и её голос звучал как шорох шёлка по камню.
Длинные пальцы скользнули в складки мантии, извлекая крошечный флакон с жидкостью, переливающейся всеми оттенками ночного неба — здесь были и глубокие синие тона, и всполохи фиолетового, и мерцающие серебристые искорки.
— Это поможет быстро заснуть и хорошо выспаться, — сказала Кассиопея, вкладывая флакон в дрожащие пальцы Гермионы.
Гермиона сжала пузырёк, ощущая, как стекло чуть теплеет от прикосновения. Она хотела сказать что-то, поблагодарить, спросить, признаться — но слова застряли где-то между сердцем и губами.
Кассиопея поняла без слов.
Её объятие было таким, невероятными — крепким, но нежным, защищающим, но не сковывающим. В нём не было той яростной страсти Беллатрикс, только бесконечное принятие.
— Спи, милая, — прошептала она, и её губы едва коснулись лба Гермионы, как крыло мотылька касается цветка.
Когда дверь закрылась за серебристой фигурой, Гермиона медленно поднесла флакон к губам. Зелье оказалось на удивление тёплым и сладким, с лёгким привкусом мяты и чего-то неуловимого — может, воспоминаний о чём-то хорошем, что давно забыто, но всё ещё живёт где-то в глубине души.
Она едва успела коснуться подушки, как волны сна накрыли её — не чёрные и тяжёлые, как обычно, а лёгкие, прозрачные, словно утренний туман над озером.
Последнее, что она успела осознать — это чувство, будто кто-то невидимый поправляет одеяло, а потом... Тишина. Настоящая, глубокая, исцеляющая тишина.
Где-то за окном сова прокричала в ночи, где-то в замке скрипнула дверь, а в гриффиндорской спальне девушка наконец-то спала — без кошмаров, без слёз, без бесконечного круговорота мыслей. Просто спала.