Кошачье разочарование
Воспоминание накрывает теплой волной, как плед, которым она укрылась в поезде. Я лежу у нее на коленях. Щека прижата к мягкой ткани ее серого вязаного свитера. Знакомый запах – чернила, пергамент и что-то ее, сладковатое, как спелые яблоки. Солнечный луч, пробиваясь сквозь пыльное окно купе, играет в ее медных кудрях, зажигая в них сотни рыжих искр. Она смотрит в окно. Задумчиво. Ее пальцы – тонкие, цепкие, обычно листающие страницы или яростно строчащие эссе – сейчас медленно, ритмично перебирают мои волосы. Заплетают невидимые узоры у виска. Это движение... гипнотическое. Успокаивающее до мурашек. До дрожи где-то глубоко внутри.
«Мы так проснулись».
В Мэноре. В моей кровати. Запутанные в простынях и друг друге. Ее голова – тяжелая, теплая – на моей груди. Моя рука – онемевшая, но не желавшая двигаться – обнимала ее за талию. Дыхание ее было ровным, спокойным, щека прижата к моей коже. И тишина... Не пустая. Наполненная биением двух сердец, слившихся в странный, новый ритм за ночь. Я не смел пошевелиться. Боялся разбить этот хрустальный момент. Боялся, что она проснется, вспомнит все и... сбежит. Но она просто муркнула во сне, прижалась ближе, и что-то внутри меня расправилось. Крылья. Огромные, белые, глупые крылья.
Потом был завтрак. Под пристальным, слишком знающим взглядом матери. Гермиона алела, как маков цвет, ковыряла вилкой омлет, избегала смотреть мне в глаза. А я... я сидел, пытаясь сохранить малфоевскую невозмутимость, но, бьюсь об заклад, идиотская улыбка не сходила с моего лица. Мать не сказала ни слова. Просто подавала тосты. И в ее глазах – светилось что-то теплое. Одобрительное? Надеюсь.
А потом... Платформа 9¾. Хаос, крики, совы, мчащиеся тележки. Мать обняла меня – крепко, сдержанно, но я почувствовал силу. Потом она повернулась к Гермионе. Обняла ее. Крепко. По-матерински. Прижала к себе, словно что-то хрупкое и драгоценное и прошептала ей на ухо, так тихо, что я лишь уловил обрывки:
— ...горжусь тобой... ...будь счастлива... ...ждем на Рождество...
Гермиона замерла в ее объятиях, глаза – огромные, влажные, потом обняла мать в ответ. Сильно. И кивнула, не в силах вымолвить слово. Этот момент... он что-то перевернул во мне. Навсегда. Граница между «они» и «мы» растворилась в этом объятии. Мать принимала ее. Не как гостя. Не как подругу сына. Как семью.
И вот теперь, поезд катится по рельсам, выстукивает мерный, убаюкивающий ритм. Солнечные зайчики прыгают по бархатным сиденьям купе, выхватывая из полумрака пылинки, танцующие в воздухе. Я лежу. Головой – на ее коленях. На теплых, мягких коленях, прикрытых складками ее нового, светло-серого цвета, гриффиндорского платья. Ее пальцы – легкие, уверенные – блуждают в моих волосах. Не гладят. Не чешут. Просто... путаются. Перебирают пряди, наматывают их на подушечки, отпускают. Каждое прикосновение посылает волны тепла по коже головы, растекаясь по шее, спине. Я закрыл глаза. Парадиз. Ад. Рай.
Поезд мерно покачивается, унося нас в Хогвартс, в СОВы, в безумие предпоследнего года, но сейчас это не важно. Важно – ее тепло под моей щекой. Важно – ее пальцы в моих волосах. Важно – как она смотрит в окно, задумавшись, а я смотрю на нее. Мимо проплывают поля, перелески, далекие крыши, но я не могу ответи от неё глаз. Я смотрю. Сквозь прищуренные ресницы. На линию ее шеи, плавно переходящую в ключицу. На кудри, падающие вперед, когда она наклонялась чуть ниже, чтобы лучше рассмотреть что-то за стеклом. На этот профиль, ставший мне роднее любого пейзажа. На ресницы, отбрасывающие тени на щеки. На губы, слегка приоткрытые в задумчивости – те самые губы, что вчера шептали мое имя так, что мир переворачивался.
Она чувствует мой взгляд. Поворачивает голову. Карие глаза находят мои. Не смущенные. Не испуганные. Спокойные. Естественные. Как будто так и должно быть. Как будто мы тысячу раз просыпались вместе и тысячу раз ехали в поезде вот так.
— Что? – тихо спрашивает она. Уголки губ дрогнули в едва уловимой улыбке.
— Ничего, – бормочу я, прижимаясь щекой к ее животу сильнее, как кот, ищущий ласки. — Просто смотрю. — «На свое солнце. На свое падение в огонь. На свое... все».
Она не отвечает. Просто её пальцы снова погружаются в мои волосы, слегка почесывая кожу у виска. Закрываю глаза. Шум колес, покачивание, ее дыхание над головой, ее тепло... Это – мир. Мой мир. Выстраданный. Вымоленный. Полученный чудом.
Поезд мчит вперед. К учебе. К проблемам. К Поттеру и Уизли, которые, конечно, что-то заподозрят, но сейчас, в этом покачивающемся купе, на ее коленях, под нежным прикосновением ее пальцев... Я дома. И Рождество в Мэноре уже не просто праздник. Оно – обещание. Возвращение. К ней. К нам. К этому новому, невероятному навсегда, которое началось вчера и которое я не отдам никому.
Моя рука поднялась сама собой. Невесомая. Как во сне. Указательный палец осторожно, чтобы не спугнуть, нашел один из тех медных локонов, что свисали с ее виска. Чувствую его структуру, упругость. Шелковистый. Теплый от солнца, пахнущий чем-то чистым и чуть сладковатым – не духами, просто ею. Я обвил его вокруг пальца. Аккуратно. Затянул петлю. Она не отстранилась. Только пальцы в моих волосах на мгновение замерли.
— ...и Макгонагалл сказала, что программа по Трансфигурации в этом году... – ее голос донесся до меня сквозь легкий туман блаженства. Говорила она о чем-то важном. О Хогвартсе. Об учебе. О будущем.
Но я не слышал. Я был заворожен. Ее губы. Как они двигались. Розовые, чуть влажные от того, что она только что пила воду. Верхняя – тонкая, изящная. Нижняя – пухлая, соблазнительная. Я видел, как они формируют слова, но смысл ускользал, осталось только жгучее желание. Впиться в них. Не по-дружески. По-настоящему. Захватить. Потянуть к себе. Ощутить их податливость, их тепло. Увидеть, как они приоткрываются от неожиданности, а потом... отвечают. А еще... ее зубки. Белые, ровные. Я представлял, как провожу языком по передним верхним. Осторожно. Чувствуя гладкую эмаль. Слышу ее сдавленный вздох...
— Драко? – ее голос стал четче. Вопросительным. Она снова перевела взгляд с окна на меня. Карие глаза, чуть прищуренные от света, встретились с моими. В них – вопрос. Легкое замешательство. — Ты слушаешь?
Я слушал. Но не слова. Я слушал гул собственной крови в ушах, стук сердца, отдававшийся в висках. Вибрацию поезда, сливавшуюся с дрожью внутри. Видел, как ее взгляд скользнул к моей руке, к пальцу, все еще обвитому ее локоном. К моим губам. Задержался там. На долю секунды. Но этого хватило. В ее глазах мелькнуло... понимание? Испуг? Желание? Я не разобрал. Только увидел, как ее зрачки расширились. Как дыхание стало чуть чаще.
Она не отвела взгляд. И я не смог. Мы замерли. Поезд грохотал, мир за окном мчался куда-то, а в нашем купе время спрессовалось, став густым, как мед. Она медленно, очень медленно, начала наклоняться. Ко мне. Ее лицо приближалось. Я чувствую, как мой палец в ее локоне непроизвольно сжимается сильнее. Не отталкиваю. Тяну. Тяну ее к себе. Ближе. Ближе. Мой мир сужается до сантиметра между нашими лицами. Я вижу каждую пору на ее коже, каждую крошечную ресничку. Легкое дуновение. Искра. Не думал. Действовал на животном инстинкте. Хочу. Ближе.
Ее дыхание коснулось моих губ. Теплое. Сладковатое. Частое. Мои веки задрожали. Я закрыл глаза. Не мог смотреть. Боялся увидеть отторжение. Внутри отсчитывало: Раз... Сердце колотилось в горле. Два... Ее губы были в сантиметре. Я чувствовал их излучаемое тепло. Три... Пальцы в моих волосах сжались, впились в кожу головы – не больно, но властно. Четыре... Дыхание смешалось. Стало одним. Горячим. Влажным. Пять...
«Хочу. Боюсь. Но ужасно хочу».
И я целую её.
Но не в губы. Просто прижимаю свои губы к кончику ее маленького, милого носа. Тепло. Мягко. Нежно. Безнадежно глупо.
«Опять, Малфой? Ты трус. Жалкий, жалкий трус».
Она не отстраняется. Я чувствую, как ее губы растягиваются в улыбку под моими. Широкая, солнечная, чуть смущенная и потом... потом она делает то, от чего у меня резко стягивает всё ниже живота. Она сама наклоняется. Её маленький, аккуратный носик мягко утыкается в мой. Не тычок. А... круговое движение. Медленное, нежное, исследующее. Легкое, кошачье прикосновение. Ласково. Игриво. Доверчиво. Как котенок, который помечает своего человека. Кончик её носа скользит по переносице, по крылу моего носа, по самой выпуклой части. Шелковое, теплое, бесконечно интимное прикосновение.
— Мррр... – почти неслышно выдыхает она, и это звучит как мурлыканье.
Мир плывет. Жар, мгновенный и всепоглощающий, растекается от точки соприкосновения наших носов вниз, к животу, к паху. Натягивается тугой, болезненно-сладкой струной. Пальцы, все еще запутанные в её локоне, непроизвольно сжимаются сильнее. Я слышу свой собственный стон, заглушенный где-то в груди. Внутри – дикий хаос. Желание, стыд, нежность, безумное, всепоглощающее «хочу», которое больше не умещается в рамки дружбы. И это кошачье прикосновение... оно не просто мило. Оно – убивает.
Она отстраняется ровно настолько, чтобы видеть мое лицо. Улыбка все еще играет на ее губах.
Я зажмуриваюсь. Вдыхаю ее запах, смешанный с запахом ее кожи так близко. Пальцы, все еще в ее волосах, слегка сжимают локон. Не отпуская. Никогда. — Твой нос... чертовски милый, Грейнджер, – выдыхаю я, голос хриплый от нахлынувших чувств. — Особенно... когда он так кошачничает.
Она тихо смеется. Вибрация смеха передается от ее коленей к моей голове. Ее носик снова трется о мой. Легко. Один раз. Последний. — Идиот, – шепчет она, но это звучит как самая нежная ласка на свете. Ее пальцы снова погружаются в мои волосы, возобновляя гипнотический ритм. А стук колес уносит нас в Хогвартс. К новому году. К новой жизни. Где между нами больше нет невидимой стены. Есть только этот мостик из прикосновений, тепла и кошачьих нежностей. И безумное, сладкое напряжение, которое теперь висит в воздухе гуще пыли в этом старом купе.
Шум Большого Зала обрушился на меня, как волна – гул сотен голосов, звон посуды, смех, возбужденные крики после долгой разлуки. Запах жареной курицы, тыквенного сока и старого дерева. Я сидел на своем месте за столом Слизерина, отгороженный от этого хаоса холодной элегантностью зеленых и серебряных драпировок. Тео что-то бормотал мне на ухо, хихикая над какой-то пошлой шуткой Забини, который сидел напротив и строил неприличные жесты в сторону первокурсниц из Пуффендуя. Я кивал автоматически, подносил бокал с тыквенным соком к губам, но не пил. Мои глаза, как заколдованные компасом, снова и снова уплывали через зал.
К столу Гриффиндора.
К ней.
Она сидела между Поттером и Уизли, залитая теплым светом волшебных свечей, висящих в воздухе. Ее медные кудри, казалось, ловили каждый лучик, превращаясь в живое золото. Она смеялась. Громко, беззаботно, откинув голову назад. Над чем-то, что сказал Уизли, тыкающий в нее пальцем, изображая, наверное, разгневанного Снейпа. Поттер хохотал рядом, поперхнувшись картошкой.
И мне... было приятно.
Странное, необъяснимое тепло разливалось внутри, где-то под ребрами. Тяжелый камень ревности, который обычно впивался в грудь при виде ее с ними, сегодня отсутствовал. На его месте – это тепло. Яркое, спокойное, как маленькое солнце, зажженное в самой глубине. Я смотрел, как ее глаза щурятся от смеха, как она шлепает Уизли по руке, как кудри прыгают на ее плечах. Она была счастлива. Свободна. Озарена этим внутренним светом, который всегда делал ее... Гермионой.
И видеть этот свет, этот ее смех, открытый и искренний... Это было лучше любого зелья счастья. Лучше любого драконьего золота. Будто капелька ее солнца пробилась сквозь пространство зала и коснулась меня. Грела изнутри. Напоминала о том, что было между нами в поезде. О том носике, что терся о мой. О той нежности, которая висела в воздухе купе.
«Хочу, чтобы она всегда так смеялась». Мысль пронеслась сама собой, чистая и ясная. «Даже если не со мной. Даже если с этими идиотами».
— ... и он такой: «А это что, летающий утюг?!»... Эй, Малфой! Ты вообще слушаешь? – Тео толкнул меня локтем в бок, прервав поток моих мыслей. Он смотрел на меня с глуповатой усмешкой. — У тебя лицо, будто ты съел не ту улитку. Или увидел призрак Моны. Ты на Грейнджер опять пялишься?
Забини фыркнул, лениво разглядывая ноготь. — Скука, Драко. Отстань уже от принцессы. Посмотри лучше на новеньких слизеринок, вон, та брюнетка у края...
Они обернулись ко мне, ожидая реакции. Моей обычной, язвительной усмешки.
Я медленно отвел взгляд от Гриффиндорского стола. Встретил их ожидающие лица. Губы сами собой тронуло что-то вроде улыбки. Не едкой. Не притворной. Просто... спокойной.
— Забавно, – сказал я просто, голос звучал ровнее, чем обычно. Я взял еще один кусок ростбифа. — Первокурсники нынче совсем не те.
Тео и Забини переглянулись. На секунду в их глазах мелькнуло удивление. Они привыкли к моему сарказму, к моей вечной готовности уколоть, а не к... этому. К этому странному спокойствию. К отсутствию яда.
— Да уж, деградация налицо, – наконец пробурчал Тео, возвращаясь к еде, но его взгляд еще раз скользнул по мне, оценивающе.
Я снова позволил взгляду уплыть. Она уже не смеялась, слушала что-то серьезное, что говорил Поттер, слегка нахмурив брови. Но свет, зажженный тем смехом, все еще жил в ее глазах, в уголках губ. И этого было достаточно, чтобы мое внутреннее солнышко вспыхнуло чуть ярче.
Вдруг она повернула голову, словно почувствовала мой взгляд. Наши глаза встретились через весь шумный зал, через толпу учеников, через года дружбы. Она не отводила взгляда. Не хмурилась. Не делала вид, что не заметила. Она просто смотрела. Карие глаза, уже такие родные, такие знакомые и бесконечно глубокие, держали мой взгляд. Несколько секунд. Вечность.
Потом уголки ее губ дрогнули. Вверх. Едва заметно. Почти неуловимо. Не улыбка для всех. Улыбка – мне.
И солнце внутри вспыхнуло с новой силой, ослепительно ярко, заливая все внутренние закоулки светом. Я не отвечал улыбкой – маска Малфоя все еще держалась. Но я держал ее взгляд. И позволил этому теплу, этому немому «я тебя вижу» растопить последние остатки льда где-то глубоко в груди.
Она первой отвела взгляд, вернувшись к разговору с Поттером. Но щеки ее, я видел даже на таком расстоянии, слегка порозовели.
Я опустил глаза на свою тарелку. Взял вилку. Шум Зала снова обрушился на меня, голоса Тео и Забини зазвучали рядом, но внутри было тихо. Тихо и тепло. Как в тот момент в купе, когда ее носик терся о мой. Как в моей спальне, когда она спрашивала о «первом разе». Как сейчас, от ее улыбки через весь Большой Зал.
Хочу ее и это не изменится. Никогда. Но теперь это хотение было окрашено не только жгучим желанием, но и этим странным, тихим счастьем – просто видеть ее счастливой, даже если ее смех адресован не мне. Пока не мне. Но этот взгляд... Этот взгляд был «мой». И этого пока хватало, чтобы солнце внутри продолжало греть.
— Зачарован, Малфой? – пробормотал Тео, лениво размазывая соус по тарелке. — Грейнджер сегодня особенно... сияет или это ты просто смотришь сквозь розовые очки после ваших каникул? — Он ухмыльнулся, зная, что мы с Гермионой снова проводили лето в Мэноре.
Я послал ему убийственный взгляд, но он только рассмеялся. Мерлин, как я хотел, чтобы этот банкет закончился, чтобы снова оказаться с ней где-нибудь в укромном уголке библиотеки или у Черного озера. Чтобы снова почувствовать ее пальцы в своих волосах...
И вот встает Дамблдор. Зал постепенно стих. Его голос, полный привычной теплоты и загадочности, разлился под древними сводами. Благодарности, напоминания о правилах, пожелания удачи... Я почти не слушал, мой взгляд все еще приклеен к ее спине. Она сидела неподвижно, слушая.
— Добрый вечер, — его голос, тихий и спокойный, заполнил Зал без усилий. — Добро пожаловать домой, старые друзья, и сердечный прием нашим новичкам! Пусть этот год принесет вам мудрость, отвагу и... терпение при встрече с нашими любимыми привидениями в туалетах третьего этажа. — Легкий смешок пробежал по залу. Дамблдор улыбнулся. — ...и прежде чем мы приступим к нашему замечательному пиру, – вдруг сказал директор, и в его голосе появилась та самая, знакомая по прошлым сюрпризам, нотка, — у меня есть небольшое объявление. Хогвартс всегда рад новым сердцам и умам, и в этом году к нам присоединяется еще одна ученица. Позвольте представить...
Шум удивления пробежал по залу. Все головы повернулись к главным дверям. Мои пальцы невольно сжали край скамьи. Даже Тео и Забини перестали перешептываться.
Двери открылись. И вошла Она.
Лед пробежал по моей спине. Внезапный. Острый. Знакомый.
«Нет».
Блондинка. Не просто светловолосая – платиновая, почти белая, как у меня. Волосы, прямые и длинные, как водопад, ниспадали ниже талии. Высокая. Стройная. Идущая с ледяным, отстраненным достоинством, которое заставило бы гордиться любого Слизеринца. Ее мантия была идеально скроена, на груди – никакого герба. Еще не распределили.
Весь зал замер. Шепотки: «Кто это?», «Откуда?», «Посмотрите на волосы!». Она прошла по проходу, не глядя по сторонам, поднялась на помост и остановилась перед табуретом, где лежала Распределяющая Шляпа. Ее лицо... Бледное. Черты – утонченные, почти хрупкие, но в глазах... в огромных, холодных, серо-голубых глазах, как осколки льда – не было ни тени волнения. Только спокойная, бездонная глубина.
У меня похолодело внутри. Что-то... что-то щелкнуло в памяти. Что-то знакомое и... чуждое одновременно. Я не мог отвести взгляд.
— Блядь, – тихо выдохнул Забини рядом. Его легкомысленность испарилась. Он прищурился, изучая девушку. — Это же...
— Да, — выдохнул Тео, его глаза округлились. — Твоя бывшая невеста по договору, Драко. Та самая, с которой расторгли помолвку прошлой весной... из-за...
Из-за Гермионы. Из-за моей одержимости. Из-за того, что я наотрез отказался жениться на «достойной чистокровной невесте», выбранной отцом. Скандал был знатный. Но я думал... я надеялся, что это конец. Что Астрид упокоилась в своем французском замке.
Я не ответил. Ледяная красота. Платиновые волосы. Этот взгляд. Она была... как молодая Нарцисса Малфой с фотографий из семейного альбома. Только в глазах моей матери всегда была теплота. В глазах этой девушки... ничего. Абсолютная пустота. Или лед.
Я машинально, как во сне, повернул голову к Гриффиндорскому столу. К Гермионе.
Она сидела, развернувшись всем телом. Смотрела на блондинку. Ни удивления, ни любопытства. На ее лице... было полное отсутствие выражения. Каменная маска. Только глаза. Огромные, темные, они смотрели не на девушку. Они смотрели... на меня. Прямо сквозь шум зала, через расстояние столов. И в них... Мерлин. В них читалось все. Шок. Непонимание. И... леденящая догадка. Она видела мой пристальный, завороженный взгляд. Видела, как я впился в эту блондинку. Как забыл обо всем, включая ее.
Наши взгляды встретились. Всего на секунду. В ее глазах что-то надломилось. Каменная маска дрогнула, открыв бездну боли и предательства, которое я даже не успел совершить. Потом она резко отвернулась. Спина снова стала прямой, непроницаемой стеной, но я видел, как ее плечи напряглись под мантией. Видел, как ее пальцы белеют, сжимая край стола.
У меня похолодело в животе. Не просто холод. Ледяная пустота. Я чувствовал, как кровь отливает от лица. Как все – и шум зала, и вид блондинки, и слова Дамблдора, объявлявшего ее имя – все это уходит куда-то далеко. Остается только ее спина. Ее отвернувшееся лицо. И этот взгляд... Этот взгляд, который сказал мне больше, чем тысяча слов. Все, что мы строили – лето, поезд, нежности, доверие, этот хрупкий мостик между нами – рухнуло в одно мгновение. Из-за одного моего невольного взгляда на платиновую голову.
Я не слушал. Я смотрел на Гермиону. На непробиваемую стену ее спины. Шляпа на голове блондинки шевельнулась, готовясь закричать факультет, но для меня мир уже замер. Остановился. Разбился вдребезги о камень в груди и ледяной ужас в ее глазах. Все, что я хотел, все, о чем мечтал с момента лета... испарилось. Остался только гул зала и леденящий страх: я потерял ее. Еще даже не обладая. И виной тому – я сам. И эти проклятые, платиновые волосы.
— СЛИЗЕРИН!
Аплодисменты Слизерина вспыхнули, но как-то сдержанно, неуверенно. Остальные столы захлопали из вежливости. Астрид Грейр сняла Шляпу, встала. Ее лицо оставалось абсолютно бесстрастным. Она кивнула МакГонагалл, повернулась и пошла к нашему столу. Ее пронзительные глаза снова метнулись в мою сторону. На этот раз – точно. Взгляд был быстрым, острым, как ледяная игла. Он задержался на моем лице на долю секунды – и в нем не было ни вопроса, ни приветствия. Было... узнавание. И что-то еще. Что-то тяжелое и темное, отчего холодный комок окончательно застрял у меня в горле.
Она села рядом с Блейзом, на свободное место. Ни слова. Ни улыбки. Просто сидела, прямая как стрела, ее ледяная красота казалась инородным телом за нашим, вдруг ставшим шумным и неуютным столом. Тео неуклюже пододвинул ей блюдо с ростбифом, но она лишь покачала головой, ее пальцы сложились на коленях – длинные, бледные, с идеально очерченными ногтями.
— Добро пожаловать в Слизерин, Грейр, – пробормотал Блез, пытаясь вернуть себе обычную небрежность, но в его голосе слышалась натяжка.
Но я не видел ее. Не слышал Блейза. Мой взгляд, как прикованный, был устремлен через зал. На стол Гриффиндора. На нее.
Гермиона сидела неподвижно. Словно окаменела. Потом... медленно, как в страшном сне, она подняла руки. Не ко лбу. Не к вискам. Она просто... уронила лицо в ладони. Пальцы впились в кудри, сжимая их. Плечи напряглись в одной бессильной, отчаянной линии. Весь ее вид кричал о крахе. О предательстве. О том, что только что рухнул хрупкий, невысказанный мир, который мы начали строить. Мир, где не было места бархатным платьям и ледяным взглядам наследниц древних родов.
«Нет». Слово ударило в виски, горячее и яростное. «Это не конец. Не может быть». Я видел ее спину, сгорбленную под тяжестью невидимого удара. Видел, как Поттер и Уизли переглянулись, наклонились к ней, что-то спрашивая шепотом. Она лишь мотала головой, не поднимая лица из ладоней.
Внизу живота скрутило спазмом. Не желания. Ярости. Беспомощности. Я сжал кулаки под столом так, что ногти впились в ладони.
«Она знает».
Мысли метались, как пойманные в ловушку птицы. «Откуда? Кто сказал? Почему не спросила меня?». Но главное – этот жест. Это падение лица в ладони. Это содрогание плеч. Оно говорило громче слов. Громче криков Шляпы. Громче хихиканья Тео.
Она знала про Астрид. Про помолвку. Про скандал. И она... Она думала, что я лгал? Что скрывал? Что все эти дни в Мэноре, эти разговоры на кровати, этот поезд... что это было для меня игрой? Пока настоящая «бывшая» невеста была во Франции?
Ярость. Беспомощная, белая ярость закипела у меня в груди. На себя. На отца. На эту чертову Астрид, сидящую напротив с каменным лицом. На весь этот проклятый мир, где чистота крови значила больше, чем настоящие чувства.
Последний день лета, казалось, был миллион лет назад. Астрид Грейр взяла бокал с тыквенным соком, ее безупречные губы коснулись края. Она не пила. Просто смотрела на меня через край бокала. И улыбалась. Той самой, холодной, отстраненной полуулыбкой. А я смотрел на согнутую спину Гермионы, на ее пальцы, вцепившиеся в волосы, и чувствовал, как что-то важное, хрупкое и безумно дорогое, разбивается вдребезги под тяжелыми дубовыми сводами Большого Зала. И аплодисменты Слизерина звучали похоронным маршем.