Точки соприкосновения
Вода. Холодная, почти ледяные струи прямо в затылок – мое единственное спасение. Я стоял, упершись лбом в прохладную кафельную плитку, глаза закрыты, но под веками – только она. Снова она.
Воспоминание накатывало, горячее и нестерпимое, как пар от душа: как мы шли сюда, в мои покои, после того пудингового безумия. Как она, все еще с шоколадной крошкой на губах и блеском восторга в глазах, вцепилась в мою руку. Вцепилась. Маленькая, теплая ладонь, пальцы крепко обхватили мой локоть выше рукава. Она тащила меня по коридору, все еще тараторя:
— ...и эта карамельная прослойка, Драко! Она же не желе, она тает, как самый нежный крем! А шоколадная крошка! Хрустит, но не царапает нёбо, понимаешь? Тинки – гений! Абсолютный гений! Я бы ей орден дала! Нет, два ордена!
Она болтала, как счастливый ребенок, а я... я шел, как в тумане. Каждый шаг отдавался гулким эхом в висках. Ее прикосновение жгло сквозь ткань. Я чувствовал каждую косточку ее пальцев, каждый нерв на своей коже, где она держалась. Хотел остановиться. Развернуть ее к себе. Прижать. Заставить замолчать иначе. Но я только глупо кивал, бормоча что-то вроде: «Ага, Грейнджер, гений, конечно», чувствуя, как идиотская улыбка никак не сходит с моего лица.
Вот мы в моей гостиной. Воздух пропитан запахом дорогого дерева, свежего белья и... ее. Книг, чернил, чего-то сладкого.
— Ладно, Малфой, я собираюсь! Завтра же поезд! – объявила она, наконец отпустив мою руку (Мерлин, как там сразу стало пусто и холодно). Она тут же устремилась к своей открытой сумке, уже наполовину набитой свитерами и пергаментами, оставленным у меня с прошлого визита. — Ты не против, если я тут приведу себя в порядок? А ты... ну, иди, помойся с дороги.
С дороги. От кухни до моей спальни. Конечно. Я просто кивнул и скрылся в святилище ванной комнаты. Включил воду. Холодную. Очень холодную. «Просто друг, Драко. Просто друг. Она видит в тебе большого розового фламинго, который приносит пудинги и новости. Не больше. Держи себя в руках, черт возьми».
Я стоял, вода стекала по спине, а я пытался смыть не грязь, а это безумное напряжение, это жгучее желание, которое клокотало под кожей каждый раз, когда она была рядом. Каждый раз, когда она смотрела на меня этими огромными глазами, смеялась, касалась... Целовала в нос.
— ДРАКО!
Ее крик пробился сквозь шум воды и гул собственных мыслей. Резкий, громкий, полный обычной для нее целеустремленности. Я вздрогнул, чуть не стукнувшись лбом о плитку сильнее.
— ЧТО?! – рявкнул я в ответ, голос хриплый от воды и внутренней бури.
— ТЫ НЕ ВИДЕЛ МОИ ТРУСИКИ?! – донеслось четко и абсолютно без тени смущения. — ТЕ, С ОБОРКАМИ И КРОШЕЧНЫМИ БАБОЧКАМИ? Я ИХ ЗДЕСЬ ОСТАВИЛА В ПРОШЛЫЙ РАЗ, КАЖЕТСЯ!
«Трусики. С оборками. И крошечными бабочками».
Мой мозг просто... отключился. На секунду. Потом взорвался каскадом образов, таких ярких, таких запретных, что я аж присвистнул. «Ее трусики. Здесь. Возможно, где-то в моей спальне. Возможно, она их ищет прямо сейчас, роясь в шкафу или под кроватью... Мерлин, будто бы я их сам снимал...»
— НЕ-Е-ЕТ! – выпалил я так быстро, что чуть не поперхнулся водой. Голос сорвался на фальцет. «Слава Слизерину, что я за этим проклятым запотевшим стеклом душевой кабины». Щеки горели адским пламенем, вода казалась уже не просто холодной, а ледяной, но это не помогало. Совсем. — НЕ ВИДЕЛ! ИЩИ САМА! – добавил я, стараясь, чтобы голос звучал раздраженно, а не так, будто я вот-вот рухну на кафель от перегрева.
Я услышал ее недовольное «гррр» и шум более интенсивных поисков. А сам стоял, уткнувшись лбом в плитку, пытаясь дышать ровно. «Трусики. С бабочками. Оборки. На ней». Мысль была как удар током. Сладостным, мучительным, абсолютно порочным током.
«Хочу ее».
Не просто хочу. Жажду. До боли. До безумия. Хочу сорвать с нее все эти глупые, невинные тряпки, эти книжки, эту маску лучшей подруги. Хочу видеть ее не только смеющейся над пудингом или хмурящейся над книгой. Хочу видеть ее потерянной. От моего прикосновения. От моего поцелуя. Не в нос. Ниже. Гораздо ниже. Хочу слышать, как она стонет мое имя, а не орет про пропавшее белье через всю спальню. Хочу, чтобы она дрожала не от холода, а от желания. Моего желания.
Но вместо этого... я стою под ледяным душем, пытаясь остудить кровь, кипящую от одного лишь воспоминания о ее руке на моей руке и от вопля про трусики с бабочками. А она там... она ищет их. Беспечно. Невинно. Потому что для нее я – Драко. Друг. Фламинго. Не мужчина, который сходит с ума от одного ее взгляда.
Я глубоко вдохнул, набрав полные легкие пара и отчаяния. Завтра Хогвартс. Поезд. Купе. Она будет рядом. Все время. Своими кудрями, своими книгами, своим смехом... и, возможно, в тех самых трусиках с бабочками.
«Хочу ее». Это не пройдет. Это только хуже. И я не знаю, сколько еще смогу стоять под этим холодным душем, прячась от собственной одержимости.
Вода наконец-то сделала свое дело – вернула хоть видимость контроля. Я вытерся грубо, натянул серые тренировочные штаны, оставив торс голым – просто не было сил возиться с рубашкой. Пар застилал зеркало. Хорошо. Не видеть свое лицо. Не видеть ту глупую надежду, что, возможно, на этот раз...
Я толкнул дверь душевой, и пар клубами вырвался в спальню. И замер.
Она сидела. На краю моей кровати. Ноги, загорелые за лето, болтались в воздухе, пятки мягко стукали о дубовую раму. Но это было не главное. Главное было – платье. Короткое. Слишком короткое. Из какого-то воздушного, пышного сиреневого материала. Оно оставляло плечи совершенно голыми, тонкие бретельки по бокам лишь подчеркивали хрупкость ключиц. Линия декольте – неглубокая, но достаточная, чтобы заставить кровь снова ударить в виски. Кудри рассыпались по этим самым плечам, медными волнами на фоне сиреневого шелка. Она была... сияющей. Невинной и порочно соблазнительной одновременно. Солнечный зайчик, притаившийся в моей мрачной спальне. На моей кровати.
Я буквально ощутил, как воздух застревает в легких. Как будто кто-то сжал грудную клетку тисками. «Дыши, Малфой. Просто дыши».
Она даже не посмотрела на меня. Ее внимание было приковано к старой фоторамке в своих руках. К той самой. Колдография, пойманная на лету после победы над Гриффиндором в квиддиче на втором курсе. Мы стоим, обнявшись – я, выше ее на голову, улыбаюсь во весь рот какой-то глупой, беззаботной улыбкой, которой уже давно нет. А она... она приподнялась на цыпочках и целует меня. В щеку. Ее глаза на фото смеются, полные чистого, детского обожания. Дружеского обожания.
«Было время...».
И вот сейчас, сидя на моей кровати в этом чертовом платье, она водила кончиком пальца по стеклу рамки. По тому месту, где ее детские губы касались моей щеки на фото. Выражение ее лица было... задумчивым. Мягким. Ностальгическим? Или просто рассеянным?
— Боже, мы же были такими маленькими, — пробормотала она, наконец оторвав взгляд от фото и подняла его на меня. Карие глаза встретились с моими. — Помнишь этот турнир? Ты тогда...
Она замолчала. Ее взгляд скользнул с моего лица вниз по голому торсу. По каплям воды, все еще стекающих с волос на ключицы. Я видел, как ее зрачки чуть расширились. Как глоток застрял у нее в горле. Неловкость? Или... что-то еще? На долю секунды в ее глазах мелькнуло что-то неуловимое. Что-то, чего я не видел раньше. Не детское. Не дружеское.
Но она тут же отвела взгляд, снова к фото. Щеки слегка порозовели. — ...Ты тогда чуть не упал с метлы, поймав снитч, — закончила она уже более сдержанно, но голос звучал чуть выше обычного.
Я стоял как истукан. Весь мир сузился до нее. До сиреневого шелка, обтягивающего ее грудь. До голых плеч. До кудрей, падающих на них. До ее пальца, все еще лежащего на стекле над детским поцелуем. В голове гудело. «Хочу». Не как тогда. Не по-детски. Хочу сейчас. Здесь. Сорвать это платье. Прикоснуться губами не к щеке, а к тому чувствительному месту за ухом, которое, я знаю, заставляет ее вздрагивать. Ощутить этот шелк под пальцами, а под ним – ее. Всю. Услышать не смех, а стон. Её стон на моих губах...
— Помню, — выдавил я наконец. Голос прозвучал хрипло, чужим. Я сделал шаг вперед, неосознанно. Не к кровати. Просто... к ней. — Помню каждую секунду.
Она снова подняла глаза. На этот раз – выдержала мой взгляд. В ее глазах читалось смятение. Вопрос. И... страх? Не страх меня. Страх того, что витало в воздухе между нами сейчас. Того, что лопнуло, как мыльный пузырь детства, когда она увидела меня мокрого и без рубашки. Когда поняла, что я смотрю на нее не как на друга.
— Драко... — она начала, и ее голос дрогнул. Она сжала рамку в руках.
«Скажи. Скажи что-нибудь. Спроси. Пойми. Пожалуйста, пойми...».
Но она лишь встала с кровати. Платье колыхнулось вокруг ее бедер. Она аккуратно поставила фоторамку обратно на тумбочку, как что-то хрупкое и опасное.
Я заставил себя сделать шаг вперед. Потом еще один. Пол под ногами казался зыбким. Я остановился в паре шагов от нее. Не мог подойти ближе. Не сейчас. Не когда она была в этом платье. Мой голос, когда я заговорил, звучал незнакомо, совсем не моим: — Нашла... бабочек? – выдавил я, пытаясь вернуться к безопасной территории. К глупым трусикам.
Она фыркнула.
— Да, нашла. Завалились под твой ночной столик. — Она потянулась, оголяя еще больше бедра, от которых у меня снова перехватило дыхание.
Я отвернулся, делая вид, что смотрю в окно, вглядываясь в погоду. В паху – знакомое, мучительное напряжение. Надо отвлечься от вида ее ног в этом чертовом коротком платье. От воспоминаний, которые накатывают лавиной.
Пубертат. Проклятие и благословение. Когда я, Драко Малфой, вдруг стал... объектом желания, девчонки из Слизерина, Пуффендуя, даже дерзкие гриффиндорки – все вдруг стали улыбаться иначе. Заглядывать в глаза. «Случайно» касаться. Шептаться за спиной. Я научился принимать это как должное. Наслаждался вниманием. Играл. Флиртовал. Целовался в темных уголках замка. Это было легко. Предсказуемо. Пусто.
Но она... Гермиона...
Она не смотрела.
Вот с чего началось, наверное. С этого проклятого игнора. Пока все девочки Хогвартса вдруг осознали, что у меня «хорошие скулы» и «статная фигура», она продолжала смотреть сквозь меня. Спорила. Доказывала. Закатывала глаза, когда я щеголял в новой мантии или отпускал остроту. Она была... фоном. Надоедливым, умным, вечно недовольным фоном.
А потом... Потом она начала меняться. Не сразу. Постепенно. Незаметно для всех, кроме меня, потому что я, черт возьми, начал искать ее взгляд. Не дружеский. Неосознанно. Сравнивать.
На третьем курсе – ее кудри стали как-то... гуще? Блестящей? Они перестали быть просто хаосом, стали медно-шоколадной прической, обрамляющей лицо. Лицо... Оно вытянулось. Скулы стали четче. Глаза – все те же огромные карие озера – но в них появилась какая-то глубина, которой раньше не было. И губы... Мерлин, ее губы. Всегда поджатые в неодобрении или растянутые в усмешке. Я начал ловить себя на том, что смотрю, как они шевелятся, когда она читает, как она закусывает нижнюю губу, когда сосредоточена. Это стало... отвлекать.
А потом – тело. Оно догнало. Четвертый курс. Ее форма... Она вдруг перестала быть просто мешком ткани. Появились изгибы. Талия – тонкая, хрупкая. Бедра – округлились, стали соблазнительно покачиваться под мантией, когда она шла быстрой, целеустремленной походкой. Грудь... Да, грудь. Она больше не была плоской. Она выросла – не как у Лаванды Браун, которая ходила, как надутый павлина, а... пропорционально. Аккуратно. Соблазнительно. Под свитером, под рубашкой... Я ловил себя на своих взглядах, которые задерживались дольше, чем следовало. На линии ее шеи, открытой, когда она наклонялась над партой. На изгибе спины, когда тянулась за книгой на верхней полке. На ее ногах... Особенно в теплые дни, когда мантия была расстегнута, а юбка формы вздергивалась, когда она садилась. Длинные. Гладкие. Я начал ненавидеть крестного Снейпа за то, что тот заставлял ее писать у доски, потому что все в классе пялились на ее ноги в чулках.
Я видел, как на нее смотрят другие парни. Заморыш Томас. Этот болван Маклагген. Даже Уизли, хоть и прикидывался, что не замечает. Их взгляды, полные того же животного интереса, что и у меня, вызывали во мне дикую, первобытную ярость. «Моя», – рычало что-то внутри. «Не ваша. Никогда».
Но она... она не замечала. Ни их, ни меня. Она росла, хорошела, расцветала с каждым днем – и оставалась все той же книжной Гермионой, для которой я был лишь... Драко. Друг детства. Тот, кто приносит чай и новости о пудинге. Тот, кто терпит ее бесконечные лекции. Тот, кого можно поцеловать в нос или в щеку, не опасаясь... последствий.
Я обернулся и увидел... ее взгляд. Этот чертов взгляд. Он скользнул по мне вниз – по мокрым волосам, прилипшим ко лбу, по каплям, стекающим с подбородка на голую грудь. Остановился. Надолго. На пляске мышц живота, напрягшихся под ее молчаливым, тяжелым осмотром. Потом медленно-медленно пополз вверх – по грудной клетке, по ключицам, по горлу... И наконец, уперся в мои глаза.
Она пялилась. Тупо. Откровенно. Как будто видела меня впервые. Или видела, но не так. Щеки ее горели малиновым румянцем, от которого медные кудри казались еще ярче. Дыхание сбилось, губы слегка приоткрылись. Ни слова. Только этот взгляд, сканирующий, пытливый, горячий, как прикосновение.
Я стоял, не дыша. Каждая капля воды на коже ощущалась как раскаленное железо. Каждый нерв был натянут до предела. «Смотри. Смотри, Грейнджер. Видишь? Видишь, что ты со мной делаешь? Кем я стал? Не другом. Мужчиной. Голодным. До потери рассудка».
Она сглотнула. Громко. Звук раздался в тишине спальни, как выстрел. Пальцы ее сжали край сиреневого платья, смяв нежный шелк.
— Как... – голос ее сорвался, хриплый, неузнаваемый. Она кашлянула, попыталась выровнять дыхание. — Как ты хочешь провести... последний день лета?
Последний день лета. До Хогвартса. До толп, до уроков, до Поттера и всех остальных. До возвращения в клетку «просто друзей».
Вопрос висел в воздухе, тяжелый, налитый невысказанным. Она не отводила глаз. В ее карих глубинах мелькало что-то дикое – страх? Любопытство? Желание? Я не мог прочитать. Не смел надеяться.
Я сделал шаг. Еще один. Сокращая дистанцию. Вода с моих волос капнула на персидский ковер. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь высокое окно, цеплялся за ее кудри, делая их огненными. Запах ее – цветочный, чистый, с оттенком чего-то неуловимо ее – смешивался с моим – мылом, водой, мужской кожей.
— С тобой, — вырвалось у меня хриплым шепотом. Голос был чужим, грубым от натянутой струны внутри. Я видел, как она вздрогнула всем телом от этих двух слов. — Только с тобой, Грейндж.
Я не уточнял как. Не говорил «у озера», «в библиотеке», «за игрой в шахматы». Просто с тобой. Потому что любое место, любое занятие было бы раем и адом одновременно, если она там. Если она в этом чертовом сиреневом платье, с этими голыми плечами, с этим румянцем на щеках и этим новым, взрослым страхом-интересом в глазах.
Я ждал. Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Последний день лета висел на волоске. Она могла рассмеяться. Сказать «ну, тогда пошли доедать пудинг!». Сбежать. Она могла...
Но она молчала. Смотрела. Ее грудь высоко вздымалась под шелком. Румянец не спадал. Пальцы все еще сжимали платье. Последний день лета. Он был прямо здесь. В метре между нами. В тишине, нарушаемой только нашим неровным дыханием. И в ее вопросе, который прозвучал не как вопрос друга. А как... приглашение.
Снова шаг вперед. Всего один. Но этого хватило, чтобы сократить расстояние почти до минимума, чтобы она почувствовала исходящий от меня жар, запах мыла, воды и напряжение, вибрирующее в воздухе. Я видел, как она инстинктивно откинула голову назад, обнажив шею – жест уязвимости, доверия, бессознательного вызова. Ее губы приоткрылись. Но она не дышала. Глаза, огромные и темные, искали в моих ответ. Правду. Намерение. — Например? – выдохнула она. Едва слышно. Голос дрожал.
Я медленно поднял руку. Не к ней. Пока нет. Просто провел мокрой ладонью по своим волосам, отбрасывая капли. Следил, как ее взгляд следует за движением, как он задерживается на напряженной линии моей челюсти, на бицепсе.
— Что пожелает принцесса, – сказал я, и в голосе прозвучала не только привычная насмешка, но и что-то новое. Тяжелое и обещающее. — Ее фламинго к услугам. Даже если это... – я позволил краешку губ дрогнуть в полуулыбке, – ...потребует забыть про трусики с бабочками до самого Хогвартса.
Она ахнула. Не от возмущения. От неожиданности. От... стыдливого смешка, который вырвался вместе с дыханием. Щеки ее пылали, но в глазах, среди смущения и паники, вспыхнул крошечный, дерзкий огонек. Огонек, который знал меня слишком хорошо. Огонек, который, возможно, хотел того же самого.
— Малфой! – она попыталась вложить в голос презрение, но вышло... дрожаще. Смешно. Искренне. — Когда ты успел стать таким... таким... пошлым?! — Она произнесла это слово шепотом, словно боялась, что его услышат портреты предков.
Я не отвечал сразу, просто смотрел, как ее грудь вздымается под тонкой тканью платья от учащенного дыхания. Как капли воды с моих волос падают на ковер между нами. Как она не может отвести взгляд от моих губ. Она заметила.
— Пошлым? — Я заставил себя рассмеяться. Легко, глупо, по-старому, как будто ничего не произошло. Как будто я не только что стоял перед ней голый по пояс и намекал на вещи, от которых у нее должны гореть уши. — Гермиона Грейнджер, это же я! — развел я руками, изображая невинность. — Тот самый, кто подложил жабу в твой пергамент в первом классе! Кто называл тебя Грязнокровкой, пока не понял, что ты – единственная, кто может вытащить мою задницу из любой передряги! Пошлость – это мое второе имя!
Я видел, как ее губы дрогнули. Не в улыбку. Но паника в глазах чуть отступила, сменившись привычным недоверием и... облегчением? Она хотела верить в эту маску. Ей было проще. «Мне тоже, черт возьми».
— Но сегодня, — я сделал шаг назад, демонстративно разрывая это опасное сближение, — я в ударе. И раз уж это последний день свободы... — Я резко изменил выражение лица на преувеличенно-хищное, но с глупым блеском в глазах. — Принцесса требует развлечений? Фламинго исполняет!
Она не успела даже пикнуть. Я стремительно закрыл расстояние, наклонился, и прежде чем она поняла, что происходит, мои руки обхватили ее стройные ноги чуть выше колен. Резкий вздох. — Драко! Что ты — АЙ!
Я выпрямился, взваливая ее себе на правое плечо, как мешок с картошкой, только вот картошка не пинала бы меня ногами в грудь и не хватала бы за мокрые волосы так, что больно. Легкую, теплую, пахнущую сиренью и чем-то неуловимым.
— Последний день лета, Грейнджер! Надо проводить его с ветерком! Или ты забыла, как это — быть счастливой? – рявкнул я и закружился. Быстро. Бешено. Комната поплыла – дубовый потолок, ковер, окно с солнечным небом – все слилось в золотисто-коричнево-зеленую карусель.
— Я счастлива на земле! Немедленно.... А-а-а-ай! — Ее крик смешался с моим хохотом. Она вопила, смеялась, била меня кулачками по спине. Сиреневое платье взметнулось, обнажая загорелые бедра, тонкие ноги в простых хлопковых трусиках (не с бабочками, клянусь Слизерином, я заметил!). Ее кудри хлестали меня по лицу. Ее смех – чистый, беззаботный, как в детстве, но с отзвуком чего-то нового, дрожащего – звенел в ушах громче любого колокола.
Я кружил и кружил, пока сам не начал терять равновесие, пока ее смех не перешел в захлебывающееся: «Хватит! Голова кружится! Правда!». И тогда – нарочно споткнувшись о собственные ноги – я рухнул назад на кровать. Мы приземлились вместе. Жестко. Я – на спину, она – сверху, всей своей невесомостью, сбитым дыханием и растрепанными кудрями. Ее локти впились мне в грудь, колени – в бедра. Сиреневое облако платья съехало вниз, запутавшись вокруг нас.
— Идиот, — прошептала она всё еще лежа на моей груди, переводя дыхание. — Полный идиот.
— Твой идиот, — буркнул я, не думая. Руки сами обхватили ее талию, удерживая на месте. Она не сопротивлялась. Просто медленно подняла голову. Ее лицо было близко-близко. Губы приоткрытые. Глаза, все еще влажные от смеха, смотрели в мои без тени былой паники. Только тепло. Доверие. И что-то еще... замешательство? Осознание этой новой, внезапной интимности позы? Улыбка медленно сползала с ее губ, заменяясь чем-то более мягким, более... осознанным. Но без страха. С любопытством.
Я не двинулся. Просто смотрел, впитывая этот миг. Ее вес на себе. Ее дыхание на своих губах. Последний день лета. Последняя грань перед пропастью.
— Драко... — прошептала она. Мое имя. Не «Малфой». Драко. Звучало как ключ, поворачивающийся в замке.
Мои пальцы непроизвольно сжались на ее талии. Чуть сильнее. — Да, Грейнджер? — голос сорвался на хрип. «Скажи. Пожалуйста, скажи что-нибудь. Что угодно».
Она замерла, карие глубины ее глаз искали ответы в моих. Мир остановился. Сердце колотилось где-то в горле, гулко отдаваясь в висках. Я видел, как ее взгляд скользнул к моим губам. На долю секунды. Быстро. Стыдливо. Но этого хватило.
«Хочу ее». Здесь. Сейчас. На этой кровати, в пыли последнего летнего дня.
— Так... – ее голос прозвучал приглушенно, прямо у моих губ. Она приподнялась на ладошках, уткнувшихся мне в грудь. Лицо было раскрасневшимся, глаза блестели влажно от смеха, но в них не было паники. Была... тишина. Глубокая, спокойная. — ...как хочешь провести последний день? – спросила она тихо, ее пальцы невольно запутались в моих мокрых у виска волосах. — Я имею в виду... по-настоящему. Без книг. Без... фокусов. — Она кивнула на кровать, на нашу позу.
Я сглотнул. Ее тепло, ее вес на мне... это было одновременно рай и ад. — Просто... поболтать? – предложил я, голос сдавленный. — Вот так? Никуда не вставая?
Она задумалась на секунду, потом вдруг улыбнулась той своей хитрой улыбкой, которая всегда предвещала либо гениальную идею, либо полный хаос. — Договорились. — И она легко перекатилась с меня, устроившись рядом на животе, подперев подбородок сложенными ладонями. Ноги согнула в коленях и... начала болтать ими в воздухе. Белые носочки мелькали прямо возле моего тела. Беспечно. Доверчиво. — О чем? – спросила она, смотря на меня сверху вниз. Карие глаза, огромные и доверчивые.
Мы болтали. Сначала о пустяках. О пудинге Тинки (снова). О том, как Поттер обязательно опоздает на поезд. О новом преподавателе ЗОТИ, ходящих слухах. О том, что Снейп, наверное, поседел за лето. Смеялись. Спорили. Я лежал на спине, руки за головой, чувствуя, как напряжение постепенно уходит, заменяясь этой странной, теплой, полной близостью. Она была здесь. Рядом. На моей кровати. Без книг. Только мы двое и поток слов, легких, как пух. Она болтала. Ножки в белых носочках болтались в воздухе. Сиреневый шелк мягко облегал ее спину, талию, бедра. Я смотрел на потолок и думал, что «просто поболтать» – это, пожалуй, самое опасное и прекрасное, что она могла предложить.
Потом темы стали глубже. О страхах перед СОВ. О том, как странно чувствовать себя взрослыми. О том, чего ждем после Хогвартса. Она говорила о Министерстве, о правах домовых эльфов, глаза горели. Я слушал, ворчал, подкалывал, но ловил каждое слово. Ее энтузиазм был заразителен и... чертовски привлекателен.
А потом... потом она спросила. Не глядя на меня, рисуя пальцем узоры на моей простыне. Голос тихий, вдруг неуверенный.
— Драко... а ты... ну... когда ты первый раз... — Она запнулась, покраснела до корней волос. — ...ну, понимаешь? Целовался? По-настоящему?
Воздух снова стал густым. Я замер. Сердце ушло в пятки, потом рвануло обратно в горло. Вот оно. То самое «пошлое», то, о чем я думал, стоя под душем, то, чего боялся и жаждал обсудить с ней. Я повернул голову, смотря на ее профиль. Она грызла губу, избегая моего взгляда, но щечки пылали.
— По-настоящему? – повторил я, стараясь, чтобы голос звучал нормально. — Определение «по-настоящему» у всех разное, Грейнджер. — Садизм. Я знал, что садизм. Но не мог удержаться.
Она фыркнула, шлепнув меня ладонью по плечу. — Ну ты понял! Не прикидывайся идиотом! — Она рискнула взглянуть на меня. В ее глазах был вызов. И... любопытство. Жгучее. — Был ли он? Она? Оно? Кто? Когда? И... как? — Последнее слово она прошептала.
Я закрыл глаза. Образы всплыли сами. Парочка неуклюжих попыток на вечеринках Слизерина. Ничего серьезного. Ничего... запоминающегося. — Был, — сказал я честно. — Пару раз. На вечеринке у Забини. — Я открыл глаза. Она смотрела на меня, затаив дыхание, как на самую увлекательную книгу. — Ничего особенного. Мокро. Торопливо. Пахло жвачкой «Драконья Кровь». — Я поморщился. — Совсем не то, что в романах.
Она рассмеялась, но смех был нервным. — А я... ни разу.
Я поднял бровь. — Ни разу? Совсем? — Я знал, конечно. Знал, что Поттер и Уизли были больше друзьями, чем кавалерами. Но все равно... удивился.
— Совсем, — подтвердила она, снова пряча лицо в руки, но я видел, как алеет ее шея. — Были... попытки. Неуклюжие. С Виктором Крамом. Но это было... странно. Не то. — Она вздохнула. — Кажется, я жду чего-то... большего. Как в книгах. — Она снова посмотрела на меня открытым, уязвимым взглядом. — Глупо, да?
«Большего». Слово повисло между нами. Горячее. Опасное. Я видел себя в ее глазах, видел вопрос. Предложение? Страх? Надежду?
— Не глупо, — сказал я тихо. Голос снова предательски охрип. Я перевернулся на бок, лицом к ней, расстояние между нами сократилось до нескольких сантиметров. — Просто... сложно найти того, с кем это будет не «мокро и пахнет жвачкой». — Я позволил себе слабую ухмылку. — Тот, кто достоин первой настоящей Гермионы Грейнджер... он должен быть чертовски хорош.
Она замерла. Ее дыхание участилось, стало поверхностным. Карие глаза метались между моими глазами и моими губами. Я видел, как она сглатывает. Видел, как ее пальцы сжимают простыню. — Ты... ты думаешь? – прошептала она.
Я не ответил. Просто смотрел. На ее губы. На ту капельку влаги в уголке рта. На ее глаза, полные смятения и чего-то еще... чего-то, что заставляло мою кровь петь. Последний день лета. Последний шанс. Воздух трещал от невысказанного.
«Мерлин, как я хочу ее».
Не поговорить. Показать. Что это может быть не «мокро и не пахнуть жвачкой». Что это может быть... больше, как в ее чертовых книгах. Как в моих чертовых мечтах.
Я медленно, давая ей время отпрянуть, поднял руку. Не к ее лицу. Пока нет. К той самой непослушной прядке у ее виска. Той, что всегда свисала, когда она читала. Я осторожно задел ее пальцами. Шелковистую, теплую. Она не отдернулась. Не дышала.
— Думаю... — начал я, и мой голос был чужим, низким, полным обещания, от которого у меня самого сжалось все внутри, — ...что он должен быть прямо здесь. И чертовски нервничать.
Ее губы дрогнули. Не в улыбке. В каком-то трепетном ожидании. Она закрыла глаза на мгновение. Длинные ресницы легли на щеки. Потом открыла. И в них уже не было страха. Была решимость. И та самая, знакомая, гриффиндорская отвага.
— Идиот, — прошептала она снова. Потом замолчала. Неловко. Резко. Как будто слова застряли у нее в горле колючим комом. Ее пальцы, только что игравшие с моими волосами, сжали простыню так, что костяшки побелели. Губы поджались, потом снова разомкнулись – беззвучно. Карие глаза, еще секунду назад смелые и решительные, метнулись в сторону, к окну, к двери, куда угодно, только не ко мне. Но я видел. Видел, как мысль мелькнула за ними. Быстрая, испуганная, стыдливо-любопытная. Та самая, о которой она не решалась спросить вслух.
— Драко... а... – она начала, голос сорвался на шепоте. Щеки пылали таким густым румянцем, что казалось, она вот-вот загорится. — ...а про... — Она сглотнула. Громко. — ...ну... ты же... опытный... — Она не закончила. Замерла. Затаила дыхание.
«Опытный».
Слово тяжелое, неловкое, наэлектризованное. Она не спрашивала прямо. Но я понял. Понял с первого сломавшегося звука, с первого беглого взгляда, с этого жгучего стыда на ее лице. Она хотела спросить про это. Про секс. Про первый раз. Про то, что для нее было пока только чернильными строчками в романах и смутными, пугающими догадками. И она спрашивала... у меня. «Кровь Малфоев, Драко, не облажайся». Но как? Как говорить об этом с ней? С Гермионой? Которая пахла солнцем и книгами, чьи кудри рассыпались по моей простыне, чья невинность была таким же неотъемлемым качеством, как ее ум?
Кровь ударила в виски. Волной. Горячей, густой, оглушающей. Весь мой торс напрягся под ее боковым взглядом, который она все же бросила – быстрый, украдкой. Я почувствовал, как мышцы живота непроизвольно сжались. Мысль была одновременно восхитительной и парализующей.
— ...Это тоже, как... поцелуй? Неуклюжий и... мокрый? Или... — продолжила она, но остановилась.
Я не стал притворяться, что не понял. Не стал подтрунивать. Не стал прятаться за маской цинизма. Слишком много было поставлено на карту. Слишком близко она подошла к краю. Я медленно перевернулся на бок, опершись на локоть. Навис над ней, отбрасывая тень на ее пылающее лицо. Она не отводила взгляд, все еще сжимая простыню. Глаза – огромные, темные, полные страха и жгучего, ненасытного любопытства.
— Не всегда, — начал я, но голос, сука, предавал. Я говорил в пространство над ее головой, не смея смотреть вниз. — Иногда... да. Торопливо. Неуклюже. Как будто пытаешься собрать пазл в темноте, не зная, что должно получиться. — Я вспомнил тот жалкий первый раз на четвертом курсе – липкие руки, нелепые толчки, общее чувство неловкости и разочарования. — Особенно если... если ты не с тем человеком. Если тебе все равно.
Она молчала, но я чувствовал, как бьется ее сердце где-то рядом. — А... а если не все равно? – прошептала она и горячий воздух ударил мне в шею. Голос был таким тихим, что я едва расслышал.
Ком в горле. Горячий, огромный. Я закрыл глаза.
— Тогда... — я сглотнул, заставляя слова пробиться сквозь камень в груди. — Тогда это не про пазл. И не про темноту. — Моя рука сама, без приказа, начала медленно водить по ее плечу, по тонкой ткани платья, чувствуя тепло и хрупкость косточки под ней. — Это... как самое сложное заклинание, которое вдруг получается идеально. С первого раза. Без слов. Просто... потому что ты чувствуешь каждую частицу магии. Каждое движение. Каждую... реакцию.
Я рискнул опустить голову. Ее глаза, огромные, темные, полные страха и невероятного любопытства, смотрели на меня снизу вверх. В них не было осуждения. Только вопрос.
— Это... жар, — выдохнул я, теряя нить завуалированности, утопая в ее взгляде. — Не от огня. От кожи. От дыхания. Когда ты чувствуешь, как она... отвечает тебе. Как будто вы... говорите на одном языке, которого не знали раньше. — Мои пальцы непроизвольно коснулись ее щеки, скользнули по линии скулы. Она не отпрянула. Замерла. — Это... когда время останавливается... и весь мир – это только ты, она... и этот... безумный ритм, который вы создаете вместе. Как танец. Где знаешь каждый следующий шаг, не думая.
Я видел, как ее зрачки расширились еще больше. Как губы приоткрылись. Как дыхание стало совсем частым, поверхностным.
— А боль? – вырвалось у нее шёпотом, словно признание в страшном грехе. — Говорят... первый раз...
— Да, — не стал врать я. — Иногда бывает. Как укол. Как щипок. — Моя рука сжала ее плечо. — Но если... если тот, кто с тобой... он не торопится. Если он видит тебя... слышит... — Я наклонился чуть ближе, так что наши лбы почти соприкоснулись. Видел каждую веснушку на ее носу, каждую ресницу. — ...то боль уходит. Быстро. И остается только... этот жар. Этот... разговор. Этот танец. — Я сглотнул комок в горле. — И это... Грейнджер... это ничего общего не имеет с жвачкой «Драконья Кровь». Это... как падение в солнце. Огненное. Ослепительное. И ты не хочешь, чтобы оно заканчивалось. Никогда.
Тишина. Густая, звенящая. Мы смотрели друг другу в глаза. Дышали одним воздухом. Ее рука вдруг поднялась, дрожащими пальцами коснулась моей щеки. Прикосновение было таким же огненным, как мои слова.
— Ты... так говоришь, будто... будто знаешь, —
прошептала она. В ее глазах было непонимание. И... надежда? Страх? Желание?
«Я знаю, потому что представляю это с тобой. Каждую ночь. Каждую минуту в этом проклятом доме. Падение в солнце. Твое солнце».
Но я не сказал этого. Просто накрыл своей ладонью ее руку, прижатую к моей щеке. Прижал сильнее. Пальцы ее дрогнули. Она чуть опустила голову.
— Я знаю разницу, — сказал я просто. Грубо. Правдиво. — Между тем, что было... и тем, что... может быть. — Последние слова сорвались шепотом. Признание. Самое страшное и самое честное из всех.
— Драко... — ее пальцы соскользнули с моей щеки и впились в мои волосы.
— Ммм? — Я оторвался, чтобы посмотреть ей в глаза. Они были мутными, потерянными. Прекрасными.
— Я... я боюсь. — Пауза. Еще один прерывистый вдох. — Боюсь этого. Вообще. Всегда. — Она вжалась в мою шею, будто пытаясь спрятаться. — В книгах... это красиво. А в жизни... — Голос сорвался. — Что если... что если он окажется не тем? Что если будет больно не только... там? Что если будет... мерзко? Или... или он просто возьмет то, что хочет, а потом... — Она не договорила. Не смогла. Но я услышал. Что потом? Потом бросит? Потом посмеется? Потом оставит ее чувствовать себя использованной, грязной, разбитой? Страх был таким физическим, таким огромным, что я просто... замер.
Мои рука легла на ее спину, начала двигаться сама. Медленно. Успокаивающе. Большие круги по тонкой ткани платья, по напряженным лопаткам, по хрупкому хребту, который дрожал под моей ладонью.
— Грейндж... – начал я, и голос мой был тише шелеста ее платья. Я искал слова. Не пошлые уверения. Не глупые обещания. Что-то настоящее. Как она сама. — Ты... ты не дешевая конфета в яркой обертке, которую можно схватить, облизать и выбросить фантик. — Я почувствовал, как она вздрогнула. — Ты... ты как самый редкий, самый хрупкий артефакт. Тот, что хранят за семью печатями, к которому допускают только с чистыми руками и... благоговением. — Я представил ее – Гермиону Грейнджер, мою любимую девочку, боящуюся разочаровать какого-то придурка в постели. Ярость, горячая и внезапная, кольнула меня под ребра. Не на нее. Никогда на нее. На всех тех гипотетических идиотов, которые могли посметь. На мир, который заставил ее так бояться. Мои пальцы осторожно вплелись в ее кудри у виска. Шелковистые. Теплые. — Любой, кто этого не понимает... любой, кто не готов дрожать от одной мысли, что может причинить тебе боль... любой, кто не видит в тебе сокровища... — Я сжал зубы. Голос стал жестче, резче. — Он не просто «не тот». Он – ничто. Пыль под твоими ботинками. И он не достоин даже твоего мизинца, поняла?
Она приподняла голову. Слез не было. Но глаза... Боже, ее глаза. Огромные, карие, полные такого незащищенного страха и... надежды, как у потерявшегося ребенка, которому показали дорогу домой, но он боится поверить.
— А как... как узнать? – прошептала она. Голос был хрупким. — Как узнать, что он... благоговеет? — Слово звучало странно на ее устах, но она вцепилась в него, как утопающий.
Я осторожно провел большим пальцем по ее брови. По изгибу скулы. По мокрому от дыхания уголку губ. Касание было легким, как перышко, но она замерла, не дыша.
— Он будет ждать, — сказал я просто. Сурово. — Даже если захочет так, что будет болеть все внутри, он будет ждать твоего слова. Твоего взгляда. Твоего... доверия. — Мои пальцы нашли ее запястье, легли на бешено колотящийся пульс. — Он будет слушать. Не ушами. Кожей. Сердцем. Каждую твою дрожь. Каждую тень в глазах. И остановится в любой момент, даже если будет на краю... Даже если это убьет его. Остановится. Потому что твоя дрожь – для него закон. Твой страх – его провал. — Я наклонился чуть ближе, так что наши лбы соприкоснулись. Видел каждую пору на ее коже, каждую золотую искру в карих глазах. — Он будет бояться. Не тебя. Бояться сделать что-то не так. Бояться не угодить. Бояться не достать. До солнца в тебе. И эта его боязнь... она будет видна. В руках. В поцелуях. В каждом движении. Он будет молиться на тебя, Грейнджер, даже если никогда не скажет этого вслух.
Она смотрела на меня не моргая. Ее губы дрожали. Пульс под моими пальцами бешено стучал, как крылья птицы в клетке. Я видел, как в ее глазах борются страх и что-то новое. Что-то теплое. Что-то... смелое.
— А если... если он не остановится? – выдохнула она. Шепотом. Испытанием.
Моя рука сжала ее запястье чуть сильнее. Не больно. Твердо. Как клятва. — Тогда кричи, — сказал я, и голос мой стал холодным, как сталь Малфоев. — Кричи так, чтобы стекла треснули. Бей. Колдуй. Вырви ему глотку, если надо. — Я видел, как она широко раскрыла глаза. — А потом приходи ко мне и я сделаю это за тебя, охотнее, чем принесу чай с лимоном. — Уголок моей губы дрогнул в подобии улыбки, но в ней не было ни капли веселья. Только обещание. Темное. Абсолютное.
Она застыла. Потом... медленно-медленно опустила голову обратно на мое плечо. Словно ища убежища. И приобняв второй рукой, мы легли. Ее дыхание постепенно выравнивалось. Дрожь в спине под моими ладонями стихала. Она не сказала больше ни слова, просто лежала. Тяжелая. Теплая. Доверяющая? Или просто уставшая от страха и откровений?
Я не знал. Знало только тиканье старинных малфоевских часов в углу и безумный стук моего сердца, который кричал одно и то же, снова и снова, прямо ей в ухо, прижатое к моей груди: «Это я. Я тот, кто будет благоговеть. Я тот, кто будет бояться. Я тот, кто разобьет любого, кто посмеет тебя обидеть. Это я, Гермиона. Это всегда был я.»
Но я промолчал. Просто держал ее. Пока последние лучи заходящего летнего солнца окрашивали комнату в золото и кровь. Завтра – Хогвартс. Поезд. Новые стены, старые маски. Но прямо сейчас, в тишине моей спальни, с ее теплом на моей коже и ее страхом в моих руках... это было все, что имело значение. Все, чего я хотел. Даже если это было началом конца или началом чего-то такого, что могло сжечь нас дотла.