Три ложки сахара
— ГРЕЕЕЕЕЙНДЖ! – Голос рвется из моего горла, гулко ударяясь о холодный мрамор стен и разбегается эхом по бесконечным коридорам Мэнора, доходя до пустынных комнат. Пусть услышат даже привидения в северных башнях – мама ждет ответ. Она ждет. А я... я жду просто услышать ее голос. Даже если это будет очередная прихоть.
Тишина в ответ. Знакомое, почти уютное молчание. Я знаю эту паузу. Знаю, как она читает про себя строчки, прежде чем оторваться. Знаю, что ответит не то, что спросила мама. Знаю, что будет... ее. Уголки губ сами ползут вверх. Шепчу, будто заклинание, обращенное к пустоте коридора: — Раз... два... три... четыре... пять...
И – вот он. Тонкий, чуть высоковатый, весь в книжной сосредоточенности: — ДРАКО, ПРИНЕСИ МНЕ ЧАЙ С ДВУМЯ ДОЛЬКАМИ ЛИМОНА И ТРЕМЯ ЛОЖКАМИ САХАРА!
Предсказуемо? Мерлин, это верх предсказуемости! Словно я не знаю ее ритуала наизусть. Словно каждый проклятый рассвет последних месяцев не начинается с того, что я отмеряю эти три ложки и режу эти две дольки, пока она утыкается в пергамент. Знаю. Знаю. Знаю лучше, чем заклинания первого курса.
— Конечно, принцесса. Как же иначе, – бормочу себе под нос, закатывая глаза так, чтобы этого никто не видел. Но улыбка – предательская, теплая – все равно прилипает к губам. Иду на кухню. Автоматом хватаю тосты – золотистые, с алым клубничным джемом, ее любимые. Кухня, гостиная... и эта чертова лестница, будто созданная для испытания терпения. Шаг за шагом, поворот за поворотом. Каждый пролет – шаг ближе к ней. И вот – дверь в библиотеку. Распахнута настежь, как всегда, когда она здесь. Останавливаюсь в проеме. Облокачиваюсь о косяк, скрещиваю руки. Тарелка теплится в ладони. И вижу... ее.
Сидит. Все в той же позе, застывшая статуя книжного поклонения. Щека покоится на согнутой ладошке – такая хрупкая. Нижняя губа зажата между зубов – сосредоточена. И волосы... эти проклятые, восхитительные кудри. Медные водопады, рассыпанные по плечам. Одна непослушная прядь свисает у виска, касаясь ресницы. Она даже не замечает. Ничто не может отвлечь ее от страниц. Библиотека Малфоев – ее святилище, а книги – единственные божества, которым она молится. И я... я всего лишь адепт, приносящий дары. Толкаюсь от косяка. Подхожу бесшумно. Ставлю тарелку на стол рядом с ней – стук фарфора о дерево. Ни единого вздрагивания. Она в ином измерении. Беру тост. Аккуратно. Подношу к ее губам – туда, где зажата нижняя. Автоматизм. Рот приоткрывается – маленький, розовый. Готова принять жертву, не отрываясь от текста.
Но я не даю. Не сразу.
Начинаю медленно отводить тост от ее рта. Веду его по дуге... к себе. Она, все еще не глядя, машинально тянется вперед, губы слегка вытянуты, глаза прикованы к строчкам. Послушная. Загипнотизированная. Я наклоняюсь ниже, сокращая дистанцию. Веду тост по траектории, которая неизбежно приближает... меня. Она движется навстречу, все еще слепая к чему-либо, кроме книги. Тост уже почти у моего рта. Ее лицо – в сантиметрах. Чувствую тепло ее дыхания. Вижу каждую веснушку на носу. Вижу, как дрогнула та самая непослушная прядь на виске.
И... резко убираю тост в сторону.
Ее нос мягко, нежно тыкается в мой.
— Ай!
Вздрагивает. Как ошпаренная. Глаза – огромные, карие, наконец-то сорванные с пергамента – широко распахиваются. Удивление. Легкая дурь от внезапного возвращения в реальность. И... я. Я прямо перед ней. Слишком близко. Гораздо ближе, чем позволяет дружба. Сердце колотится где-то в горле, но на лице – только привычная насмешливая маска и тост, зажатый в пальцах, как нелепый трофей.
— Завтрак подан, красавица, – произношу я, и голос звучит чуть хриплее, чем нужно. — Прерви свое священнодействие. Пока не врезалась во что-нибудь посерьезнее книги.
Она хмурится. Глубоко, искренне, всем лицом – брови сходятся к переносице, губы поджаты, а в карих глазах мелькает вспышка того самого гриффиндорского негодования, от которого у меня предательски теплеет где-то под ребрами.
— Драко! – шипит она, одним резким движением выхватывая злополучный тост из моих пальцев. Откусывает сразу половину. Хрустит корочкой так яростно, будто это не жареный хлеб, а мои кости. Джем, алый и липкий, остается крошечным пятнышком в уголке ее губ. Она этого не замечает. Все ее внимание – снова на странице, но хотя бы недовольное.
— Ты... это... – она машет тостом в воздухе, не глядя на меня, пытаясь вернуть потерянную строчку, — ...абсолютно невыносим сегодня!
Я не сдерживаю усмешку. Облокачиваюсь о дубовый стол бедрами, скрещиваю руки на груди. Смотрю на нее сверху вниз – на эти сбившиеся кудри, на упрямую прядь у виска, на тонкую шею, напряженную в сосредоточенном усилии. Она пытается читать, но я вижу – ритм дыхания сбит. Я это сделал. Ненадолго, но выдернул ее из чернильного плена.
— Интересно, Грейнджер, — начинаю я, и голос звучит нарочито лениво, с легкой, знакомой ей издёвкой, — ты решила выучить все учебники сразу? Еще до начала семестра? — Я наклоняюсь чуть ближе, чтобы разглядеть заголовок на пожелтевшем пергаменте. — «Руническая семантика и её применение в артефактологии шестого курса»? Серьёзно? У нас последний день лета, и ты еще грызёшь квинтский материал?
Она фыркает, не отрывая глаз. Но я вижу – кончик её уха порозовел. Знак. Она слушает.
— Шестой курс, — бросает она отрывисто, машинально поднося тост ко рту для нового укуса. — И я не «грызу», я анализирую. Там потрясающий раздел про взаимосвязь древнескандинавских вязей и...
Она замолкает. Рот её всё ещё открыт для укуса, но движение застыло. Глаза, широкие и внезапно осознавшие, что она почти начала делиться со мной – с Малфоем! – своим книжным восторгом, метнулись ко мне. Смущение? Паника? Или просто досада, что сорвалась?
Я поднимаю одну бровь. Выжидающе. Насмешливо. Всё внутри поет от этого крошечного провала в её броне.
— ...И? – подталкиваю я тихо, заставляя улыбку играть только в уголках губ. — Неужели великая Грейнджер запнулась? Или древнескандинавские вязи оказались сложнее Драко Малфоя?
Она резко захлопывает книгу. Звук – гулкий, как выстрел в тишине библиотеки. Пыль с переплета взметается золотистым облачком в солнечном луче.
— Сложнее? — Голос у нее низкий, опасный. Тот самый, от которого у первокурсников подкашиваются ноги. Она медленно поднимает на меня глаза. Карие, почти черные сейчас. Горячие. — О, Малфой, ты даже представить не можешь, насколько сложнее. — Она отодвигает стул, встает. Ростом она мне чуть ниже подбородка, но кажется выше, когда вот так пылает. — Твоя проблема не в том, что ты не понимаешь руны. Твоя проблема в том, что ты не понимаешь, зачем их понимать! Ты же никогда не заглядывал дальше первой страницы, если там не было прямой инструкции «как обставить Поттера»!
Я не шевелюсь. Опираюсь о стол, скрестив руки. Смотрю, как она разгорается. Как кудри будто оживают от гнева. Как пятнышко джема у рта подрагивает вместе с губами. Это... великолепно.
— Ой-ой, — цокаю я языком, нарочито спокойно. — Задела за живое?
— Да! – выпаливает она. — И если бы ты вместо того, чтобы... строить глупые рожи... прочитал хотя бы одну из этих книг... – она тычет пальцем в стопку фолиантов выше ее собственной головы, – ...возможно, твои результаты на СОВ были бы выше «Приемлемо»!
Я кладу руку на грудь, изображая раненое достоинство.
— Ой, малышка, прямо в сердце! – Но улыбка не сходит с губ. Она попала в точку, и мы оба это знаем. Но видеть, как она кипит из-за меня – дороже любых «Превосходно». — Но, милая Грейнджер, – наклоняюсь чуть ниже, голос становится тише, интимнее, – если я начну читать все эти... – брезгливо касаюсь корешка ближайшего тома, – ...пыльные фолианты, кто же тогда будет приносить тебе чай с двумя дольками лимона и тремя ложками сахара? А?
Она открывает рот – готовая выпалить очередную порцию праведного гнева, но вдруг замолкает. Ее взгляд цепляется за что-то у меня на рубашке. Выше локтя.
— Ты... — она моргает, внезапно сбитая с толку. — У тебя джем... на рукаве.
Я следую за ее взглядом. Действительно – алое пятнышко клубники, липкое и нелепое, расползается по белоснежной ткани. Должно быть, когда она выхватывала тост...
— О, великие педанты, спасите! — вздыхаю я с преувеличенным ужасом. — Пятно! На священном облачении Малфоя! Что скажет мама? Что скажет общество?
Она смотрит на меня. На пятно. Потом обратно на меня. И вдруг... уголки ее губ предательски дергаются. Она пытается сдержать. Надувает щеки. Отводит взгляд. Но плечи уже начинают мелко дрожать.
— Ты... ты похож на... на большого несуразного фламинго, который сел в варенье! — вырывается у нее смешок, звонкий и неожиданный. Она тут же хватается за рот, но поздно – смех прорвался.
Я замираю. Большой несуразный фламинго? Вот уж... комплимент. Но видеть ее смеющейся – не притворно-колкой, а искренней, даже если это над мной... Улыбка сама расползается по моему лицу – шире, чем нужно, глупее, чем позволил бы себе при свидетелях. Но здесь только она. И Тинки, конечно, где-то внизу, но эльфы не в счет.
— Ах да, — делаю паузу, кивая в сторону двери с таким видом, будто только что вспомнил незначительную мелочь. — Тинки сделала пудинг. Тот самый. Шоколадный. С карамельной прослойкой и взбитыми сливками, которые ты называешь «облачным безрассудством».
Эффект мгновенный.
Глаза Гермионы – нет, не глаза, а коричневые солнца — вспыхивают так ярко, что, кажется, могут поджечь книги в этой библиотеке. Вся книжная важность сдувается, как проколотый пузырь. Она резко вскакивает на месте, забыв про вязи, про пятно джема на рукаве, про мои насмешки.
— Тинки... ее шоколадный пудинг?! — ее голос звенит, как разбитый хрусталь, но теплый-теплый, медовый. Она становится... мягкой. Вся. Кудряшки прыгают, плечи расслабляются, а на щеках расцветают два розовых пятна восторга. Как маленький котенок, увидевший моток самой пушистой пряжи. — Он же божественный! Она кладет туда щепотку морской соли, знаешь, это тайный ингредиент, и... и...
Она уже делает рывок к двери, от меня, порывистый и стремительный, как золотистый снитч. Но вдруг – резко тормозит. Разворачивается. И прежде чем я успеваю понять что-либо, кроме мелькания медных волос, запаха пергамента и клубники, она встает на цыпочки.
Высоко. Совсем высоко.
Ее руки легонько хватаются за мои плечи для баланса – два маленьких, теплых островка сквозь тонкую ткань рубашки. Она тянется вверх. Я застываю, дыхание перехватывает где-то под ребрами.
И вот оно.
Мягкое, стремительное, легкое как дуновение прикосновение ее губ к кончику моего носа. Теплое. Немного липкое от остатков клубничного джема.
— Спасибо за тост... и за новости о пудинге! Ты лучший! – шепчет она, уже отпрыгивая назад, ее глаза сияют чистой, детской радостью. А потом она поворачивается и бежит – настоящим вихрем, сбиваясь на повороте о ковер, ее смех звенит в пустом коридоре, как колокольчики.
Я застываю.
Закрываю глаза. Весь мир сужается до точки, где ее губы коснулись моей кожи. Там горит. Горит, как от прикосновения солнца. Сердце бьется где-то в висках, гулко, неистово, сметая все мысли. «Она поцеловала меня в нос». Пусть и так... по-дружески. Пусть мимоходом. Пусть из-за дурацкого пудинга.
Гермиона.
Ее имя раскалывается внутри молнией. Я влюблен. Безнадежно, глупо, отчаянно. Влюблен в ее ум, который острее любого клинка. В ее упрямство, которое ломает горы. В ее ярость, от которой вспыхивает воздух. В ее вот эту... нелепую, пушистую, невероятную милоту, когда она превращается в счастливого котенка от пудинга.
Я хочу ее. Не как друг. Не как союзник по странной дружбе. Я хочу ее. Всю. Каждую веснушку на носу. Каждую непослушную кудряшку. Ее умные, горящие гневом или восторгом глаза. Ее голос, который может колоть как иглы или звучать нежнее музыки. Ее руки, сжимающие книгу или...
Мои.
Я хочу, чтобы она смотрела на меня так, как смотрит на древние руны. С тем же благоговением, той же жаждой познания. Хочу, чтобы ее смех звенел из-за меня, а не просто рядом. Хочу быть не просто Драко, который приносит чай и тосты. Хочу быть воздухом, которым она дышит. Книгой, которую она не может отложить.
Хочу ее.
Это не проходит. Это только усиливается с каждым таким дурацким, солнечным, разрушающим все мои защиты моментом. Как проклятие. Самое сладкое и самое мучительное проклятие на свете.
Я открываю глаза. Глубоко вдыхаю. Пытаюсь вдохнуть холодную, рациональную малфоевскую спесь. Выдыхаю дрожь. Рука машинально тянется к носу, к тому месту, где только что были ее губы. Там все еще горит. Как маленькое солнышко. Глубокий вдох. В легких — все тот же запах: книги, клубника, она. Я смотрю на дверной проем, где только что исчез ее силуэт. Внизу уже слышен ее оживленный голос, смешанный с писклявыми радостными восклицаниями Тинки. Она счастлива. Из-за пудинга. Внутри меня все переворачивается – сладко и нелепо.
Проклятый пудинг.
Уголки губ сами ползут вверх. Шире. Нелепо. Больно. Потому что я знаю — сейчас спущусь вниз. Сяду напротив. Буду смотреть, как она ест этот идиотский пудинг, облизывая ложку с тем самым сосредоточенным, блаженным выражением лица. Буду поддразнивать. Бросать колкости. Закатывать глаза. И внутри будет гореть. Гореть от желания перекинуть ее через этот стол. Притянуть к себе. Вдохнуть глубже. Почувствовать, как бьется ее сердце. Сказать все те слова, что душат годами.
Но я не сделаю этого.
Потому что ее счастье — будь то руны шестого курса или пудинг Тинки — для меня сейчас важнее.
Я отталкиваюсь от стола. Поправляю рубашку с пятном джема. Делаю еще один глубокий вдох. Маска насмешливого безразличия скользит по лицу, как щит. И иду вниз. Навстречу ее смеху. И своему проклятию.
«Один день, Грейнджер,» — мыслю я, шагая по лестнице. «Один день я это выдержу. А завтра... завтра, может быть, хватит сил молчать снова».
Я спускаюсь по мраморной лестнице медленно, пальцы все еще прижаты к тому месту на носу, где секунду назад горел призрак ее поцелуя. Внизу, из столовой, доносится смех – ее радостный, чуть взволнованный, и мелодичный, сдержанный смех матери.
Матери.
«Два месяца»— мысленно отмечаю я, шагая вниз. Два месяца с того дня, как я, стиснув зубы и отбросив всю гордость, буквально притащил ее сюда после окончания Хогвартса. «Грейнджер, ты выглядишь как выжатый вайт-лайт. Мой дом пустует. Мать скучает по... интеллектуальным беседам. Поехали». Ложь. Сплошная ложь. Мать скучала по «ней». По этой кудрявой, яростной, слишком умной для ее же блага девочке-грязнокровке, которая каким-то чудом завоевала сердце последней чистокровной львицы Малфоев.
Дверь в столовую приоткрыта. Я останавливаюсь в тени арки, наблюдая.
Гермиона сидит за столом, перед ней – хрустальная креманка с тем самым шоколадным пудингом, увенчанным золотистой карамельной крошкой. Она ест с таким блаженным выражением лица, что кажется, вот-вот замурлычет. Мать сидит рядом, отодвинув свою тарелку фруктов. Она смотрит на Гермиону не так, как смотрит на меня. Со мной – оценка, ожидание, легкая укоризна. С ней... Боже. Это обожание. Чистое, незамутненное. Мать поправляет шаль, наброшенную на плечи Гермионы (она всегда боится, что та простудится в прохладных залах Мэнора), и ее тонкие пальцы на мгновение задерживаются на медных кудрях, поправляя ту самую непослушную прядь у виска.
«Она хотела дочку» — приходит ко мне мысль, острая и вдруг – до боли очевидная. Нарцисса Малфой, воспитанная в ледяном величии, выданная замуж по расчету, прожившая жизнь в позолоте и одиночестве... Она хотела вот это. Дочь. Не для союзов крови, не для продолжения линии. А для... этого. Для того, чтобы кто-то сиял от ее пудинга. Чтобы поправлять шаль и волосы. Чтобы шептаться на кухне с Тинки о рецептах, забыв про все чистокровные условности.
Гермиона что-то оживленно рассказывает, размахивая ложечкой, мать кивает, и в ее глазах – та самая теплота, которую я видел лишь в редкие, самые сокровенные моменты моего детства.
«Или невестку».
Мысль проносится, как удар молнии где-то глубоко в груди. Горячо. Опасно. Соблазнительно.
«От чего бы я и сам был бы не против».
Это признание, сделанное самому себе в темноте бессонных ночей, теперь звучит громче. Гораздо громче. Особенно сейчас, когда ее поцелуй (в нос! Проклятый, божественный поцелуй в нос!) все еще пылает на моей коже.
Мать взглянула в мою сторону. Ее острые, всевидящие глаза ловят меня в дверном проеме. Взгляд скользит с моего лица (где, я уверен, еще читается немой восторг) к рукаву, украшенному алым пятном джема. Ее тонкие брови чуть приподнимаются. Не укоризненно. Скорее... знающе. Будто она читает мои мысли. Будто она видит ту бурю – желание, страх, безумную надежду – что крутится во мне каждый раз, когда Грейнджер рядом. Она видит, как я смотрю на Гермиону. Не как друг. Никогда как друг.
И в ее взгляде... одобрение. Тихое, но безошибочное. «Да. Именно так. И не вздумай испортить».
Гермиона, уловив смену атмосферы, оборачивается. Пудинг забыт на полпути ко рту.
— Драко! — ее щеки розовеют, но глаза сияют. — Ты идеально вовремя! Тинки, можно ему тоже? Он же... э-э... сообщил важные сведения о пудинге!
Я отталкиваюсь от косяка, заставляя маску легкой насмешки вернуться на место, пряча трепет под слоем привычного высокомерия.
— О, великодушие Грейнджер не знает границ, — говорю я, входя и опускаясь на стул напротив нее. — Я всего лишь скромный гонец, удостоенный... носового поцелуя.
Она фыркает, швыряет в меня салфеткой, но смеется. Мать подавляет улыбку, отпивая чай.
«Невестка».
Слово горит в мозгу. Желанное. Страшное.
Мать хотела бы.
Я...
«Я хочу».
Хочу видеть ее здесь всегда. За этим столом. Сияющую от пудинга. Хочу, чтобы мать поправляла ей шаль не из вежливости, а потому что она – семья. Хочу, чтобы ее поцелуи были не в нос, а в губы. В шею. Повсюду.
Хочу.
Но пока... пока я беру креманку, которую ставит передо мной Тинки, и ловлю ее взгляд поверх ложки шоколада.
— Спасибо, что поделилась, Грейнджер.
И надеюсь, что она слышит невысказанное.
«Спасибо за то, что ты здесь. Спасибо за этот проклятый нос. За то, что мать не убила меня. И за то, что ты... ты». Пудинг тает во рту, сладкий и горький одновременно. Как моя надежда.
Я ковыряю ложкой в десерте. Шоколадный, холодный, с той самой сладкой карамельной прослойкой, которую Тинки делает волшебно. Но вкус... он будто приглушен. Потому что я смотрю на нее. Напротив меня. Она ест с таким блаженным сосредоточением, что можно подумать, это амброзия, а не просто десерт. Каждая ложка — маленький ритуал. Обмакнуть в шоколадную крошку, захватить ровно столько карамельного слоя, чтобы баланс был идеальным... Губы ее блестят от шоколада, а в уголке рта затаилась крошечная капелька крема. Она не замечает. Поглощена. Как всегда.
А я... я поглощен ею. И воспоминанием, которое накатило, как прибой, едва я сел.
Почти привычно.
Снова моя комната. Поздний час. Свисающие темно-зеленые балдахины кровати поглощали слабый свет светильников. Она сидела, скрестив ноги, спиной к резному изголовью, а я – растянувшись вдоль, подперев голову рукой. Между нами – открытый, увесистый том «Теории трансфигурации высшего уровня» МакГонагалл. Мы спорили. Конечно спорили. О тонкостях преобразования многокомпонентных органических структур. Её голос, сначала размеренный и лекционный, постепенно набирал обороты, глаза горели тем самым фанатичным блеском, когда она чувствовала, что я не «до конца» понимаю её логику. Я поддразнивал. Нарочно утрировал её аргументы. Она бросала в меня подушкой. Я ловил. Мы смеялись. И так – каждый вечер. Или почти каждый. Мы говорим. Спорим. Иногда просто молчим, каждый в своей книге. И в какой-то момент... она засыпает. На моей кровати. На моем плече. Иногда прямо на моей груди, если я откинулся на изголовье. Как будто это самое естественное место в мире. В этот раз она пришла с книгой, якобы «обсудить сложную тему», а осталась... дольше.
Вчера она спорила, жестикулируя одной рукой, а другой бессознательно теребила угол страницы. Её голос начал замедляться. Слова теряли четкость, слипаясь в усталую кашу. Глаза, еще секунду назад сверкавшие азартом, начали предательски слипаться. Она пыталась бороться – трясла головой, моргала, снова углублялась в текст. Но книга медленно сползала с колен. Голова клонилась... клонилась... и наконец упала на мою подушку, в сантиметре от моего локтя.
Я замер. Спор замер вместе с ней. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только её ровным, глубоким дыханием. Луна серебрила её рассыпавшиеся по моей подушке кудри, делая их похожими на медное кружево. Щека слегка примята, губы чуть приоткрыты. Я смотрю, как тени ресниц лежат на ее щеках, как та самая упрямая прядь касается ее губ. Совершенно беззащитная. Бесконечно красивая.
Почти привычно.
Я знал, что делать. Движения были отточены этими вечерами. Аккуратно, стараясь не дышать громко, я выскользнул из-под одеяла. Поднял соскользнувшую книгу – страница помята там, где она уронила голову. Закрыл её. Поставил на тумбочку. Потом – самый сложный момент. Осторожно взял одеяло, лежавшее у её ног. Развернул. Накрыл её. Край одеяла подоткнул под бок, чтобы не сползло. Мои пальцы на миг коснулись её плеча через тонкую ткань пижамы. Она не проснулась. Только глубже вздохнула и прижалась щекой к подушке, к моей подушке, уносящей запах моих духов и её шампуня.
Я стоял над ней. Смотрел. Сердце колотилось как бешеное, но все движения были предельно осторожны, почти отточены. Вот так всегда. Я – страж её сна. Немой свидетель её безмятежности. Палач собственных желаний.
Вчера было хуже. Вчера, когда я наклонялся, чтобы поправить одеяло у её шеи, её дыхание коснулось моей щеки. Теплое, сладковатое от чая с лимоном и сахаром. Её губы, такие близкие, шевельнулись во сне, прошептав что-то невнятное. Что-то похожее на... «Дра...».
Я замер. Весь мир сжался до точки между её губами и моими. Расстояние в сантиметр было пропастью и соблазном одновременно. «Хочу её». Желание ударило с такой силой, что пальцы непроизвольно сжали край одеяла. Наклониться еще чуть-чуть... Просто коснуться. Один раз. Украсть то, что никогда не дадут добровольно.
Но я не украду. Не могу. Потому что утром она проснется здесь, на моей кровати, потянувшись и бормоча что-то о «недопустимой недисциплинированности и засыпании над учебником». Она улыбнется мне своей обычной, дружеской улыбкой, даже не подозревая, какую бурю пережил я, глядя на её сон. И я отвечу ей той же маской – небрежной усмешкой, легкой колкостью.
Вчера я отпрянул от неё как от огня. Отвернулся. Сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль была ясной, знакомой. Лучше эта боль, чем риск разрушить хрупкое «почти привычно». Я погасил светильники, оставив только лунный свет. И ушел. Не в свою кровать – там спала она. А в кресло у окна. Где просидел до рассвета, глядя на её силуэт под одеялом и слушая её ровное дыхание. Каждый вдох – напоминание. Каждый выдох – пытка.
И в эти моменты... Мерлин, в эти моменты я почти счастлив. Почти. Потому что знаю – она проснется. Снова смутится. Скорчит гримасу. Скажет что-то вроде «Ох, прости, Драко, я не хотела...» или «Почему ты меня не разбудил?!». И вернется в свои книги. В нашу «дружбу».
Как сейчас. Она поднимает глаза от почти пустой вазочки. Ловит мой взгляд. Улыбается – счастливая, расслабленная, с капелькой шоколада у рта.
— Боже, Тинки гений! – вздыхает она блаженно, облизывая ложку. — Лучший пудинг в мире. Спасибо, что позвал меня вниз.
Ее глаза сияют искренней благодарностью. Теплой. Дружеской. И в них нет ни капли того напряжения, той мучительной осознанности, что сводит меня с ума каждую ночь, когда ее дыхание согревает мою кожу. Для нее это просто... пудинг. И друг, который терпит ее книжные запои и случайные засыпания.
Я натягиваю улыбку. Поднимаю свою ложку в подобии тоста.
— Все для лучшей подруги, – говорю я, и горечь этих слов тонет в сладости шоколада на языке. «Подруги». Проклятое слово. Маска, под которой я задыхаюсь.
Она смеется, не подозревая, как глубоко это слово режет. Как глубоко я хочу стереть эту грань. Не просто сидеть напротив за пудингом. Не просто чувствовать ее сонный вес на себе. А держать. Целовать эти шоколадные губы, а не смотреть, как они улыбаются пудингу. Будить ее не осторожным покашливанием, а прикосновениями, которые не оставят места для смущения или отступления. Чтобы она просыпалась не с «ой, прости», а с моим именем на губах, сказанным совсем другим тоном.
Но вместо этого я доедаю свой пудинг. Молчу. И вспоминаю вчерашнюю ночь. Ее тепло. Ее доверие. Ее неведение. «Почти привычно». Почти пытка. И абсолютно неизлечимо.