38 Глава
Утро пришло с туманом, закутавшим хижину в молочную пелену. Гермиона нашла его у двери — не с запиской, а с двумя емкостями чая, маггловского, медового, каким пила только она. Его пальцы сжали бумажный стаканчик так, будто это граната без чеки.
— Пойдём, — бросил он, не глядя в глаза, и шагнул вперёд, растворяясь в дымке.
Гермиона шла по мшистой тропе, каждый шаг отмеряя ритм побега: от него, от себя, от невысказанного, что висело между ними хрупким мостиком над пропастью. Его шаги звучали за спиной — нарочито громкие, как вызов. Сегодня всё должно было быть как всегда: тренировка, молчание, расстояние. Но он нарушал ритуал, придуманный в её же голове.
Она ускорилась, цепляясь взглядом за серый силуэт деревьев на другом берегу. «Доберись туда, и можешь дышать. Можешь забыть». Но его рука вдруг мелькнула в периферии зрения — не касаясь, просто указывая на тропу, где корни деревьев сплетались в ловушки.
— Здесь скользко, — голос его был непривычно мягок, будто он боялся спугнуть её.
Она не ответила. Сжала палочку в кармане, чувствуя, как древко впивается в ладонь. «Не оборачивайся. Не дай ему увидеть трещины».
Но он продолжил, спокойно, неприхотливо.
— Ты помнишь, как на третьем курсе Паркинсон упала здесь, пытаясь догнать Снейпа? Её книга полетела в озеро, и ты...
— Вытащила её заклинанием, пока профессор не заметил, — вырвалось у неё против воли. Губы предали, вспомнив тот день, когда они ещё были просто одноклассниками.
Он не остановился, но она почувствовала его улыбку — не ту, язвительную, а другую, редкую, что скручивалась тяжелой спиралью у неё в груди.
— Ты всегда спасала всех. Даже тех, кто не просил, — он шагнул ближе, его плечо касалось её, обжигая через ткань. И запах дождя на его кофте смешался с прохладой лесного воздуха и мятой.
«Отойди. Прошу, отойди», — молила она про себя.
Но она не отпрянула. Шагала в том же темпе, пытаясь удерживать взгляд на озере. «Не смотри в глаза. В них отражается тот, кого ты предашь».
— Тренируемся или ностальгируем, Малфой? — бросила она, но голос дрогнул, выдав слабость.
У Чёрного озера туман рассеялся, обнажив воду — чёрную, зеркальную, как вход в иной мир. Драко уже стоял на своем месте, палочка, которую они восстановили её палочкой, уже в руке.
Он подобрал камень, плоский и холодный, запустил его по воде. Пять прыжков. Шесть. Семь.
— В детстве я мог сделать десять, — сказал он, не глядя на неё. — Отец говорил, что это бесполезное умение для Малфоя.
Гермиона сжала губы.
«Прекрати. Прекрати быть настоящим».
Он швырнул ещё один. Восемь прыжков. Девять. На десятом камень ушёл под воду, оставив круги, которые растеклись в её груди холодом.
— Я мечтал стать мастером по камням, — его голос смеялся, но глаза оставались серьёзными. — Глупо, да?
Она не ответила. Уткнулась глазами в мокрый песок, где остался след от подошвы её кроссовка, со словом «Останься». И в один миг растерла его ногой.
Он внезапно повернулся. Его глаза — серые, как туман над озером — искали в её лице трещину.
— Почему ты не смотришь на меня?
«Черт...».
Она подняла взгляд. Медленно. Неторопливо. Сомневаясь.
— Смотрю.
И она смотрит.
Смотрит, как его губы шевелятся — розовые, слегка обветренные, с едва заметным шрамом от детской драки, о которой он не рассказывал. Они произносят слова о тренировке, о проклятиях, о технике броска, но Гермиона слышит только тихий звон собственной крови в ушах. Каждый изгиб его рта — отдельная история, которую она запрещает себе читать.
Ветер с озера поднимает его волосы, и она видит, как солнечный луч пробивается сквозь пелену туч, целуя его висок.
«Ты — солнечное затмение. Красота, которая слепит именно тогда, когда становится опасной».
Он внезапно замолкает. Пауза повисает между ними мокрым полотном, и она понимает — он ждёт ответа. Но её язык прилип к нёбу, как предатель. Вместо слов она поднимает камень, запускает его по воде. Один прыжок. Два. На третьем камень тонет, будто озеро пожирает её попытки быть сильнее инстинктов.
— Не та техника, — говорит он, подходя так близко, что тепло его груди прожигает её спину. Руки его обнимают воздух вокруг неё, направляя бросок.
«Боже. Не дыши. Не чувствуй. Не...».
Её локоть касается его рёбер, и он замирает. Дыхание его неровное, прерывистое, как азбука Морзе, которую она слишком хорошо выучила за эти недели. «Отойди. Умоляю, отойди». Но он не двигается, его пальцы скользят по её запястью, поправляя угол броска.
— Вот так, — шепчет он, и губы его почти касаются её уха.
Она закрывает глаза. Вспоминает все прожитые с ним моменты. И сердце обкалывается маленькими иголочками.
Камень вырывается из её руки. Десять прыжков. Одиннадцать. Двенадцать. Он исчезает вдали, и Драко смеётся — звук, похожий на звон хрусталя, разбивающегося о каменный пол.
— Видишь? Ты можешь всё, если перестанешь бояться, — его другая рука всё ещё на её талии.
Она втягивает воздух через нос, поглощая запахи озера, леса и его мяты. Голова кружится. Она хочет отойти. Хочет. Но не может. Стоит, будто пришитая к нему.
Рука на её талии стала якорем, приковывающим к моменту, который не должен был существовать. Ветер нёс с озера крики чаек, но она слышала только стук собственного сердца, выбивавшего морзянку: «Беги. Останься. Беги. Останься».
Он сдвинул ладонь на полсантиметра, и её кожа вспыхнула под тканью водолазки. «Он знает. Чёрт возьми, он знает, что сводит меня с ума». Она зажмурилась, пытаясь вызвать в памяти образ другого Драко — того, что ждёт в будущем. Но этот Драко, пахнущий дождём и маггловской мятной жвачкой, стирал все границы.
— Ты дрожишь, — прошептал он, и губы коснулись её виска — случайно? Намеренно?
Она дернулась в сторону, как ошпаренная. Песок под ногами пополз, заставляя споткнуться, но он поймал её за локоть. Повернул к себе с силой, от которой захватило дух.
— Смотри на меня. СМОТРИ!
И она посмотрела. Увидела всё: трещину в броне, страх потерять её раньше, чем время их разлучит, ярость против судьбы, что дала вкус надежды лишь для того, чтобы отнять.
— Я не призрак, — его голос раскололся, как лёд под весом правды. — Я здесь. Сейчас... И это тоже реально.
Молчание. Она оставила только его. Нет слов. Нет букв. Нет словосочетаний. Нет ничего. Только тишина, которая рвётся из её горла горячим дыханием.
— Знаешь, почему камни тонут? — спросил он, вглядываясь в её бесконечно огромные зрачки, что затягивали, разрывая притяжение земли. — Потому что они забывают, как быть лёгкими... Как мы.
Гермиона вырвалась из его рук, взметнув в воздух песок под ногами.
— Перестань! — она взбунтовалась, не выдержав ярости. — Ты — ошибка! Прекрасная, мучительная ошибка. Глюк в ткани времени! Ты должен исчезнуть, чтобы...
— Чтобы твой Драко продолжил любить тебя? — он сделал шаг. Еще шаг. Еще один.
— Ты боишься, что если коснёшься меня, то не захочешь отпускать?!
«Да».
«Нет».
«Чёрт, да».
Она отступала, спотыкаясь о камни. Он шёл за ней, каждый шаг — приговор.
— Боишься, что, вернув меня, уничтожишь шанс на то, что мы...
— Нет никаких «мы»! — она вжалась в ствол сосны, кора впивалась в спину. — Ты — он, но ты не ОН. Тот Драко...
— Тот Драко ещё не научился бросать камни, — он прижал ладонь к дереву над её головой, дыхание смешалось с её страхом. — Он не знает, как пахнут твои волосы утром. Не видел, как ты корчишься от боли, но цепляешься за жизнь, как боец. Не...
— Заткнись! — её удар пришёлся в грудь, слабый, бесполезный. Он даже не дрогнул.
— Он не знает, что ты любишь мятное мороженое...
— Хватит!
Но он продолжал, будто вытаскивал из груди занозы памяти.
— Не слышал, как смеёшься сквозь слёзы, когда думаешь, что никто не видит...
— Я СКАЗАЛА, ХВАТИТ!
— Он не чувствовал, как твоё дыхание становится его кислородом. Не терял тебя дважды в жизни и миллион раз в своих кошмарах. Не...
— ПРОШУ ТЕБЯ!
Капли лились по её щекам, оставляя влажные дорожки. Руки, сжатые в кулаки, дрожали от злости, от ярости, от безысходности.
— Ты хочешь стереть меня? Но я уже в тебе! В каждом твоём «нет» есть «да». В каждом «ненавижу»...
— ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ, МАЛФОЙ?
«ХОЧУ ЧТОБЫ ТЫ МНЕ ВЪЕБАЛА!!!».
И она будто слышит его мысли.
Кулак.
Замах.
Удар.
— Блять! — он отшатывается, приложив к щеке ладонь.
Он не ожидал.
Эта маленькая дрожащая девчонка впечатала по роже двухметровому Малфою.
И он, не давая себе ни секунды, чтобы понять, что произошло, хватает ее за волосы и впивается губами в ее губы.
Искра. Буря. Безумие.
Трек: I Don't Know You (The Marías cover) — Patricia Lalor
Это не был поцелуй — это было нападение, битва за глоток воздуха в мире, где они задыхались друг без друга. Она упёрлась ладонями в его грудь, ногти впивались в ткань кофты, рвя нити, словно паутину лжи, опутавшую их судьбы. Он не отпускал, прижимая её к стволу сосны.
Его губы врезались в её, как шторм в хрупкий берег — солёный, влажный, неумолимый. Всё, что копилось годами: гнев, страх, запретное влечение, взорвалось в этом прикосновении.
Всё было слишком: слишком влажно от слёз и пота, слишком яростно от осознания, что это первый и последний раз, слишком нежно, потому что даже в разрушении они искали друг в друге спасение.
Его пальцы в её волосах тянули пряди, а её ногти впивались в его шею, оставляя багровые росчерки — метки, которые исчезнут, как и он сам. Влажность его языка, скользящего по её нёбу, была пошло откровенной, выворачивающей душу наизнанку. Она ненавидела себя за стон, вырвавшийся из горла, за то, как бёдра сами потянулись к его жестким, отчаянным толчкам, будто даже тела их не понимали, что это агония, а не любовь.
Каждый толчок был и наказанием, и мольбой: «Запомни меня. Забудь меня. Убей меня. Спаси меня».
Рука в её волосах сжалась сильнее, пригибая голову назад, обнажая шею для атаки, но он не отпускал её губ, будто боялся, что малейший зазор станет пропастью.
Она сопротивлялась — слабо, глупо, — кулаки били по его груди, но тело предательски горело. Каждый нерв пел о боли и желании, смешанных в коктейль, от которого кружилась голова. Его язык снова скользнул вдоль её нёба, жгучий, настойчивый, и она застонала — звук, который разорвал воздух на «до» и «после».
Он ответил рычанием, впиваясь зубами в её нижнюю губу, наказывая, умоляя, помечая. Рука соскользнула с волос на шею, большой палец вдавился в пульс, считая удары сердца, которые кричали: «Ты лжешь. Ты хочешь этого».
Она откинула голову, пытаясь вырваться, но он преследовал, целуя уголки рта, скулу, висок, шепча проклятия между поцелуями:
— Ты... чувствуешь... это...
Он не давал себе договорить, снова захватывая её губы, теперь уже медленнее, глубже, как будто пытался выпить воспоминания, которых у них не было. Она сдалась. Её руки сами обвились вокруг его шеи, притягивая ближе, пока рёбра не заныли от давления.
— Ты... — её попытка говорить разбилась о его зубы, впившиеся в нижнюю губу. Сладко, мучительно, с мятной горечью его дыхания.
Он ответил не словами, а движением руки, схватившей её за талию и притянувшей так близко, что рёбрам не хватало воздуха. Их тела слились в асимметричном ритме: её сердце билось хаотично, его — мерно, как удары судьбы.
Он касался её лица — пальцы дрожали, скользя по скулам, шее, цепляясь за цепочку маховика, что всё ещё висел на ней, как насмешка. Но когда её язык неожиданно ответил на его ярость мягкостью, он застонал — звук глубокий, животный, вырвавшийся из самого нутра.
«Прости меня, Грейнджер... Пожалуйста, прости, но я люблю тебя».
Капли с его ресниц упали ей на щёки, смешавшись с её слезами. Она поняла, что это не дождь — он плакал. Тихо, яростно, стыдливо. Его слёзы текли в их поцелуй, делая его солёным, настоящим, невыносимым.
Он плакал.
Как мужчина, который знает, что теряет то, чего никогда не имел.
Не рыдал, не всхлипывал — слезы текли свободно, тихие и безмолвные, как и всё, что он когда-либо чувствовал к ней. Они жгли, как признание, вырванное с корнем из самого тёмного уголка его души. «Я люблю тебя» — не словами, а каждым вздохом, каждым дрожащим прикосновением. Его лицо не искажало никакой гримасы, он также целовал её мягкие губы, напоминая вкус его любимого вишневого десерта, язык переплетался с её сладким языком.
А внизу, в паху, горело.
Не просто желание — а что-то большее, что-то, что скручивалось в тугой узел и рвалось наружу. Это была агония, осознание того, что даже если он заполнит её собой до краёв, даже если вплетёт свои пальцы в её волосы так, что они станут одним целым, — она никогда не будет его. Он любил её всем телом, каждой клеткой, каждым нервом, который кричал от её прикосновений.
Но больше всего он любил её душой.
Той частью себя, которая знала, что это кончится. Которая уже прощалась, даже когда целовала её. Которая сжималась в комок при мысли, что однажды она посмотрит на него — на «не настоящего» — и увидит только врага.
Он любил её молча.
Любил, когда она злилась на него — сжимала кулаки, а губы дрожали, будто она собиралась либо закричать, либо заплакать. Любил её упрямство, её попытки не смотреть на него, её ярость, направленную на саму себя за то, что она чувствует. Любил даже её ненависть — потому что это было искренне, хотя бы это значило, что она не остаётся равнодушной.
Он любил её так, будто это было последнее, что ему позволено на этой земле.
Он целовал её за ту Гермиону, что осталась в его прошлом. Ту, что по случайности убил. Ту, чьё имя теперь было проклятием в его прошлом и кошмаром в его снах. И эту. Эту упрямую, яростную, живую, невероятную девчонку, которая даже сейчас, сжимала кулаки, будто готова была сразиться с самой судьбой.
А когда она попыталась заговорить — он не дал ей.
Его поцелуй был не вопросом, а приговором.
Губы её были мягкими, даже когда она пыталась отстраниться, даже когда её пальцы впились в его грудь, чтобы оттолкнуть. Но он не отпускал. Не мог. Его рука на её талии дрожала — не от неуверенности, а от того, что он знает. Знает, что это неправильно. Знает, что она не его. Знает, что однажды ему придётся вернуться в своё время, где он станет Малфоем. Её Малфоем. А она так и останется Грейнджер.
Но сейчас...
Сейчас её дыхание смешивалось с его, её сердце билось так близко, что он чувствовал каждый удар, будто оно пыталось вырваться из её груди и перекочевать в его.
Его душа скулит, как гребаный, выброшенный на улицу щенок. Она рыдает как маленький потерявшийся ребенок, но он так же целует ее. Бесконечно. Жадно. Невыносимо. Целует, целует, целует и до того, сука, больно. Он хочет пережить это еще раз. Еще миллионы ёбаных раз.
Он знает, что подарит ей будущее. Светлое, где легко дышать. С ним же — но с другим.
И всё же он целовал её с отчаянием утопающего. Его язык скользил по её губам, нёбу, зубам, запоминая вкус, как запоминают последний глоток воды перед смертью. Руки дрожали, обнимая её хрупкую талию, боясь сломать, боясь отпустить.
Он любит её с безнадёжностью человека, который знает конец истории.
Когда они наконец разъединились, её губы были покусанными, глаза — мокрыми. Он прижал лоб к её лбу, их дыхание смешалось в облако между ними — мимолётное и невесомое, как их шанс.
— Я знаю, — прошептала она, и этих двух слов было достаточно, чтобы разбить его сердце окончательно.
Она знала.
Знала, что он готов был отдать всё — имя, честь, саму ткань времени — ради ещё одной минуты с ней.
И именно поэтому они не могли быть вместе.
Он любил её.
Так сильно, что был готов потерять.
Ведь любовь — это не всегда «навсегда». Иногда это просто «сейчас»... даже если «сейчас» — это все, что у тебя есть.
— Я реальнее, чем твои фантазии о нём, — прошептал он, и в голосе впервые прозвучала ярость. — Я здесь. Я дышу. Я хочу люб...
Гермиона закрыла ему рот ладонью. Глаза её горели, как угли костра.
— Не смей... — прошептала она дрожащем голосом. — Не смей забирать и это.
Тишина между ними трещала по швам. Драко не отступал — его дыхание обжигало её ладонь, слова, которые она не дала ему договорить, жгли ей кожу, как незавершённое заклинание. Она чувствовала, как дрожат его губы под её пальцами. Не от страха. От ярости. От бессилия.
Он схватил её запястье, сжал так, что кости хрустнули, но она не отдернула руку. Пусть боль будет напоминанием. Пусть синяки завтра станут её тайными знаками, её последней картой, которую она сможет разыграть в будущем, глядя в глаза другому Драко.
— Ты боишься, — прошипел он сквозь ее ладонь, и это было не обвинение, а констатация факта.
Она не отрицала.
Она боялась. Боялась, что этот Драко — с его трепещущими под кожей венами, с его привычкой жевать нижнюю губу, когда он нервничает, с тем, как он смотрел на неё, будто она — единственный источник света в кромешной тьме, — окажется реальнее, чем тот, к кому она должна вернуться.
Озеро позади них дышало, волны лизали камни, будто пробуя на вкус их горечь.
Драко разжал пальцы, отпустил её руку, но не отошёл. Их лбы почти соприкасались, и она видела в его глазах отражение себя — растрёпанную, потерянную, живую.
— Я не прошу тебя остаться со мной, — сказал он, и каждый звук давался ему с усилием, будто он вытаскивал из себя гвозди. — Я прошу... запомнить меня. Таким.
Она сжала зубы так сильно, что челюсти свело.
«Я не смогу», — подумала она, но не сказала вслух. Потому что это была бы ложь.
Она запомнит.
Запомнит, как он выглядит сейчас — с солнцем в волосах, с тенью будущих морщин у глаз, с её именем, застрявшим где-то между рёбер.
Запомнит, как пахнет его кожа — дымом и яблоками, любимой мятой и чем-то ещё, что невозможно описать, но что навсегда останется для неё запахом невозможности.
Запомнит, как его сердце будет биться под её ладонью в ту последнюю ночь, когда они притворяться, что у них есть ещё время.
Он наклонился, и она думала, что он поцелует её снова.
Но он просто прижал губы к её виску — лёгкое прикосновение, заранее прощание без слов.
Гермиона резко развернулась, будто очнувшись от долгого сна. Ветер с Чёрного озера рвал её волосы, как будто сама природа пыталась удержать её от этого шага.
— Тренировка окончена, — сказала она, не оборачиваясь. Голос её звучал чужим, слишком ровным, будто она репетировала эти слова перед зеркалом. — Нам нужно выпить.
Она почувствовала, как он замер за её спиной. Даже воздух вокруг них словно загустел, наполненный несказанными словам .
— Неси свой виски, — добавила она, уже отходя.
Он удивился.
Не предложению — они давно перешли грань, где алкоголь был чем-то запретным. Не тону — она всегда говорила резко, когда пыталась скрыть дрожь.
Удивило время.
Сейчас, когда солнце поднималось все выше , окрашивая озеро в цвет золота. Сейчас, когда между ними висели невысказанные признания, а её пальцы только что сжимали его мантию так, будто хотели впитать его кожу в память.
— Виски? — переспросил он, и в голосе его прозвучало что-то хрупкое, будто стеклянная нить, натянутая над пропастью.
Она не ответила. Шла вперёд, спиной к нему, к озеру, к их прошлому, которое уже начало стираться, как чернила под дождём. Её тень на траве была такой же тонкой, как граница между «надо» и «хочу».
Его шаги догнали её легко, слишком легко — будто он всегда был готов следовать за ней, даже в пропасть.
Хижина пахла грустью и дубом.
Он принёс бутылку — ту самую, магловскую, которую он пил уже на второй день после их встречи. Стекло запотело от его ладони.
Гермиона сидела у окна в его кофте. Он не спрашивал, почему она ее надела, и смотрела на озеро, где вода была чёрной, как мысли в их головах.
Драко наливал виски в два стакана. Его пальцы, всегда уверенные, теперь дрожали, когда он протянул один к ней.
— Ты умеешь пить это? — спросил он, и в голосе его прозвучало что-то новое — не насмешка, а искреннее любопытство.
Она взяла стакан, не глядя на него. Жидкость золотисто-янтарная, как закат, который они больше не встретят вместе.
— Ты удивишься, — ответила она и голос выдал насмешку, но не над ним, а над самой собой.
Он замер, наблюдая, как она подносит стакан к губам. Его брови чуть приподнялись, когда она сделала первый глоток — ровно, без гримасы, без дрожи. Только лёгкий вздох, когда алкоголь обжёг горло.
— Где ты научилась?
Она не ответила сразу. Повернула стакан в руках, рассматривая, как свет играет в жидкости.
— Да я совершенно не умею пить, если честно, — наконец сказала она. — Просто есть вещи противнее, чем это.
— Например? — вскинул бровью.
— Ты. — Она все еще не отрывалась от стакана, но уголки ее губ приподнялись.
Он засмеялся. Тихо. Мало. Слишком мало для того, чтобы она могла насладиться его вибрацией.
— О, поверь, Грейнджер... есть еще кое-что противнее чем я.
— Например? — подняла взгляд и теперь она вскинула бровью.
— Ты! — ответил он с милой улыбкой на лицо.
Она усмехнулась и помотала головой.
— Придурок, — но не от злобы, скорее всего от горькой правды и от её признания.
Он сделал глоток, но вкус виски вдруг стал горьким.
— Ты пьешь виски, — сказал он внезапно, не глядя на неё. И это вроде было утверждение для самого себя, но она ответила.
— Да.
— Та... Гермиона, при мне никогда не пила ничего крепче сливочного пива, — голос его дрогнул на «при мне», будто он только сейчас осознал, что есть «до» и «после», разделённые пропастью её молчания.
— По видимому, теперь и я — больше не она.
Он оперся о стол и задумался, сводя брови к центру.
— В какой момент вообще всё изменилось? Ты, я... Когда мы стали другими?
Она лишь молча помотала головой. Но она знала. Она изменилась тогда, когда он вошел в её сердце, став центром вселенной.
— Ты когда-нибудь расскажешь мне о нем?
— спросил он, и в его голосе была не ревность, а что-то более острое — понимание, что он всего лишь эхо.
Она закрыла глаза и опустила затылок на раму. Она знала, о ком он спрашивал. О том юноше с холодным смехом, чьи руки ещё не дрожали от запретных заклинаний. О том, кто носил её имя в кармане, как украденную реликвию.
Он ждал ответа, вертя бокал так, что лёд звенел, как сломанные часы. Теперь Гермиона смотрела на его профиль — жёсткий, отточенный годами потерь, — и искала в нём того мальчика, что дрожал, впервые держа её за руку в Запретной секции библиотеки. Но даже шрамы здесь были другими: глубже, безжалостнее.
Она начала с мелочей, словно собирала рассыпанный пазл:
— Он ненавидел тыквенный сок, но пил его, чтобы никто не заметил, как крадет сахар. Его смех был тише, когда он думал, что никто не слышит — хриплый, неловкий, как у подростка. Он..
Но слова застревали в горле, превращаясь в грубые осколки. Вместо них она протянула ему память — не через легилименс, а через тишину, где каждая деталь висела в воздухе, как пыль в луче света.
Драко. Её Драко? Или нет? Замер, сжав бокал так, что стекло затрещало. Его глаза метнулись к окну, где листья засыпали следы их прошлых «я».
— Он... я... — он попытался найти точку отсчёта, но голос разбился.
Гермиона поняла: он не помнит этого. Война стёрла те дни, как ластик — каракули на полях старого дневника. Его «я» из прошлого стало чужим даже для него самого — невинным призраком, которого стыдятся.
— По видимому ты перестал быть им, когда последний раз назвал меня «грязнокровкой», — выдохнула она, не в силах лгать. — Помнишь?
Он вскинул голову, и в его глазах вспыхнуло что-то дикое. Нет. Не помнит. Или не хочет.
Бокал разбился о камин. Виски растеклось по камням, шипя, как змея под ногой.
Гермиона знала, что это предательство. Не его — себя. Потому что, переместив того Драко в будущее, она убивала часть его души, которая ещё могла любить. А этого Драко — того, что сейчас смотрел на неё глазами, полными самоотречения, — обрекала на одиночество в будущем, где не останется даже памяти о том, как пахнут её волосы в дождь.
— Ты знаешь, — сказала она, наконец глядя ему в глаза, — что это невозможно.
Она налила себе виски, медленно, будто отмеряя время до конца света.
— Что именно? — спросил он, хотя знал. Боже, как он знал.
Она провела пальцем по краю стакана.
— Всё.
Тишина.
За окном сгущались сумерки, и где-то вдали кричала сова — одинокий звук в мире, который вот-вот должен был разломиться надвое.
Она допила свой виски залпом и так же швырнула стакан в камин.
Разбитый бокал сверкнул в огне. Виски, стекая по камням, рисовало узоры, похожие на карту их потерянных возможностей — извилистые реки, ведущие в никуда. Гермиона наблюдала, как пламя пожирает алкоголь, и думала, что так же время пожирает их шансы.
Он стоял, застывший между тенью и светом, его силуэт дрожал, как мираж. Рука, сжимавшая ткань джинс, выдавала ярость, которую он больше не мог прятать за маской безразличия. «Грязнокровка». Это слово теперь висело между ними призраком, напоминая, что даже спасение не стирает прошлого — оно лишь подменяет боль иллюзией выбора.
Его дыхание, прерывистое и тяжёлое, наполнило комнату. Он шагнул вперёд, и пол под ним застонал, будто предупреждая: ещё один шаг — и реальность треснет. Но он остановился, осознав, что даже прикосновение к ней теперь будет крестражем.
Гермиона сжала подоконник, чувствуя, как холод доски проникает в кости. «Я не хочу чтобы ты уходил. Не хочу тебя терять». Но её губы молчали, преданные собственным страхом.
Он поднял осколок бокала, вращая его на ладони. Алый отблеск огня скользил по стеклу, как кровь по клинку.
— Ты права, — прошептал он так тихо, что слова едва долетели. — Невозможно.
Но «невозможно» звучало как «прощай».
Она закрыла глаза, чувствуя, как время сжимается вокруг них, как удавка. Где-то в будущем её Драко — настоящий, неискажённый жалостью — ждёт, чтобы увидеть её снова. А этот Драко, с глазами, полными сломанных обещаний, станет лишь шрамом в её памяти.
Он сделал шаг. Медленно. Едва касаясь пола, но тот все равно скрипнул. Снова шаг.
Гермиона сжала подоконник еще сильней, так, что ногти оставили на доске полумесяцы — крошечные шрамы для этого места, которое никогда не станет домом.
Еще шаг. Он ближе к ней. Но она смотрела в окно и просто ждала. Ближе. Ближе.
Он протянул руку, и время замедлилось. Пальцы его едва коснулись её волос. Каждый локон стал нитью в паутине, сплетённой из «почти» и «если бы». Она замерла, чувствуя, как его дыхание обжигает кожу за ухом. Мурашки.
Он стоял, наклонившись к ней, как монумент в собственной тоске, нарушая законы времени и логики. Его существование здесь было ошибкой, трещиной в стеклянной стене мироздания, но он продолжал расти — корнями в её боли, ветвями в ее венах.
Она повернула к нему голову и его вторая рука легла на ее шею, едва сдавливая пальцы. Ее тело предало: спина выгнулась навстречу его ладони, голова опрокинулась сильнее.
Он наклонился, и мир сузился до точки соприкосновения губ. В последний момент она отвернулась. Его поцелуй упал на щёку — жгучий, как клеймо, холодный, как зима.
— Прости, — выдохнула она в стекло, за которым осень рисовала их отражение: два силуэта, слившихся в объятии, которое уже начало распадаться на пиксели.
Он чувствовал, как её кожа под его пальцами пульсирует — ритм, противоречащий тиканию часов в её голове. Каждое прикосновение к ней оставляло шрамы на его душе.
Она дрожала, но не отстранялась. Его дыхание, прерывистое и горячее, обжигало ее щеку, а её руки, сжатые в кулаки, выдавали войну между «хочу» и «должна». Он видел себя в отражении окна — искажённого, раздвоенного, как их судьба.
Его губы, отвергнутые её щекой, жгли ядом невысказанных слов. Он хотел закричать: «Я не он! Я — тот, кто сломался, чтобы ты дышала!».
Она пахла будущим.
Тем, что он никогда не узнает. Книжной пылью и гранатовым соком с примесью мёда, смешанным с горечью его поражений. Он вдыхал этот аромат, как осуждённый — последний глоток воздуха перед казнью.
Он мечтал стереть грань между «сейчас» и «потом», превратив их в бесконечное «здесь». Но время текло сквозь пальцы, как вода сквозь решето, унося обрывки её смеха, её вздохов, её гнева. Всё, что оставалось, — лепить из них идола, которому он молился в тишине.
Он хотел её сломать.
Не в жестокости, не в гневе — а в той отчаянной, безумной надежде, что если разобрать её на части, то найдётся хоть один фрагмент, который принадлежит «ему». Не настоящему, не прошлому, не тому Драко, который ждёт её где-то за границей времени. Ему.
Его пальцы сжали её шею сильнее — не до боли, но достаточно, чтобы она почувствовала: «Я здесь. Я настоящий. Я тоже хочу быть с тобой». Её кожа под его ладонью пульсировала, предательски тёплая, живая.
«Прогони меня, черт возьми. Ударь. Скажи, что я — ошибка. Обними. Поцелуй. Разорви. Господи, убей».
Он чувствовал её дыхание — неровное, с примесью чайной розы и горечи виски. Чувствовал, как её ресницы дрожат, словно она вот-вот заплачет.
И тогда он понял: она не боится его.
Она боится себя.
Боится, что если их губы снова соприкоснутся, она не сможет его отправить назад.
Её отворот был предсказуем. Её щека под его поцелуем — ледяная, как смерть.
«Ты даже этого не хочешь», — подумал он, но тут же осознал: это ложь. Она хотела. Просто её воля всегда была сильнее желаний.
Он отстранился, но не отпустил её. Его лоб прижался к её виску, дыхание смешалось с её дрожью.
«Я мог бы заставить. Мог бы взять то, что ты не готова дать». Но вместо этого впился взглядом в её профиль, в нить жемчужной слезы, скатившейся к подбородку.
— Прости, — снова сказала она, но он услышал не извинение, а приговор.
«Нет. Это я должен просить прощения».
Потому что он знал: когда-нибудь, очень скоро, он возненавидит её за эту силу. За то, что она может отпустить то, что он уже не в силах реализовать.
За то, что для неё долг всегда будет важнее, чем его сломанное сердце.
Она выпрямилась, разорвав контакт, и холод хлынул в пространство между ними, как прилив. Его рука повисла в воздухе — одинокая, дрожащая, бесполезная.
«Ты предпочла пепел воспоминаний — живому огню», — прошелестело в его сознании, пока он наблюдал, как она обнимает себя, словно заменяя его объятия.
Он отступил на шаг, затем на другой, повернулся и спина упёрлась в стену рядом с подоконником. Доски впивались в позвонки, впуская в мысли собственный голос: «Прошу... побудь со мной еще не много».
Стена за спиной Драко была холодной, но он вжимался в неё сильнее, будто мог раствориться в шершавой древесине, стать частью этого проклятого дома, который хранил их тайны.
Он видел, как её губы шевелятся без звука, повторяя цифры, даты, расчёты — всё, что помогало ей не думать о том, как его дыхание сейчас рвётся на неровные куски.
Он закрыл глаза, и перед веками всплыли образы, которые теперь будут преследовать его везде:
- Её смех, смешанный с мороженым на губах, мятное, он ненавидел его, но покупал снова и снова.
- Тени ресниц на щеках, когда она читала вслух книги, купленные им.
- Как однажды, в бреду, она прижалась к его груди и прошептала: «Останься»— а потом сделала вид, что не помнит.
Теперь между ними лежала вся хрупкость мира — несколько шагов досок, усыпанных солнечными бликами, которые казались насмешкой.
«Ты уже решила. Решила давно», — думал он, наблюдая, как её грудь поднимается в чётком, выверенном ритме. Она дышала как солдат перед атакой. Как человек, который уже мысленно перешагнул черту.
А он...
Он всё ещё держался за крошечные осколки:
её волосы на его подушке сегодняшним утром, он не смел их убрать. Надкушенное печенье на краю блюдца, она всегда оставляла ровно половину. Запах чернил и чего-то кисловатого — её пот, когда она просыпалась от кошмаров.
«Скажи хоть что-нибудь», — молил он её в мыслях, но она лишь натянула рукава его кофты, пряча руки.
Он понял тогда, что самое страшное — не боль, не прощание, а этот момент прямо перед концом, когда ещё можно притвориться, что ничего не происходит.
За окном запела птица — та самая, что будила их каждое утро. Гермиона повернула голову на звук, и он увидел, как по её щеке скатывается единственная слеза. Быстрая, украдкой смахнутая.
«Прости», — снова подумала она, но теперь это значило нечто иное.
«Прощаю», — ответил он беззвучно, хотя они оба знали — это ложь.
Потому что если бы он действительно прощал, то не стоял бы сейчас, сжимая в кармане ту самую жвачку, которую она жевала, еще в момент их молчания.
Небо за окном потемнело разом, будто кто-то вылил чернила в лазурь. Скоро гроза. Скоро конец.
А между ними всё ещё те самые три шага, которые можно преодолеть за мгновение — или никогда.
И его мысль.
«Прощай, моя невозможная».