39 Глава
Три шага.
Он мог бы их пройти — рвануться к ней, схватить за запястья, прижать к груди так сильно, чтобы их сердца, наконец, бились в унисон.
Но он стоял.
Потому что знал: если сделает эти три шага, она не просто заплачет. Она сломается. А он не сможет собрать её обратно — не тогда, когда её пальцы уже сжимают на груди портал, когда её губы шепчут заклинание, которое разорвёт их навсегда.
Птица за окном смолкла. Даже ветер замер.
Он вынул из кармана жвачку — ту самую, мятную, что она жевала одним утром, когда они ещё притворялись, что всё в порядке. Обёртка хрустела в его пальцах, пахла ей и чем-то ещё — чем-то, что уже никогда не повторится.
Гермиона закрыла глаза. Её ресницы дрожали, как пойманный мотылек.
Он развернул жвачку, медленно, словно разматывая свиток собственной казни, и засунул в рот.
«Вкус её смеха. Вкус её «прости».
Гром грянул прямо над хижиной, и в этот миг она рванулась вперёд — не к нему, а мимо, к камину.
Но в последний момент — в тот самый, проклятый, прекрасный последний миг — её рука схватила его за подол футболки.
Не чтобы удержать.
Просто чтобы чуть-чуть замедлить конец.
Он не стал удерживать её в ответ.
Просто наклонился и вдохнул — запах её волос, дрожь её кожи, этот ужасный, прекрасный миг между «ещё» и «уже нет».
— Давай потанцуем, — прошептал он ей в губы.
Гермиона замерла. Ее пальцы все еще вцепившиеся в его футболку, теперь дрожали.
Три шага — и мир рухнул.
Его руки скользнули вокруг ее талии, притягивая так близко, что она могла чувствовать, как его сердце колотится в такт ее собственному.
И они закружились.
Без музыки. Без слов. Под аккомпанемент трескающегося камина и близких раскатов грома. Ее ступни скользили по полу, оставляя следы на пыльных досках — последние метки их присутствия в этом времени, метки, которые исчезнут раньше, чем пыль успеет осесть.
«Это безумие», — пронеслось в ее голове.
«Это все, что у нас есть», — ответил он без слов, прижимая ладонь к ее спине, ведя ее в этом странном, трагическом вальсе.
Она подняла глаза и увидела — в его взгляде не было страха. Только принятие. И что-то еще... что-то, от чего ее собственное сердце сжалось в комок.
Он вспомнил бал. Тот самый, где она танцевала с Виктором Крамом, а он в этот момент сжимал кулаки от злости, мечтая о первом танце с ней.
Теперь же они кружились, как два опавших листа в предзимнем вихре, цепляясь друг за друга не для того, чтобы удержаться, а чтобы хоть на мгновение продлить падение.
Его руки на её талии были тёплыми и твёрдыми, словно он пытался вдавить в её кожу память о каждом прикосновении.
Гермиона закрыла глаза. Если не смотреть, можно представить, что это просто танец. Не прощание. Не предательство времени. Не последний акт их личной трагедии. Просто два тела, слившиеся в движении под вой ветра в трубе.
Но реальность просачивалась сквозь веки: его дыхание, пахнущее мятой и горечью, его сердце, бьющееся так громко, будто пыталось вырваться из груди и остаться с ней.
Гермиона знала: это грех.
Грех — позволять его губам касаться своих волос. Грех — закрывать глаза, когда его дыхание обжигает шею. Грех — желать, чтобы этот миг растянулся в вечность.
Но больше всего она ненавидела себя за то, что не могла остановиться.
Её руки сами находили путь к его шее, пальцы запутывались в белоснежных прядях, которые пахли дождём и чем-то неуловимо его — не тем Драко из настоящего, а именно этим, который сейчас дрожал от каждого её прикосновения.
Камин трещал, бросая оранжевые блики на его лицо. В эти последние мгновения он казался ей не Малфоем, не врагом, не спасителем — а просто мальчиком, который научился любить слишком поздно.
Она думала, что знает боль.
Но ничто не сравнится с тем, как разрывается душа, когда понимаешь: ты любишь того, кого обязана потерять.
Она знала, что он считает шаги.
Раз.
Его губы на её виске — мимолётные, как падающая звезда.
Два.
Её ногти впиваются в его спину, оставляя полумесяцы, которые заживут без следа.
Три.
Поворот, и её спина прижимается к его груди, его подбородок — к её плечу.
— Я мог бы... — его голос разбился о её кожу.
Она знала окончание этой фразы. «Я мог бы остаться. Я мог бы забыть. Я мог бы выбрать тебя вместо времени, вместо долга, вместо всего».
Но они оба знали — нельзя.
Камин потрескивал, выбрасывая искры, как последние зёрна их песочных часов. Где-то за стенами хижины мир продолжал существовать: птицы прятались от грозы, деревья гнулись под ветром, будущее ждало своего часа.
А они танцевали.
Без музыки. Без будущего.
Просто потому, что это было единственное, что они могли сделать, не предавая ни себя, ни друг друга.
Её рука нашла его — сцепила пальцы с его пальцами, ладонь к ладони. Крепко. Настолько крепко, что, казалось, если бы она сжала сильнее, их кости сплавились бы воедино, и тогда никакая магия не смогла бы их разъединить.
Но время текло, как всегда, неумолимо.
Она почувствовала, как его дыхание становится прерывистым, как его руки дрожат — не от слабости, а от усилия не притянуть её ещё ближе.
Она повернулась в его объятиях, их взгляды встретились, и в этот миг она поняла:
Они не прощаются.
Они просто откладывают конец.
На потом.
На после.
На «когда-нибудь, если мы сможем».
«Ты плачешь», — сообщил он без звука.
«Ты тоже», — ответила она, хотя знала — он никогда не признается.
Гром грохнул снова, ближе, яростнее, и камин погас, оставив их в синеватом свете молний, которые выхватывали из темноты лишь осколки друг друга — его скулу, её ресницы, их пальцы, сплетённые теперь так плотно, что больно. Они замерли, всё ещё в объятиях, дыхание смешалось — её прерывистое, его ровное, как отсчёт последних секунд.
— Я не хочу, — вырвалось у неё, голос, который она не слышала неделями.
Он не ответил. Просто прижал её ладонь к своей щеке, «Посмотри. Я твой. Даже когда меня не будет».
Гермиона не могла дышать. Его руки на ней — горячие, настоящие, неправильные — обжигали. Она должна была оттолкнуться. Должна была вспомнить, что это всего лишь временное безумие.
Но она прижалась щекой к его груди.
Тук-тук.
Его сердце.
Тук-тук.
Ее предательство.
Он не говорил ничего. Просто водил пальцами по ее позвоночнику, будто запоминая каждую косточку, каждый изгиб, который никогда не принадлежал и не будет принадлежать ему по-настоящему.
Где-то за окном гром грохнул снова, ближе, и первый удар дождя шлепнулся по подоконнику. Потом второй. Третий.
Они больше не танцевали. Просто стояли, прижавшись друг к другу, пока дождь заливал мир за стенами хижины.
Она закрыла глаза, чувствуя, как по ее щеке скатывается жгучая вода. Не дождь.
Гермиона не сразу поняла, что он отошел. Тело все еще помнило его тепло, предательски скучая по нему.
Он отходил. Медленно, как будто каждое миллиметровое расстояние между их телами стоило ему нечеловеческих усилий.
Три шага назад. Где и должен был стоять.
Она просто стояла, чувствуя, как её ладони холодеют без его тепла, как водолазка внезапно становится слишком тяжёлой, как слёзы — те самые, что она клялась не проливать — катятся по щекам, смешиваясь с дождевыми каплями на коже.
Он смотрел на неё.
Смотрел так, будто пытался запечатлеть каждую деталь: как её кудри вьются у висков; как родинка над губой дрожит, когда она сдерживает рыдания; как её плечи поднимаются в такт прерывистому дыханию.
И тогда он сделал то, чего она не ожидала.
Он улыбнулся.
Настоящей, широкой, почти мальчишеской улыбкой, какой она не видела даже в самые тихие их моменты. Он все еще жевал жвачку, которая уже перестала быть мятной. Но это её жвачка, которую он присвоил себе до конца своих дней.
Гермиона поняла.
Он не просит прощения.
Не обещает, что всё будет хорошо.
Он просто...
Любит.
Здесь.
Сейчас.
Без будущего и гарантий.
Дождь барабанил по крыше, ветер выл в трубе, а они стояли в трёх шагах друг от друга — слишком близко, чтобы забыть, слишком далеко, чтобы коснуться.
И в этом пространстве между ними поместилась целая вселенная: все несказанные слова, все несовершённые поступки, все возможные «если бы».
Его улыбка — внезапная, солнечная, живая — повисла между ними, как вызов. Как обещание. Как пощечина всем законам времени и судьбы.
Гермиона замерла, чувствуя, как что-то горячее и острое вонзается ей под ребра. Это не было болью. Это было осознанием.
Он жевал ее жвачку.
Ту самую, что она оставила на столе полторы недели назад. Ту, что пахла мятой и нелепой надеждой. Он носил ее с собой, как талисман, как доказательство — «Я был здесь, это было реально, мы существовали в одном времени».
Ветер ворвался в щели хижины, завывая в такт их дыханию.
Она поняла.
Они не танцевали «несмотря» на все.
Они танцевали «из-за» всего.
Из-за боли, из-за ярости, из-за невозможности вырвать друг друга из сердца. Из-за этих чертовых крестражей, из-за войны, из-за того, что где-то там, в другом времени, ее Драко даже не подозревал, каким сокровищем он для нее станет.
Молния осветила комнату. На мгновение она увидела его — настоящего, живого, своего — с мятной жвачкой за щекой и слезами, которые он никогда не признает.
Гром грохнул прямо над хижиной.
Она сделала шаг.
Потом еще один.
И последний.
Ее пальцы сами нашли его ладонь — теплую, шершавую, родную.
— Еще один танец, — прошептала она. Не просьба. Приказ.
Он не ответил. Просто притянул ее к себе, и они закружились в молчаливом вальсе под аккомпанемент дождя.
Ее щека прижалась к его груди.
Тук-тук.
«Я здесь».
Тук-тук.
«Я тоже».
Тук-тук.
«Я ненавижу тебя».
Тук-тук.
«Я не могу тебя потерять».
Молния осветила шрам у него на виске. Теперь её губы коснулись этого места, и он резко вдохнул.
— Я ненавижу, — начала она, прижимаясь губами к его виску, — что твои ресницы такие светлые на солнце.
— Я ненавижу, — он перехватил её в повороте, — как ты шевелишь губами, когда читаешь.
— Ненавижу твой смех.
— Твои веснушки.
— Твои руки.
— Твой голос, когда ты злишься.
— Твой голос по утрам.
— Твой утренний чай с мёдом.
— Твой почерк в моих книгах.
— Твою слабость и силу.
— Ненавижу, — её пальцы впились в его плечи, — как ты смотришь на меня, когда думаешь, что я не вижу.
— Ненавижу, — он прижал ладонь к её спине, чувствуя, как бьётся сердце под тонкой тканью, — твои вздохи во сне.
— Ненавижу твои шрамы, — её губы скользнули по его груди, чувствуя жар сквозь футболку.
— Твои проклятые принципы, — он провёл языком по её запястью, чувствуя пульс.
— Ненавижу, как ты говоришь «Грейнджер», будто это проклятье, — она задрожала, когда его голос рассыпался по её коже.
— Как ты произносишь «Малфой», будто это ругательство и молитва одновременно.
— Ненавижу, что знаю, каким будет твой следующий шаг.
— Что ты всегда оказываешься права.
— Что не могу уйти.
— Что не могу остаться.
— Ненавижу, — она захватила его губы, — что ты научил меня любить вкус и запах мяты.
— Ненавижу, — он прижал её ладонь к своему сердцу, — что ты заставила его биться только для тебя.
— Ненавижу, — её голос разбился о его губы, — что это кончается.
— Ненавижу, — он прижал её к себе так сильно, будто хотел вдавить в собственные рёбра, — что это вообще началось.
Молния снова брызнула светом, осветив их лица — мокрые от дождя или слёз, уже не важно. В этом вспышке они выглядели как два призрака, уже почти растворившиеся друг в друге.
— Ненавижу, — прошептала она, целуя его в последний раз, — что даже ненависть не помогает.
Они остановились, лоб к лбу, дыхание спуталось в один клубок.
— Я верну тебя, — её голос разбился.
Ложь.
— Я знаю.
Ложь.
— Ты забудешь.
Правда.
— Никогда.
Ложь.
Он притянул её к себе в последний раз, и в этот момент гром сотряс хижину. Стекло треснуло, дождь хлынул внутрь, смывая границу между ними.
Она первой отстранилась.
— До завтра, Малфой.
— До никогда, Грейнджер.