37 Глава
Она вернулась.
Не в пламени, не в ярости, а тихо — как трава, пробивающаяся сквозь трещины в асфальте. Её шаги снова отмеряли ритм по коридорам Воющей хижины. Волосы, некогда спутанные жаром, теперь вились упрямыми локонами. Но он всё равно видел её хрупкой. Видел трещины, невидимые другим: как палец чуть дрожит, беря книгу, как голос ломается на высокой ноте, будто всё ещё боится сорваться в крик.
— Грейнджер, стой, — бросал он, когда она пыталась дотянуться до полки с купленными им книгами. Его руки обхватывали её талию, поднимая как перо, но тут же отскакивал, будто обжигался.
— Я не фарфоровая, — огрызалась она, но в углу рта пряталась усмешка.
Он парировал действиями, а не словами: подкладывал подушки, прежде чем она сядет; будил её ночью, когда ей снились кошмары, но делал вид, что «проходил мимо».
Он — подменял её воду на тёплую, «чтобы не простудилась». Она — нарочно выпивала залпом и ставила стакан с грохотом: «Доволен?».
Он стал ее тенью — неотвязной, раздражающей, жизненно необходимой. Когда она листала книги, он опережал ее силой мысли, переворачивая страницу ровно за секунду до того, как она собиралась это сделать.
— Ты задолбал, — говорила она, но чашка чая, ровно две ложки меда, как она любила, уже материализовалась у ее локтя.
— Это не я, — лгал он, глядя в окно с видом невиновности, но уголки его губ предательски подрагивали.
Он придумал целую систему:
- Зелёные свечи — «всё в порядке, но я рядом».
- Синие — «ты слишком долго читаешь, отдыхай».
- Красные — «немедленно стой где есть, я
бегу».
Однажды она задула все свечи разом и оставила вместо них записку: «Если понадобишься — позову. А пока — дыши, Малфой. Просто дыши».
Они танцевали этот вальс каждый день.
Когда она читала при свете камина, он незаметно подбрасывал в огонь щепотку волшебного порошка, чтобы свет не резал ее глаза.
Как-то раз она вздохнула, взяла его ладонь — ту, что была иссечена шрамами от магической отдачи — и прижала к своему горлу.
— Чувствуешь? — её пульс бился о его пальцы, настойчиво, как марш. — Я живая, Малфой. Ты спас. Хватит.
Он вырвался, лицо исказила гримаса ярости, но в глазах читалось иное: «А если это последний раз, когда я могу тебя защитить?».
Драко продолжал ухаживать с настойчивостью, граничащей с безумием. Если она читала допоздна — он появлялся в с чашкой чая, который «случайно оказался лишним». Если злилась — подсовывал под нос её любимое мятное мороженое. А однажды, когда она швырнула книгу в стену, он поймал её на лету и невозмутимо заметил:
— Если хочется что-то разбить, Грейнджер, можешь использовать меня. Я прочнее.
Она рассмеялась тогда — звонко, до слёз, до боли в едва заживших связках. И он застыл, как заворожённый, потому что этот звук стоил всех его ночных кошмаров.
Он больше не прятал свою одержимость. Каждое утро начиналось с того, что его пальцы проверяли пульс на её запястье — слишком долго, слишком настойчиво, будто боялись, что за ночь она снова превратится в холодный мрамор.
— Малфой, хватит, — она пыталась вырвать руку, но он лишь перехватывал её ладонь, прижимая к своей груди, где сердце билось в бешеном ритме.
— Ты ещё не готова, — его голос звучал хрипло, а глаза, эти серо-голубые лезвия, скользили по её шее, плечам, талии, будто проверяя на прочность.
Она начала мстить. Нарочно роняла книги, зная, что он поймает их еще до падения. Набирала полную грудь воздуха, якобы «перед чиханием» — и он уже протягивал платок, даже не отрываясь от чтения. Однажды, поймав его взгляд, он следил, как она жует кусочек яблока, будто это сложнейший ритуал, она специально подавилась — он сорвался с места так быстро, что опрокинул стол.
— Шутка, — прохрипела она, смеясь сквозь кашель, а он, бледный, сжимал кулаки, пытаясь решить — придушить ее или прижать к себе.
— Спасибо, — сказала она впервые. Не за спасение. За то, что продолжал быть невыносимым. За то, что не давал ей забыть — она жива.
Он замер, словно не расслышал, но не удержался от ответа.
— Не благодари. Это дорого стоит.
— Сколько?
— Мое имя. Еще раз.
И она рассмеялась — звонко, нагло, по-прежнему хрипло, но уже без боли.
— Драко.
Он закатил глаза от наслаждения и медленно втянул носом воздух.
— ...Чертова Грейнджер.
Однажды, когда она перечитывала книгу, стоя у окна, он наблюдал, как солнце лизало её шею, обнажая тонкую цепочку вен под кожей. Он знал каждую. Запоминал, как они пульсировали в лихорадке, как синели под натиском яда.
— Ты пропустила страницу, — голос его звучал хрипло, со сдерживанием.
— Нет, — она не обернулась, перелистывая следующую.
Он шагнул ближе. Слишком близко, прижимаясь каменной грудью к хрупкой спине. Запах её — пергамента, мёда и что-то неуловимо «её» — ударил в виски.
— Вот здесь, — протянул руку, палец его дрогнул над текстом, едва не касаясь.
Она повернула голову, и он увидел, как свет играет в её ресницах. Как капля пота скатывается за воротник футболки.
«Мерлин, я обречён».
Всё его существо вдруг сжалось в одну точку — там, где её кожа сливалась с тенью.
И тогда это случилось.
Дикое, первобытное «нужно» взорвалось внизу живота, поднялось по позвоночнику, сжало горло. Руки впились в подоконник по бокам от её бедер, зажав её в клетке из собственного безумия.
Это было неожиданно. Как удар в солнечное сплетение. Жар, который он неделями давил где-то под рёбрами, вдруг прорвался наружу.
Губы обожгли её шею чуть ниже уха – горячо. Влажно. Отчаянно. Неправильно.
Гермиона замерла. Не отпрянула. Не ударила. Только сердце, забившееся под тонкой тканью ночнушки, выдавало шок. Она просто позволила его дрожи перетечь в свои вены, пока он хоронил лицо в ее шее, словно пытаясь вдохнуть ее под кожу. Голова сама собой запрокинулась, подставляя больше этого сладкого, запретного простора, больше себя.
Её дыхание смешалось с его, и вдруг всё внутри него взорвалось: воспоминания о том, как её кожа пахла, когда он держал её без сознания; как её шея, бледная как пергамент, мерцала под солнечными лучами в лихорадочный день.
Сейчас. Она жива. Она здесь. И он.
Где-то за окном прогремел гром. Где-то в другом времени продолжалась война. Но здесь, в этой комнате, существовали только его губы на ее коже и шепот:
— Скажи моё имя еще раз.
Она улыбнулась и закатила глаза.
— Драко...
— Громче.
— ДРААААКООООО! — ее крик слился со звоном разбивающейся, не понятно почему, чашки, когда мир сузился до точки, где больше не было ни боли, ни страха — только он, ее отражение в его глазах, и бесконечное, ненасытное «еще».
И он в растянуто-ехидной улыбке счастливого порыва, поднимает ее в воздух, обхватив руками за талию и кружит так быстро, что их смех, как будто бы на детской карусели, разносится по всей комнате, отталкиваясь от скрипучих стен.
Вот как не ощущается смерть. Вот как ощущается жизнь после неё.
Утром она нашла новую чашку чая на тумбочке. Рядом — коробка мятного мороженого и записка: «Для горла. Статистика говорит, что после вчерашнего тебе понадобится».
Его забота обволакивала её, как паутина из шёлка и шипов. Она научилась дышать сквозь это, будто воздух наполнился стеклянной пылью: осторожно, с болью, с осознанием, что однажды всё внутри порвётся.
Её тело заживало, шрамы светлели, превращаясь в серебристые нити, но раны внутри множились с каждым днём. Гермиона ловила себя на том, как пальцы тянутся к месту, где должна лежать его рука, и сжимала их в кулаки, пока ногти не впивались в ладони. Боль — ясная, простая — напоминала: «Ты не имеешь права».
Он был везде. В запахе чая, который он оставлял у её кровати. В сладости мятного мороженого, что она поглощала одно за другим. В шорохе страниц, когда он подкладывал книги, отмеченные закладками из её любимых цветов. Даже в тишине, которая теперь звенела воспоминаниями о его шагах — тяжёлых, словно нёс невидимые цепи.
По ночам, когда хижину наполнял вой ветра, она вставала и считала трещины на стенах. Семьсот тридцать две. По одной на каждый час, что он не должен был здесь провести. Или будто они могли сложиться в часы, оставшихся до расставания. Каждая — как удар: «Он не твой. Твой Драко ждёт в будущем, а этот...».
Нет... Об этом больно даже думать.
Однажды, застигнув себя на том, что вдыхает аромат его кофты, забытой на спинке стула, она села на колени и вдавливала в лицо ладони, пока глаза не наполнились пеплом.
Она начала коллекционировать моменты, которые не смела назвать предательством: как он заправлял её локон за ухо. Как однажды, не зная, что она наблюдает, прижал её водолазку к лицу, вдыхая запах, будто это был последний глоток воздуха перед падением в бездну.
«Почему ты делаешь это?» — кричала она в мыслях, наблюдая, как он заваривает ей новый чай.
«Потому что в этом времени я могу», — отвечало эхо его поступков, не нуждаясь в словах.
Она начала ненавидеть рассветы. Каждое утро отмеряло час, когда придётся стереть ещё одну частицу его присутствия из своей памяти. Иногда, ловя его взгляд, полный немого вопроса, она представляла, как время разрывается швом: вот он, её Драко из настоящего и этот Драко, чьи руки дрожали, когда он перевязывал ей раны. Один ли это человек? Или она предаёт их обоих, позволяя сердцу биться здесь и сейчас?
Осознание пришло с дождём. Она стояла у окна, наблюдая, как капли рисуют на стекле руны распада, и вдруг поняла: его смех, который он пытался подавить вчера, уронив чашку, и поскользнувшись на чае, станет для неё призраком. Этот Драко — со шрамом на левом виске от осколка, с привычкой мять пергамент, когда волнуется, — исчезнет, как сон, и никто, кроме неё, не вспомнит, что он существовал.
Его присутствие стало воздухом, которым она научилась дышать заново, но она же из-за этого и задыхалась.
Она ловила себя на том, как глаза ищут его профиль в полумраке, как пальцы тянутся к теплу, оставшемуся на месте, где он сидел. И каждый раз — удар током в груди, напоминающий: «Он не твой. И никогда не будет твоим».
Она избегала касаний, как вор — света. Отворачивалась, когда он протягивал чашку чая, пальцы его дрожали от невысказанного. В углах её губ застревали фразы: «Драко, остановись», «Драко, хватит», «Драко, ты не понимаешь». Но имя больше не слетало с языка. Теперь оно горело в горле, как проглоченное солнце.
Его тень падала на неё даже тогда, когда он уходил. Гермиона чувствовала её — холодноватую, чуть дрожащую на краю солнечного луча, как напоминание о том, что каждая минута здесь украдена у вечности. Она училась дышать сквозь боль: вдох — отвернуться от его руки, протягивающей чай; выдох — подавить дрожь в пальцах, когда он поправлял одеяло.
Её «настоящий» Малфой был там — в будущем, где война оставляла глубокие шрамы. Тот, что был рядом с ней не из-за вины, а по выбору. Тот, чьи школьные подколы пахли полынью, а не страхом. А этот... этот был зеркалом, отражающим все «если бы». Если бы он не носил фамилию, обрекающую на ненависть. Если бы его сердце билось свободно, а не под диктовку страха.
Она понимала, что сравнивает их. Настоящий Драко не приносил бы мороженое в коробках, перевязанных лентами. Не сидел бы ночами у её кровати, рисуя в воздухе руны, которые, как он верил, отгонят боль. Настоящий Драко был сухим, резким, безопасным. А этот... этот разбивал её защитные чары одним лишь тем, как поправлял одеяло, не касаясь кожи.
«Ты не имеешь права. Не имеешь права хотеть обоих. Не имеешь права красть его у времени».
Но разве можно украсть то, что уже дано?
Однажды ночью, обнаружив его спящим на стуле, когда он сторожил её даже во сне, она не выдержала. Пальцы сами потянулись к его волосам, спутанным и пепельным, как после пожара. Но за сантиметр до касания она остановилась. «Если я коснусь, то сломаю хрупкое равновесие. Если коснусь — предам того, кто ждёт в будущем. Если коснусь...».
Он вдохнул глубже, будто почувствовал тепло её руки, и она бежала. Бежала в лес, где ломала ветки, пока ладони не кровоточили. Бежала туда, где валялись бычки от сигарет с её именем на фильтре. Бежала в кроссовках, что оставляли следы «Прости», «Останься», «Боюсь», что вырезал не «её» Драко. Бежала и наконец кричала во всё своё зажившее горло так, будто боль была похожа на вырывание сердца без анестезии.
Но возвращалась — всегда возвращалась — к запаху мятного мороженого, которое он оставлял на столе, к теплу его кофты, наброшенную на её плечи.
Судьба стала песочными часами, перевёрнутыми набок. Иногда, лёжа рядом с ним у камина, но не касаясь. Больше никогда не касаясь. Она воображала, как время рассыпается золотой пылью на их волосах. «Остановись. Хоть на миг». Но часы тикали громче.
Её сны стали ловушкой. В них он был «её» — Драко, без шрама и с грузом лет, который они несли вместе. Просыпалась с его именем на губах и слезами в горле. А он, будущий, сидел в углу, не зная, как она разрывается между реальностью и миражом.
Он стал чаще касаться её — будто проверяя, реальна ли она. Проводил пальцем по краю её руки, когда передавал книгу. Задерживал ладонь на её плече дольше, чем следовало. И каждый раз она глотала ком боли, отстраняясь.
Когда она поднимала взгляд, и встречалась с его глазами, то видела, как в зрачках плавала вселенная, где они могли быть просто «Гермиона» и «Драко» — без крестражей, войн и часовых парадоксов. Но реальность снова била пощечиной. Грубой. Больной. Невыносимой.
Однажды он принёс мороженое. Фисташковое. Её ненавистное.
Она не поправила, что он ошибся со вкусом. Просто ела, глотая комья холода и невысказанного. А он сидел напротив, разглядывая ее влажные губы, в которые хотелось впиться и забыться.
В её голове смешались их голоса.
«Какой из нас настоящий, Гермиона? Тот, кто был, или тот, кто мог бы быть?».
Её гнев был направлен в никуда: на судьбу, что подарила ей искупление в лице того, кому еще не нужно было заслуживать прощения. На себя — за то, что каждое утро ждала звука его шагов сильнее, чем победы над Тёмным Лордом. И на него — за то, что смотрел на неё так, будто она единственный свет в его личном Азкабане.
Собрала волю в кулак, как доспехи. Перестала есть его мороженое, заменив его сухими пайками. Перестала ловить его взгляды.
Теперь она видела часы на стене, которых не было. Секундомер судьбы, отсчитывающий дни до того, как она потеряет право называть его «своим». Каждый исцелённый шрам на его теле — гвоздь в крышку их общего гроба.
«Мы — ошибка времени», — думала она, прижимая ладонь к холодному стеклу. — «Ты должен вернуться в свою эпоху, чтобы я могла ненавидеть тебя правильно».
Но когда он вошёл, неся коробку маггловского мороженого с приклеенной запиской «Маленькой девчонке», ноги сами понесли её к нему. На миг — всего миг — она позволила голове коснуться его плеча, впитав тепло, которого не будет в завтрашних битвах.
«Ты — тень человека, которого я полюбила. Ты — начало истории, которую мне придётся оборвать».
А время, неумолимое и равнодушное, уже точило ножницы, чтобы перерезать нить, которой не должно было быть.
Однажды ночью, взяв с полки крестраж — старый медальон — она прижала его к груди и заплакала. Не из-за ужаса тьмы, а потому что осознала жестокий урок судьбы: иногда, чтобы спасти любовь, нужно похоронить её ещё до рождения.
Тихий вой вырывался из горла — звук, который мог родиться только там, где надежду рвут на части ещё до рассвета. Она хоронила не чувство, а возможность. Того мальчика, что носил ей фиалки, спрятанные в учебнике по Зельеварению. Того мужчину, чьи руки дрожали, вытирая её слёзы. Будущее, где их смех не резал бы слух вселенной.
А в этот момент, лес глотал его сигаретный дым жадно, как грешник — последнее покаяние. Драко стоял, прислонившись к сосне, чья кора трескалась под его пальцами, словно возможность оставаться с ней. Окурки валялись у ног, обугленные метки времени, которое он украл у вселенной. Каждая затяжка — попытка выжечь из лёгких её запах: пергамента, мёда и чего-то неуловимого, что оставалось на подушке после её сна.
Он знал, что должен уйти. Что каждый час здесь — нож, вонзаемый в ткань реальности. Но как объяснить сердцу, что биться нужно в другом времени, другим человеком? Как заставить ноги шагнуть в портал, когда они вросли корнями в эту проклятую землю, где она смеялась, хмурилась, дышала?
Он швырнул сигарету, и искры взметнулись к небу, как души не рождённых детей. Внезапно он закричал — без слов, без смысла, просто рванул глотку в клочья, пока лес не ответил эхом, будто сама земля рыдала через него.
Он вдыхал смерть, а она считала секунды. Семьсот тридцать две. Столько же, сколько трещин в стенах их проклятой хижины.
«Последняя» — думал он, как и в миллионный раз, доставая из пачки новую сигарету.
Щелчок.
Второй.
Огонь.
Затяжка.
Дым.
И конец.
Который приближался к ним со скоростью гребаного света.
И понимание...
Вот как не ощущается жизнь. Вот как ощущается смерть после неё.