35 Глава
Трек: this isn't happiness — Rxlzq
(можно слушать до конца главы)
Гермиона Грейнджер.
Ты, наверное, никогда не поймёшь, какого это — годами носить в груди огонь, который обжигает тебя изнутри, но ты боишься даже подуть на него, чтобы не спалило всё дотла. Ты — этот огонь. Ты — та самая «грязнокровка», которая оказалась ярче всех звёзд в моём проклятом небе.
Знаешь, что самое жестокое в звёздах? Они горят так далеко, но их свет все равно достигает тебя, даже когда сами они уже мертвы. Ты — как такая звезда. Ты освещаешь мои самые тёмные ночи, даже не подозревая, что я смотрю вверх.
Я не мальчик. Я — Малфой. Я вырос в мире, где каждое слово, каждая мысль, каждый вздох должны были соответствовать древним, застывшим в камне правилам. Мне говорили, что чистота крови — это всё. Поэтому я всегда был самым лучшим — из худших. И самым худшим — из лучших. И никогда ничего не менялось. А потом — потом появилась ты. С твоими взъерошенными волосами, с книгами, которые ты таскала как доспехи, с этим проклятым умом, который смеет спорить даже с самой судьбой. Ты разбила мои стены, даже не пытаясь — просто существуя.
Я помню, как однажды ты уронила книгу в коридоре на третьем курсе. Ты ругалась шепотом, словно боялась кого-то разбудить, а потом рассмеялась сама над собой. Этот смех... он звучал как колокольчик, застрявший в моих рёбрах. Я до сих пор слышу его, когда пытаюсь заснуть. Ты носила тогда синий шарф — он тебе не шёл, но я вдруг подумал, что это самый прекрасный оттенок, который я видел. Как небо перед грозой. Как боль, которая ещё не успела стать невыносимой.
Я ненавидел тебя. Ненавидел за то, что ты заставляла меня сомневаться. За то, что в каждом нашем споре, в каждом столкновении я ловил себя на мысли, что ты права. Ненавидел за то, что твоё имя, произнесённое вслух, звучало для меня как заклинание, которое я не могу контролировать. Ты знаешь, что я делал, когда ты читала в библиотеке, уткнувшись в эти дурацкие свитки? Я запоминал твой профиль. Линию губ, сжатых в решимости. Брови, сдвинутые в концентрации. Как будто, если я нарисую тебя в голове достаточно точно, то смогу объяснить самому себе, почему ты не выходила из моих мыслей.
Мой отец назвал бы это слабостью. Снейп — глупостью. Но я... я называю это предательством. Предательством всего, во что меня заставили верить. Потому что даже сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу не герб Малфоев, а твои глаза — коричневые, как земля после дождя, в которой, оказывается, что-то может расти.
Ты думаешь, что «грязнокровка» — оскорбление? Для меня это стало титулом. Потому что ты перевернула всё. Потому что в мире, где «чистота» значит гниль, твоя «грязь» — единственная чистота, которой я жажду.
Мне говорили, что любовь должна быть гордой, как герб на моём плаще. Но моя любовь к тебе — это что-то иное. Это — как шептать заклинание в пустоту, зная, что волшебства не случится. Это — собирать осколки твоих слов после споров и прятать их в карманы, будто они могут согреть мои замёрзшие пальцы. Это — завидовать Уизли и Поттеру не потому, что они смеются с тобой, а потому, что они могут позволить себе не бояться тебя.
Ты когда-нибудь замечала, как дрожат твои ресницы, когда ты в ярости? Они похожи на крылья феи, попавшей в бурю. А твои руки, всегда были испачканы чернилами... Они выводили руны на пергаменте, но невидимыми чернилами писали стихи на моих венах. Я хотел бы стать одной из твоих книг. Пусть даже той, которую ты швырнёшь в стену в гневе. Лишь бы твои пальцы прикасались к моим страницам.
Но мы — как два свитка с разными пророчествами. Твоё имя вписано в главу о героях, моё — в раздел «предостережений». Ты спасла бы меня, даже если бы я этого не заслужил. А я... я бы предал весь мир, чтобы только не предать тебя, но ты никогда не узнаешь об этом. Потому что я научен целовать рукояти мечей, а не руки. Потому что если я дотронусь до тебя, то оставлю следы сажи от своей души. Что это и происходит, после того, как ты вновь ворвалась в мою жизнь.
Иногда я представлял, как подхожу к тебе после уроков. Говорю: «Грейнджер, я запоминал каждое твоё «но» в спорах о зельях. Они звучали как стихи». А ты сморщила бы лоб и назвала бы меня придурком. Но, может, потом улыбнулась бы — той улыбкой, которую прятала за ладонью, будто стыдишься собственного света.
Ты сильнее всех заклинаний, Гермиона. Сильнее крови, сильнее страха. Ты — хаос в моём порядке, свет в моей тьме, и я... я ненавижу тебя за это. Ненавижу, потому что люблю. Люблю так, что это рвёт меня на части. Люблю так, что готов был бы стать пеплом, если бы это значило, что ты останешься целой.
Я люблю тебя так, как зимний лес любит солнце: молча, обречённо, зная, что от тепла растают даже самые крепкие льды. И теперь, когда война вновь приближается, я прошу судьбу об одном: пусть твоё сердце останется целым. Даже если для этого мне придётся стать тем, кто разобьёт своё вдребезги.
Я люблю тебя... Сука, ты просто не представляешь, как я люблю тебя.
Но я никогда не скажу тебе этого. Потому что мир, в котором мы живём, сожрёт эту любовь, как дементор высасывает душу. Потому что ты не должна поверить словам Малфоя. Точно не этого Малфоя, который смотрит на тебя прямо сейчас, как на что-то святое. И потому что где-то в глубине я всё ещё мальчик, который боится, что его «люблю» для тебя прозвучит как выстрел пули в сердце. Уверен, в нашей с тобой нынешней ситуации, это ощущается именно так. Я знаю, что при каждом прикосновение к тебе — я связываю нас нитями, которые потом будет трудно разорвать. И поэтому, я никогда ни скажу тебе ни слова о любви. Никогда не признаюсь в своих чувствах. Никогда.
Так что пусть это останется здесь. Со мной. В тишине. В тени. Как письмо, которое никогда не будет отправлено.
Но я если бы оно было, я бы подписал его так:
Тот, кто научился дышать твоим именем, но никогда не произнесет его вслух.
***
Тьма.
Не та, что обволакивает, а та, что отсутствует. Пустота без гравитации, без времени, где даже собственное дыхание кажется эхом в бездне. Она плывёт — нет, падает? — сквозь вакуум, где звёзды не горят, а лишь мерцают призрачными воспоминаниями.
И тогда — всхлип.
Тонкий, как трещина на стекле.
Она замирает. Что-то в жилах замедляется, будто превращаясь в ртуть. Кто-то плачет?
Сквозь толщу небытия доносится звук — глухой, будто из-под земли. Рыдание, приглушённое камнями. Над её могилой. Она знает. Не видит, но чувствует: холод мрамора под чужими ладонями, слёзы, падающие на буквы «Гермиона Джин Грейнджер». Её имя, высеченное навсегда.
«Я... умерла?».
Голос свой звучит чужим — будто ветер шелестит страницами закрытой книги. Всё вокруг начинает пульсировать. Свет врывается. Невыносимый, режущий сетчатку, как лезвие, завернутое в солнце. Она поднимает руку, но пальцы растворяются в сиянии. Сквозь ресницы мир становится полосатым — золотое, белое, алый всплеск, будто кто-то рвёт ткань реальности.
Вспышка. Белая, слепящая, как разорванная звезда, вонзившаяся в веки. Она пытается прикрыться руками, но рук... нет. Нет тела. Нет тяжести. Только боль в висках, будто кто-то вырывает воспоминания клещами.
Тишина здесь иная — густая, как сироп, но этот звук пробивает её насквозь. Плач. Чей-то сдавленный, надтреснутый стон, будто рыдают, закусив кулак. Она хочет обернуться, но как? У неё нет спины. Нет лица. Нет себя.
— Гермиона...
Эхо. Словно издалека, сквозь стену воды. Зов. Мужской. Знакомый? Она шагает вперёд — ног нет, есть лишь намерение двигаться. Свет обжигает, но холод изнутри сильнее.
— Гермиона.
Ближе. Теперь это не эхо — это голос с хрипотцой, с надрывом. Голос, знакомый до мурашек, но неуловимый, как сон при пробуждении. Она не узнаёт, но тело — оно снова есть, она чувствует пальцы, холодные как лёд. Она вдруг дрожит. Шаги. Её шаги. Они гулкие, будто она идёт по крышке гроба. А сверху — тот плач. Тот голос.
— ГРЕЙНДЖЕР.
Ближе. Она узнаёт интонацию — резкую, с придыханием на «р». Так звал только один человек. Тот, чьи насмешки жгли сильнее, чем огонь, в котором она утопала. Тот, кто называл «грязнокровкой». Тот, кто смотрел на неё, как на богиню.
— ГРЕЙНДЖЕР!
Резко. Грубо. Как удар. Голос, что звал её сквозь туман, теперь звучит слишком близко. Слишком реально. В нём нет ангельской мягкости — только хрип, будто говорящий глотает битое стекло. Она замирает — и вдруг свет разгорается еще сильнее. Она чувствует тело. Чувствует расползающуюся боль по венам, мышцам, мозгу. И сердце взорвалось от первого громкого баха, ударившись изнутри о стенку груди.
Она пытается вдохнуть, но горло сжато невидимой петлёй. Внезапно — щелчок. Как будто кто-то перерезал нить между мирами. Воздух врывается в грудь с таким свирепым гудением, что она выгибается, будто под ударом тока.
Свет режет глаза, будто тысяча люмосов взорвались в зрачках. Гермиона моргает, пытаясь поймать фокус, но мир плывёт, как аквамарин в колбе безумного алхимика. Голос снова врывается в сознание — теперь уже без эха, грубый, настоящий.
И он уже тянется к ней. Сквозь время. Сквозь смерть. Его пальцы впиваются в её плечи, и вдруг она чувствует — тепло. Живое, ядовитое, безумное.
— Ты не уйдёшь, — шепчет он, и его дыхание пахнет медью, пеплом и сумасшедшей, невероятной, любимой мятой. — Потому что я...
Боль нарастает, и она втягивает воздух, будто впервые. Свет возвращается. Ярче. Жёстче. Его голос рвётся, как проволока:
— ...я ненавижу твой рай.
И она просыпается.
Надгробие исчезает. Буквы с ее именем рассыпаются в пыль. Она будто в белом коридоре, а его голос — теперь внутри, как заноза:
— Иди ко мне, Грейнджер. Или я разорву небеса, чтобы вернуть тебя.
И она идёт. Потому что это не рай.
Это реальность.
Её тело вздрагивает от прикосновения. Чьи-то пальцы — не льдистые, а обжигающие, как огненный виски, — сжимают её плечи. Боль, острая и живая, пронзает рёбра, и это... это хорошо. Боль значит, что она здесь. Что не растворилась в том белом «нигде».
Она снова медленно открывает глаза.
Воздух пахнет сыростью и дымом, а не гнилью. Небеса не белые — они серые, пробитые трещинами обрушившегося потолка. И этот голос... Голос, который звал её сквозь пелену, был не ангельским хором. Он звучал хрипло, надрывно, как лезвие по камню. «Грейнджер!».
А теперь он здесь. Реальный. Проклято-реальный.
Его пальцы впиваются в неё так, будто хотят оставить следы звёзд на её коже. Она пытается сфокусироваться: его лицо слишком близко. Светлые пряди падают на лоб, слипаясь от крови — её или его? Она не знает. Но его глаза... Будто ртуть, застывшая между серебром и сталью. В них нет привычной насмешки. Только ярость. И страх. Такой грубый, такой человечный, что ей хочется рассмеяться. Или заплакать. И что-то ещё, от чего её тело, измученное и полумёртвое, вдруг вспоминает, что оно — живое.
Сердце билось. Его тоже — бешено, через прикосновение.
— Грейнджер, — он опускает лоб ей на грудь и она чувствует, как его дыхание рвётся между словами, горячее и неровное. Чувствует, как дрожит его тело. Не от холода — от адреналина, ярости, чего-то, что рвётся наружу сквозь сжатые зубы.
— Ты... Ты чёртова... упрямая... — Его голос ломается, превращая ругательство в нечто похожее на молитву.
Он прижимает её к кровати, как будто она под ней ненадёжна, как будто без его воли она снова провалится в небытие. Его ладонь скользит к её шее, не сжимая — проверяя пульс. Дважды. Трижды. Каждый раз, когда под кожей стучит отзвук жизни, его веки дёргаются, он не верит собственным пальцам.
Его дыхание — неровные удары молота по наковальне тишины. Он смотрит на неё так, словно она мираж, сотканный из дыма и его собственного безумия. Всё в нём кричит: «Это не правда. Сейчас она рассыплется, и я останусь с пеплом на ладонях».
Он резко отстраняется, сжимая её плечи так, будто хочет встряхнуть, но останавливается, едва заметно дрогнув. Его пальцы вновь разжимаются, скользят вниз, к её запястьям — проверяя пульс там, как будто не верит даже теперь. Ведет ладонь к её груди через всё тело и чувствует стук. Один. Второй. Третий. Четвертый. Бесконечный.
Она видит, как его челюсть напряжена, будто он сдерживает крик. И вдруг понимает: он не злится на неё. Он злится на себя. За то, что опоздал. За то, что позволил себе бояться. За то, что потерял её.
— Дра... — она пытается произнести имя. Но это даже не шепот. Это звук без звука. Связки порваны. Голоса нет и вернется не скоро.
— Тише!... Молчи!... Ты... ты едва не... я не чуть не... — его голос ломается, и вдруг он касается её щеки — грубо, словно боится касаться, боится её хрупкости. Его пальцы тёплые. Живые. Настоящие.
Гермиона вдруг осознаёт: он держал её, пока она не начала дышать. Он кричал её имя. Он...
— Господи... как я горжусь тобой... ты не представляешь, как я горжусь... — шептал он, запрокинув голову назад, сомкнув глаза.
Он вернулся к ее запястьям, но теперь это не проверка. Это якорь. Как будто если он отпустит, её унесёт течением, которого он не видит. Его большой палец непроизвольно проводит по её бьющейся вене — жест, скрытый даже от самого себя. Он возвращает взгляд.
— Грейнджер... Слушай меня. Ты должна дышать. Понимаешь? Ты... — он замолчал, резко вдохнув, будто воздух обжёг лёгкие.
Она попыталась кивнуть, но вместо этого из горла вырвался хрип — беззвучный, как шелест мёртвых листьев.
— Не смей. Не смей больше так делать, — он прошипел, внезапно прижав лоб к её груди, прямо туда, где под рёбрами стучало её выжившее сердце. Его дыхание обжигало кожу. — Шесть минут. Шесть. Грёбаных. Минут. Я вытаскивал тебя. Шесть минут я... — голос сорвался, превратившись в стон. — Господи, как я ненавижу тебя...
Но это была ложь. Она поняла это, когда его рука внезапно обвила её затылок, прижимая ближе, а губы коснулись её виска — мимолётно, словно крадучись.
— Ты слышишь? — он прошептал, и она почувствовала влагу на своей коже. Слёзы? Его? — Ты должна слышать. Ты должна. Потому что я... я не переживу этого снова.
Где-то в глубине, сквозь оцепенение, Гермиона улыбнулась.
— Если ты ещё раз рискнёшь жизнью ради своей чёртовой благородности, я... я привяжу тебя к себе и не отпущу. Поняла? — он тряхнул её, наконец выпустив ярость, которую сдерживал. — Ты не имеешь права умирать. Не имеешь права оставлять... — голос снова подвёл его.
А она и не знала.
Не знала, через что он прошел, чтобы вытащить её с того света.
Не знала, что он не молился. А воевал. Она не видела, как он, пригвождённый коленом к камням, выжимал из неё воду. Его руки, привыкшие сжимать палочку с надменной точностью, тогда дрожали над её грудью, выбивая ритм, который не совпадал с законами магии. Вода, вытекавшая из её губ, смешивалась с его потом и слезами. Каждая капля — как признание, которое он стирал с её кожи. Инферналы, те самые, что вырвались из бездны после её последнего удара сердца, рвали его одежду в клочья, но его мощный огонь из палочки — резал тьму, покупая секунды.
Она не знала, что пещера, приняв её последний вздох как жертву, открыла проход, залитый дневным светом — их единственный путь к жизни. Не почувствовала, как его рука, обвитая остатками кофты, впилась в её талию, а второй он схватил воздух, будто мог удержать саму жизнь. Трансгрессия рванула их сквозь пространство — не изящным прыжком, а падением в бездну, где кости скрипели от напряжения, а кожа горела, словно бумага в огне.
Хижина встретила их скрипом половиц и запахом пыли. Он бросил её тело на кровать так бережно, как позволяла ярость отчаяния. Её рука безжизненно скользнула вниз, пальцы коснулись пола.
Он не знал заклинаний для воскрешения. Он знал только боль, ярость и то, как её запястье холодеет под его пальцами. Он рухнул на колени рядом с ней. Её тело было холодным, губы — синими, а грудь... Боже, её грудь не дышала. Не поднималась. Он давил на рёбра ладонями, как будто мог вогнать в неё частицу собственного яростного тепла. Давил, не считая толчков, пока боль не стала белым шумом. Его магия, всегда такая чёткая, теперь рвалась наружу дикими всполохами. Электрические нити от палочки бились между их телами, как струны разорванной арфы, и с каждым разрядом её сердце вздрагивало — рывком, судорогой, крошечным бунтом против конца.
Она не слышала, как его голос, сдавленный от бессилия, повторял: «Заработай! Заработай, чёрт тебя дери!».
Она не чувствовала, как его заклинание — запрещённое, опасное, разъедающее душу — вонзилось в её грудь, заставив сердце вздрогнуть. Заклинание, которое даже в учебниках помечали «за гранью возможного». Искры, как падающие звёзды, жгли его ладони, но он не отпускал, пока её тело не ответило судорогой жизни. Каждый импульс был мольбой, каждый сбой ритма — проклятием. Он гнал ток сквозь неё, пока его собственная кровь не начала пахнуть озоном от перегрузки, пока тишина не разбилась стуком сердца, слабым, как первый удар крыльев бабочки.
Не видела, как он наблюдал, как синева отступает от её ногтей, как дрожь век становится мягче, и ненавидел себя за то, что не может остановиться. Его палочка, треснувшая до сердцевины, жгла ладонь, но он продолжал качать в неё магию — не ту, что учат в Хогвартсе, а ту, что вырывается из рваных ран души.
А она... она просто задышала. Даже не подозревая, что каждое биение её сердца теперь отдаётся эхом в его сломанных рёбрах. Что их спасение — не чудо, а триста семьдесят два удара током, семь порванных связок и клятва, произнесённая впустую: «Если ты умрёшь, я сожгу этот мир дотла».
И теперь он смотрел.
Смотрел, как её грудь поднималась и опускалась, как волны, откатывающие от берега смерть. Каждый вдох — чище, чем святая вода. Каждый выдох — вызов всему, что он когда-либо знал. Он видел, как капли с её ресниц падают на подушку, оставляя следы, похожие на созвездия. Видел, как пальцы её правой руки слегка дёргались, будто она всё ещё боролась с демонами.
И ему стало легко.
Потому что он нашёл её в кромешной тьме. Потому что она, умирая, открыла путь к свету. И потому что теперь его клятва, высеченная в тишине между ударами их сердец, была крепче любых стен.
— Держись, Грейнджер, — его губы едва шевелились. — Держись ради меня. — Он замолчал, резко втянув воздух, будто теперь задыхался вместо неё.
— Ты... жив, — беззвучно шевелит губами, и это выглядит нелепо, потому что она — та, кто умерла, радуется тому, что выжил он.
— Какая же ты дурочка, — его губы сложились в нежную, но до боли грустную улыбку.
Она попыталась поднять руку, чтобы прислониться к его щеке, но сил не было.
— Тебе нельзя двигаться. Нельзя... — он замолчал, стиснув зубы, и вдруг его лоб опустился ей на плечо. Его волосы, светлые и спутанные, пахли дымом и кровью.
Но она через силу подняла дрожащую руку — медленно, будто сквозь толщу воды — и коснулась его затылка. Он вздрогнул, словно её пальцы были раскалённым железом. Но не отстранился.
— Не... — его шёпот прожёг её кожу. — Не делай этого. Не сейчас.
Но она продолжила. Запустила пальцы в его волосы, сжала прядь — слабо, но ощутимо. «Я здесь. Я жива».
Он не поднял головы, позволив её пальцам вцепиться в него, словно в якорь. Но его плечи дрожали, выдавая то, что он так яростно прятал за маской усталости.
Она чувствовала, как под своей рукой пульсирует шрам на его виске — след от осколка, который он когда-то получил вместо неё. Всегда вместо неё. Её губы дрогнули в попытке улыбнуться. Как типично для Малфоя — спасать её так, чтобы она об этом не догадалась.
— Спи, Грейнджер, — бросил он, отстраняясь от неё. — Иначе привяжу тебя к кровати.
Она подчинилась, закрыв глаза, но губы её дрогнули в тени улыбки. Он всё тот же. И всё же — уже нет.
Она провалилась в сон мгновенно.
«Ты дышишь. Чёрт возьми, ты дышишь».
Его взгляд скользнул по её груди, едва заметно поднимающейся, и он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль — ясная, живая — напоминала: он ещё не стал призраком. Не стал тенью.
«Ты бы назвала это безумием. Заклинание из запретных гримуаров...».
Он посмотрел на треснувшую палочку, валявшуюся рядом, её сердцевина, словно рана, светилась тусклым алым.
Он наклонился ближе, его дыхание смешалось с её прерывистыми вздохами. Его пальцы дрогнули, едва коснувшись её щеки.
«Холодная. Как мрамор. Как те статуи в саду Малфой Мэнора, что я ненавидел с детства».
«Если бы ты знала, сколько раз я представлял этот момент. Не здесь. Не так. В каком-нибудь другом мире, где моё имя не отравлено, а твои глаза не сужаются при моём появлении. Где я мог бы сказать...».
Он отшвырнул ногой сломанную палочку в угол. Она звонко ударилась о стену, рассыпав искры.
«Глупость. Даже в мыслях ты не позволишь мне закончить. Сожмёшь губы, поднимешь бровь — так, будто я опять произнёс что-то невыносимо тупое».
Он засмеялся. Тихо. Звук вышел хриплым.
«Ты бы сейчас сказала: «Малфой, хватит ныть и сделай уже что-нибудь полезное».
Воображаемый голос Гермионы ударил точнее любого заклинания. Он встал, шатаясь, и схватился за столбик для балдахина над кроватью.
«Если я закрою глаза, ты исчезнешь?».
Он обернулся, почти ожидая, что кровать будет пуста. Но нет — она лежала там, всё так же хрупкая, всё так же упрямая.
«Ты выжила. Значит, и я должен».
Он дошагал до стены и скатился на пол.
«Ты проснешься. Ты должна. Потому что я...».
Мысль упёрлась в стену, как всегда.
«Потому что ты не имеешь права уйти, пока не узнаешь, как сильно я...».
Глаза слипались, но он боролся со сном.
«Я буду здесь. Даже если ты откроешь глаза и первым словом будет «Малфой». Даже если это последнее, что я услышу».
Где-то за стеной закаркала ворона. Он улыбнулся.
«Твои любимые птицы. Умные. Надоедливые. Как ты».
Его тело медленно расслабляется.
«Живи, Грейнджер. Живи, чтобы ненавидеть меня. Живи, чтобы однажды...».
Сознание поплыло. Темнота накрыла его, мягче, чем он заслуживал. Последней мыслью, прежде чем тьма поглотила всё, стало её лицо — не мёртвое, не спящее. Живое.
И этого достаточно.