26 Глава
Трансгрессия поглотила их, как волна, вырывающаяся из берегов. Свет вспыхнул ослепительной спиралью, и на мгновение они стали тенями, застывшими в янтарном потоке времени. Когда мир снова обрел форму, они оказались в Воющей хижине — там, где всё началось. На полу, среди потрескавшихся досок и пыльных лучей лунного света, они всё так же стояли на коленях, будто сама реальность застыла в поклоне перед их болью.
В её волосах всё ещё сверкали одуванчики. Семена, будто крошечные лучики, цеплялись за рыжие кудри, мерцая призрачным сиянием. Они не рассыпались, не исчезли — будто магия лабиринта застыла в них, превратив в живые капсулы памяти. Драко, дрожащей рукой, подхватил один из парашютиков, и тот засветился ярче, словно реагируя на его прикосновение.
— Они всё помнят,— прошептала Гермиона, глядя, как свет одуванчика отражается в его глазах.
Он не ответил. Его пальцы скользнули по её щеке, смазывая слезы, которые всё ещё падали, словно дождь после бури. Хижина выла вокруг — не от ветра, а от тяжести невысказанного. Стены, исцарапанные годами одиночества, словно вторили его мыслям: «Останься. Останься. Останься».
Драко ощутил, как тяжесть тишины в хижине сдавливает горло. Воздух здесь был пропитан воспоминаниями — не только их, но и тех, кто когда-то скрывался в этих стенах, теряя надежду.
Он взглянул на Гермиону, усыпанную пушинками, будто те напоминали о миге, который они не вернут.
«Хватит», — подумал он. И её боль, и свою, и эту тиранию прошлого, что висела над ними, как гильотина.
Его сердце до сих пор разгоняло кортизол, после её признания. Ему хотелось отвлечься, забыться, успокоиться. Ей тоже это было нужно.
«Люблю» - слово, которое всё так же сидело у него под коркой мозга.
«И как мне теперь называть тебя после этого? Гермиона? Грейнджер? Любимая?... Нет! Нихрена! Всё нужно оставить, как есть, будто ничего не изменилось! Так будет легче. Так нужно. Так будет правильно».
Она все еще сидела, стирая слезы с лица.
«Родная, ты же знаешь, что чувства - это кредит. И их прийдется вернуть».
Драко окинул взглядом Воющую хижину — пыльные полки, потрескавшиеся стёкла, груду старых учебников в углу. Всё здесь напоминало брошенную скорлупу, но он решил превратить её в убежище. Щёлкнув пальцами, он зажёг свечи на подоконнике, взяв эту невинную магию, которую когда-то подсмотрел у матери. Пламя затанцевало, отбрасывая тени в форме птиц на стены.
— Смотри, — он подошел и поднял потёртый глобус с полки, тряхнул его, и внутри засверкали крошечные звёзды. — Помнишь, как Снейп грозился отравить того, кто сломает его на уроке?
Гермиона не ответила, но уголок её губ дрогнул. Драко продолжил, раздувая искру ностальгии:
— А на третьем курсе ты чуть не сожгла библиотеку, пытаясь разгадать шифр в «Сказках Барда Бидля». Помнишь, как Поттер и Уизли таскали вёдра с водой?
— Это был несчастный случай, — буркнула она, но уже смотрела на глобус, где созвездия складывались в смешные рожицы под его чарами.
Он подошёл к окну, сорвал ветку чертополоха, торчащую из щели, и встряхнул её. Колючки осыпались, превратившись в стаю бабочек из синего пламени. Они запорхали под потолком, а Драко, притворно вздохнув, произнёс:
— Раньше я сказал бы, что это пустая трата магии. Но, кажется, сегодня я разрешаю себе быть глупым.
Одна из бабочек села Гермионе на палец. Она замерла, наблюдая, как пламя мерцает, не обжигая.
— Ты... пытаешься меня отвлечь? — спросила она, наконец подняв на него взгляд.
— Успешно? — он потянул одни уголок губ вверх и прислонился к стене, скрестив руки, но поза выдавала напряжение.
Она не ответила. Вместо этого подошла к старой этажерке, достала запылённую шахматную доску. Фигуры нехотя зашевелились, потягиваясь после долгого сна.
— Сыграешь? — она поставила доску на стол, и белый конь гордо взмахнул мечом.
Драко замер. Шахматы напомнили ему детство: отец, хмурясь, учил его жертвовать пешками ради победы. Но сейчас он видел перед собой не противника, а Гермиону, которая уже расставляла фигуры с привычной дотошностью.
— Только без твоих фирменных подколов, — предупредила она, и в её глазах мелькнул вызов.
— Обещаю быть невыносимо милым, — он уселся напротив, и чёрный король поклонился, явно симпатизируя ему.
Они играли. Фигуры ругались, пешки падали в обморок от драматизма, а Драко, нарушая все правила, двигал слона по диагонали ладьи, лишь бы услышать её возмущённый смех.
— Это читерство! — она швырнула в него изюмом из забытой коробки на полке.
— Нет, это инновации,— он поймал изюм на лету и подмигнул.
За окном стояла тишина,а внутри хижины пахло яблоками. Он незаметно наколдовал в камин ароматические свечи. Бабочки тихо горели, превращаясь в угольки, а одуванчики в её волосах светились, будто впитывали смех.
Когда она наконец поставила мат, Драко откинулся на спинку стула с преувеличенным стоном:
— Сдаюсь. Как всегда, Грейнджер — королева логики.
— А ты — король абсурда, — она улыбнулась, и это была не та улыбка, что режет лезвием. Это была улыбка усталого путника, нашедшего родник.
Он хотел сказать что-то едкое, остроумное, но вместо этого просто протянул ей последнюю бабочку. Та села ей на ладонь и рассыпалась искрами, оставив след в форме сердца.
— Спасибо, — прошептала Гермиона, и в этом «спасибо» было больше, чем признательность за игру.
Драко кивнул, пряча лицо в тени. Они оба знали — завтра боль вернётся, время напомнит о себе, а хижина снова заголосит от одиночества. Но сейчас, среди глупых бабочек и кривых шахматных ходов, они дышали. И этого хватало.
Они замолчали, и тишина снова начала сгущаться, как сироп. Драко заметил, как её пальцы нервно перебирают край куртки — привычка, которую она переняла у Макгонагалл. Ему нужно было что-то, что угодно, чтобы не дать стенам снова сомкнуться вокруг них.
— Ну, Грейнджер,— он наклонился вперед, положив перед собой скрещенные локти, свесив ладони со стола. — Если бы у тебя была одна волшебная минута... чего бы ты прямо сейчас захотела? Золото? Славу? Или, может, чтобы я наколдовал тебе корону из сливочного мороженого?
Она закатила глаза, но уголки губ дрогнули.
— Душ.
Драко замер, бровь поползла вверх.
— ...Что?
— Мечтаю принять душ, — она ткнула пальцем в прядь волос. — Мы не мылись со времён... Мерлин, я даже уже и не помню. Я пахну как гиппогриф после грозы.
Он фыркнул, затем засмеялся — коротко, хрипло, неожиданно для себя.
— Серьезно? Я думал, ты попросишь вечность для чтения в одиночестве.
— Вечность в душе — тоже вариант, — она скрестила руки, но улыбка пробивалась сквозь напускную строгость. — Ты даже не представляешь, сколько пепла лабиринта у меня в...
— Не надо! — он резко поднял руки, гримасничая. — Я ещё хочу сохранить романтический образ твоих кудрей, спасибо.
Гермиона швырнула в него подушку с дивана. Драко ловко уклонился, но подушка ударила в полку за ним, и оттуда посыпались старые журналы «Придира» с лицом Локонса на обложках.
— Отлично, — она фыркнула, глядя, как Локонс улыбается ей с пола. — Теперь я пахну ещё и ностальгией.
Драко встал, отряхиваясь с преувеличенным достоинством, и поклонился, как придворный перед королевой.
— Подожди тут минутку, — бросил Драко, уже отступая к двери, пальцы нервно перебирая кофту. — Не смей убегать, пока меня нет.
— Куда ты... — начала Гермиона, но он щёлкнул пальцами, и воздух прогнулся, поглотив его в спирали трансгрессии.
Он вернулся минут через десять, держа в руках бумажный пакет. Протянув ей, он начал отдаляться, не взглянув в её сторону.
— Что это?— она потянулась внутрь, но он перехватил её руку.
— После душа. Не раньше. — И он снова исчез.
Она задумчиво побрела вдоль старых и скрипучих стен.
Душ в Воющей хижине больше напоминал ритуал выживания, чем гигиеническую процедуру. Ржавые трубы стонали, как призраки, когда Гермиона крутила скрипящий кран. Вода хлынула редкими струйками, сначала ледяными, потом едва теплыми — словно сама хижина нехотя делилась последними крохами тепла. Потолок душевой был покрыт плесенью, а занавеска, некогда белая, теперь отливала жёлтым, как старый пергамент.
Она ступила под поток, вздрогнув от первого касания воды. Холод обжёг кожу, заставив сердце бешено застучать, но через мгновение тело адаптировалось, и она закрыла глаза, подставив лицо под струи. Капли стекали по спине, смывая пепел лабиринта, следы слёз, запах страха. «Даже эта вода лучше, чем вечность в броне»,— подумала она, стирая с себя этот день.
Мысли текли, как вода сквозь решётку слива. Она вспомнила, как в Хогвартсе после тренировок квиддича Рон жаловался на вечно холодные души в раздевалках, а Гарри смеялся, вытираясь полотенцем за две секунды. «Как просто всё было тогда», — проворчала она, но тут же поймала себя: сейчас, в этой ледяной струе, она чувствовала то же странное спокойствие. Ни войн, ни крестражей, ни временных парадоксов — только она, вода и тихий скрип труб.
Где-то за стеной Драко, наверное, колдовал над чем-то бесполезно-важным. Она представила его лицо — напряжённое, с той самой вертикальной морщиной между бровей, которая появлялась, когда он пытался скрыть тревогу.
Вода стала холоднее. Гермиона не стала регулировать кран — пусть боль от ледяных игл заглушит всё остальное. Она вдохнула глубже, чувствуя, как мурашки бегут по предплечьям. «Если я замёрзну здесь, время остановится. И мне не придётся выбирать...».
Но хижина выла — то ли ветер бился в щели, то ли само здание оплакивало свою судьбу. Звук вернул её в реальность. Она резко выключила воду, и тишина ударила громче, чем холод.
Она раскрыла пакет, достав оттуда полотенце. Обернулась в него, мягкое, неожиданно нежное — его забота снова выбила почву из-под ног, она посмотрела на запотевшее зеркало. В нём отражалась не героиня, не воин, а девушка с мокрыми волосами и синяками под глазами.
«Ты всё ещё здесь», — подумала она, стирая ладонью конденсат.
Гермиона вытерлась полотенцем, от которого пахло мятой. Взгляд упал на свёрток, лежащий на дне пакета. Развернув ткань, она замерла: внутри аккуратно сложенная пижама — мягкая, сиреневая. Футболка с едва заметной надписью «Я читаю запретные книги» и шорты... в крошечных красных сердечках.
— Что за... — она фыркнула, но пальцы сами потянулись к ткани. Шорты были из невесомого хлопка, майка пахла свежестью, будто их только что вынули из шкафа в её старой спальне. Сердечки подмигивали ей с наивной наглостью.
«Малфой, ты невыносим», — мысленно бросила она, но уголки губ предательски дрогнули.
Пижама оказалась идеальной по размеру. «Как он вообще узнал? Следил? Или просто угадал?» — мысли путались, пока она натягивала рукава. Майка прилипла к влажной коже, а сердечки на шортах казались насмешкой над всей их ситуацией.
— Серьёзно? Сердца?— она пробормотала в пустоту, будто он где-то прятался за трещинами стен. — Это чтобы напомнить, что у тебя его нет?
Но в свёртке оказалась ещё одна деталь — маленькая записка:
«Грейнджер. Если будешь ворчать во сне, хотя бы выгляди при этом стильно. — Д.М.»
Она рассмеялась. Злорадно, громко, до слёз. Смех эхом отозвался в пустых стенах, спугнув мышей за плинтусом.
«Ненавижу его, — подумала она, — но чёрт возьми... это идеально».
Шорты щекотали бёдра, а майка пахла странно уютно — не его парфюмом, а просто чистотой. Впервые за последнее время она чувствовала себя... собой. Не солдатом, не хранителем времени, а просто Гермионой — девушкой, которая смеётся над глупыми шортами и храпит в пижаме с сердечками.
Гермиона вернулась в комнату, всё ещё поправляя майку с глупой надписью. Воздух здесь пахнул иначе — не пылью и сыростью, а свежевыстиранным льном с едва уловимым ароматом лаванды. Она замерла на пороге: кровать, ещё вчера застеленная желтеющей простынёй, теперь сияла белоснежным бельём с вышитыми по краям звёздами. Подушки были взбиты неестественно аккуратно, словно их касалась рука, боящаяся оставить след.
«Он даже пододеяльник подобрал под пижаму», — подумала с горькой усмешкой.
— Идиот, — прошептала она, но голос дрогнул.
Комната словно затаила дыхание. Даже стены, обычно воющие от малейшего ветерка, молчали.
Это снова дом. «Дом? Какой дом?». Хижина, Хогвартс, будущее, где её ждал другой Драко — всё это было лабиринтом без выхода.
Она прошлась взглядом по комнате и остановилась. На полу. Книга. Подойдя ближе, она присела и затаила дыхание.
«Стихи Эмили Дикинсон» — потрёпанный томик с позолотой на обрезе. Он лежал на полу, будто упал с полки, но Гермиона знала: раньше его тут не было. На раскрытой странице — закладка из пергамента, где чьим-то твёрдым почерком было выведено:
«Надежда — это перо, что живёт в душе —
И поёт без слов —
И не замолкает — никогда —»
Снизу, мелким шрифтом:
«Даже если душа — в лабиринте. — Д.М.».
«Когда он уже успел написать?».
Она присела на край кровати, сжимая книгу так, что корешок затрещал. В воздухе витал его запах — морозный, с оттенком чернил. Он украл эти минуты, чтобы подарить ей кусочек нормальности. Чтобы она пахла не пеплом, а лавандой, спала не в доспехах, а в шелке, читала не заклинания, а стихи о надежде.
Хлопок аппарация вернул её мысли, отрывая от книги. Гермиона сидела, скрестив ноги на кровати. Руки Драко заняты пакетами с припасами, которые он поставил на стол. Его взгляд скользнул по книге Дикинсон, лежащей у неё на коленях, и на миг в глазах мелькнуло что-то вроде тревоги.
— Спасибо, — она не стала ждать, пока он спрячется за маской сарказма. — За книгу. И за... всё остальное.
Он замер. Пальцы нервно постукивали по краю стола, пока он медленно вытаскивал из кармана золотую чашу. Без лишних слов поставил её на полку, где пыль уже расступилась, освобождая место. Чаша замерцала зловещим светом, отбрасывая тени в форме змей на стены.
— Первый крестраж, — произнёс он, не глядя на неё. — Как символ нашего блестящего начала.
— Ты мог бы хотя бы сделать вид, что это сложно далось, — она хмыкнула, закрывая книгу.
— О, это было мучительно, — он повернулся, и в его ухмылке читалась привычная язвительность. — Пришлось выслушать три часа твои копии о том, как ты меня...
Они поняли. Это слово «люблю», все еще висело между ними.
Она встала, подошла к полке. Чаша была холодной. Её пальцы сжались в кулаки.
— Значит, начинаем всерьёз?
— Начинаем, — он повернулся к столу, где лежал пергамент с картой, испещрённой метками. — Следующий — медальон. Но сначала... — он кивнул на книгу у неё в руках. — Можешь продолжить декламировать стихи. Для вдохновения.
— «Надежда — это перо...» — она прочла строку с закладки, и он резко обернулся к окну, будто внезапно заинтересовался видом на мёртвый сад.
— Грейнджер, если ты сейчас расплачешься, я трансгрессирую за успокоительным.
Она швырнула в него книгу. Драко поймал её, но взгляд его застрял на ней — не на обложке, а на том, как свет лампы играет в её мокрых кудрях. Пижама с сердечками казалась абсурдной на фоне мрачных стен хижины, словно кто-то вырвал страницу из детской сказки и вклеил в учебник по тёмной магии. «Чёртовы сердечки», — подумал он, чувствуя, как глоток воздуха застревает в горле. Её ноги, босые и исцарапанные, выглядели хрупкими, но он знал: эти ноги прошли через огонь, топтали пепел лабиринта, бежали от смерти.
Он ненавидел это. Ненавидел, как её обыденность — майка, шорты, книга — выбивает из него почву. Ненавидел, что заметил, как капля воды скатилась с её шеи, на ключицу, а после за воротник, и ему вдруг захотелось проследить за ней взглядом. «Ты же не мальчишка, — язвительно напомнил себе. — Ты видел, как умирают. Как убивают. Это всего лишь Грейнджер в дурацких шортах. Держи себя в руках».
Но это была ложь. Это была не «всего лишь Грейнджер». Это была та, что читала стихи о надежде, когда вокруг рушился мир.
— Мечтай, — её голос вернул его в реальность. Он заставил себя усмехнуться, провернув книгу в руке, как оружие.
— Если бы я мечтал о таком зрелище, мой разум давно бы сжёг сам себя, — бросил он, но фраза прозвучала плоско, даже для него.
Она стояла, скрестив руки, и он видел, как под тонкой тканью майки дрожит её сердце. «Бьётся так же быстро, как моё, — поймал он себя на мысли. — Но она хочет это скрыть. Как и я».
Он представил, как сорвал бы с неё эту маску. Как сказал бы, что её упрямство сводит его с ума. Как признался бы, что книга Дикинсон — не случайность, а крик его души, которую он сам едва понимает. Но вместо этого потянулся к карте, разложил её полностью на столе с преувеличенной серьёзностью.
— Медальон в пещере, — произнёс он, тыча пальцем в метку. — Если, конечно, ты не передумала и не решила открыть салон поэзии здесь.
Она фыркнула, подходя ближе. Запах лаванды от её кожи смешался с запахом старой бумаги. Он стиснул зубы, чувствуя, как мускулы спины напрягаются, будто готовясь к бою.
«Она снова слишком близко. Слишком реальная. Слишком... живая».
— Поэзия не помешает, — она наклонилась над картой, и её волосы коснулись его руки. Он дёрнулся, как от ожога. — Может, в следующий крестраж встроим сонет?
— Только если он будет о том, как задушить тебя твоим же шарфом, — огрызнулся он, отступая к окну. Холодный воздух снаружи обжёг лёгкие, вернув ясность.
Но даже глядя в ночь, он видел её отражение в стекле: силуэт в сердечках, что смешал его мысли в клубок. «Ты слаб, — шипел в голове голос, похожий на отцовский. — Она — грязнокровка. Ты — Малфой. Это кончится кровью».
«Съебись нахрен из моей головы».
Он сжал подоконник так, что пальцы побелели. «Но тогда почему её «грязь» светится чище любого фамильного серебра?».
— Малфой? — её голос прозвучал сзади. Он не обернулся.
— Завтра начнем тренировки, - кинул он.
— Что? Тренировки?
Он обернулся резко, будто её вопрос был ударом в спину. Его глаза, холодные, как лезвия, впились в неё, но Гермиона не отступила. Шорты с сердечками, пижама, мокрые волосы — всё это делало её уязвимой, и это бесило его больше всего.
— Тренировки, — повторил он, будто слово было ядом. — Ты думаешь, тебя научили всему в Хогвартсе? Что эти детские заклинания спасут от Пожирателей, которые режут горла, а не кричат «Экспеллиармус»?
Он шагнул ближе, и тень от его фигуры накрыла её, как крыло дракона. Его пальцы дрожали, но он сжал их в кулаки, пряча слабость.
— Ты слаба, Грейнджер. Не телом — душой. Ты всё ещё веришь, что зло можно победить правильными цитатами из книг.
Она вскинула подбородок, глаза вспыхнули.
— А ты веришь, что станешь сильнее, притворяясь монстром?
Драко фыркнул, повернулся к карте, разложенной. Красные метки крестражей горели, как раны.
— Если попробуешь читать мне лекции о морали, пришпорю тебя больнее любого Пожирателя.
— Ты не мой учитель, — она бросила взгляд на чашу на полке, будто напоминая ему, кто здесь начал эту игру.
— Нет. Я хуже, — он резко схватил её за запястье, подтянул так близко, что почувствовал её дыхание. — Учителя жалеют. Я — нет.
Его пальцы обожгли кожу, но она не отдернула руку. Просто смотрела, как в его зрачках мерцает что-то дикое, незнакомое.
Он отпустил её, будто её кожа внезапно стала раскалённой. Гермиона медленно кивнула, оттягивая книгу из его рук. Сердечки на шортах смешно топорщились, когда она шла к кровати.
«Тренировки. Да.
Научи её вонзать нож между рёбер так, чтобы лезвие не дрогнуло.
Научи метать заклятья, что оставляют на земле узоры из пепла.
Научи не моргать, когда кровь брызнет на ресницы.
А потом...
Потом смирись, что её удары станут резче твоих.
Что её магия будет жечь яростнее твоей ненависти.
Что однажды она посмотрит на тебя — этого изуродованного войной циника — и поймёт, что превзошла учителя.
Как жить с этим?
Может, выцарапать себе новые шрамы, чтобы не видеть её совершенства?
Или сжечь хижину вместе с собой, пока она ещё не научилась тушить огонь взмахом ресниц?».
— Можем тренироваться на берегу у черного озера, там хорошее место.
Он усмехнулся, проводя языком по нижней губе, будто пробуя на вкус её слова.
— Черное озеро. Типично для Гриффиндора — выбрать место, где русалки рвут плоть, а гиппогрифы крадут носки.
— Боишься? — Она ехидно натянула улыбку и приподняла бровь.
— Боюсь, что если ты утонишь, мне придётся объяснять Поттеру, почему его драгоценная подружка превратилась в ледяную статуэтку.
Он щелкнул пальцами, и свечи на подоконнике вспыхнули синим, но она даже не посмотрела.
— Если утону — считай это комплиментом. Значит, ты учил меня недостаточно жестко.
Она сидела на краю кровати, колени сведены, пальцы впились в ткань одеяла. Свечи отбрасывали дрожащий свет на её шею, подчеркивая каждый вздох. Он подошел беззвучно — тень, ставшая плотью. Руки опустились по бокам от её бёдер, вдавливая матрас; ладони впились в простыни так, что ткань заскрипела, будто прося пощады.
Его наклон был медленным, театральным.
Как падение ножа с обрыва. Губы почти коснулись её виска, но остановились, чтобы она почувствовала тепло дыхания — пряное, с оттенком дыма от сожженных писем. Его предплечья напряглись, удерживая вес, и вены выступили, как синие реки на карте запретных территорий.
— Ты хочешь чтобы я учил тебя жестко? — прошептал он.
Её пальцы дрогнули, но она не откинулась назад. Вместо этого подняла руку, вцепилась в его воротник, сминая ткань.
— Учусь только у тех, кто не прячет дрожь в голосе, — бросила она, задерживая дыхание.
Он замер. На мгновение — меньше, чем вспышка Люмос, — в его глазах мелькнуло что-то голое, дикое. Потом усмешка вернулась, острая как лезвие.
— Может, дрожал не я, — он резко прижал колено между её ног, не касаясь, лишь подчеркнув близость и начал медленно опускать их тела на кровать. Матрас прогнулся, и пружина впилась ей в спину.
«Он — как маховик времени: чем сильнее крутишь, тем глубже врезаются зубцы в кожу. Хочет, чтобы я боялась? Пусть. Но я вижу, как он задерживает взгляд на моих руках, когда я касаюсь его. Слышу, как сглатывает, когда мое дыхание касается его кожи. Он ненавидит эту войну за то, что она обнажила его слабости... и ненавидит меня за то, что я их вижу. Если я превзойду его, он сломается. Если не превзойду — мы не справимся. Но когда он дышит мне в шею, как сейчас, я почти верю, что мы сможем сжечь будущее. Почти».
— А это... билось твоё.
Его колено вжалось между её бедер, сжимая пространство между ними, как тиски. Ткань её шорт шуршала о грубый материал его джинс, и она почувствовала, как жар от его тела просачивается сквозь слои одежды — будто сама хижина стала печью, раскалённой их игрой.
Её глаза сузились, будто ловя каждую микротрещину в его маске «равнодушия». Зрачки расширились, поглощая отблески синих свечей, и на мгновение в них вспыхнуло пламя — не страх, не гнев, а вызов. «Смей. Смей доказать, что я дрожу».
«Она разрывает меня на атомы. Каждый день. Каждый взгляд её «проклятых» глаз. Учится слишком быстро. Слишком голодно. Скоро перестанет нуждаться во мне, а я... я начну молиться на её следы на песке у озера. Прекрати дышать — и я запомню звук. Умри — и я вырежу твой силуэт на стене этой проклятой хижины».
Её губы приоткрылись, но не для слов — для резкого вдоха, когда его колено прижалось.
Руки впились в края матраса, сжимая простынь. Ногти — белые от напряжения, будто пытались вырвать когти у самой Смерти.
Спина выгнулась, как лук, готовый выпустить стрелу. Дыхание сбилось, но она выровняла его через три секунды. Сознательно. Чтобы он услышал, как она заставляет воздух подчиняться.
«Чёрт, я готов разрушить все крестражи, лишь бы она перестала смотреть на меня, как на сломанный артефакт. А ещё этот её смех. Резкий, когда она парирует мои уколы. Будто мы не на краю войны, а в детской, где я — злой дракон, а она — принцесса с огнем в ладонях. Но я не позволю себе стать её сказкой. Даже если придётся самому стать монстром из последней главы».
Он прижал колено сильнее, заставив её вдохнуть резко, как от удара кинжалом в ребро. Его пальцы вцепились в её бёдра, словно хватка хищника, решившего пометить добычу.
— Первый урок, Грейнджер, — его голос звучал как скрежет стали о лёд, — сожги всё, что шепчет тебе «остановись». Страх, стыд, эту дурацкую надежду... Они убьют быстрее, чем клинок Пожирателя.
Ее пряди упали на лицо, но она не отвела взгляда. Её ладони резко упёрлись в его грудь, чувствуя, как бьётся сердце — неровно, с надрывом.
— Твой урок — дерьмо, — выдохнула она, и вдруг кулак со всей силы врезался ему в бок, туда, где под кофтой скрывался шрам . — Научись сначала скрывать собственную боль, прежде чем лезть в мою!
Он ахнул, отшатнувшись, но уже через миг его руки снова сомкнулись на её талии, перебрасывая её на середину кровати. Тело придавило её, весом, теплом, яростью.
— Боль — единственный язык, который ты поймёшь здесь, — прошипел он, и сжал её талию оставляя синяки-метки. — А ты... ты говоришь на нём, как первокурсница!
Она выгнулась, ногами обвив его поясницу, и резко перекатилась, меняя позиции. Теперь он был снизу и она схватила его за шею, где под ладонью остро ощущался кадык.
— Урок принят, — прошептала она, и сжала его горло в меру. — Но учитель ты хреновый.
Гроза за окном взорвалась раскатом, и в вспышке молнии они замерли: её глаза — два угля, его — ледяные озёра. Он резко приподнялся, схватил её за запястья, сводя их за её спину.
— Тогда второй урок, — уголки его губ поднялись. — Научись ненавидеть меня... иначе это съест тебя раньше, чем война.
Но она не ответила. Лишь сидела на нем, вглядываясь в глубину его глаз.
Ткань шорт жгла его бёдра, сохраняя тепло её кожи, а металлические заклёпки на его карманах впивались в её плоть, как шипы. Каждое её микродвижение — смещение веса, едва заметное покачивание — заставляло мышцы его живота напрягаться, словно готовясь к удару.
Голая кожа под шортами — царапины от шипов лабиринта, синяк от падения — прилипала к его джинсам, смешивая пот и пыль в ядовитый клей. Он чувствовал, как её бедро дрожит от напряжения, но не от слабости — она сознательно сжимала мышцы, демонстрируя контроль.
— Удобно? — она наклонилась, и прядь мокрых волос скользнула по его щеке, пахнущая дымом и чертополохом. Ладонь упёрлась в его торс, прямо над шрамом, нажимая так, чтобы боль пронзила рёбра.
Он не ответил. Вместо этого пальцы впились в её бёдра, пытаясь сдвинуть, но она лишь сильнее прижала колени, заставив его дыхание споткнуться.
Шорты были слишком короткими — края задирались при движении, обнажая нижнюю часть ягодиц. Она вскинула плечи и футболка приподнялась вверх, обнажив живот. Он видел след от ремня — тонкую белую линию на талии. «От удара? Или сама затянула слишком туго, чтобы не чувствовать голод?».
— Ты... — он начал, но она резко приподнялась, и шов от его джинсов проехался по её животу, оставив красную полосу.
— Я что? — губы изогнулись в усмешке. — Я — твоя ученица? Или твоя пытка?
Он почувствовал, как под её весом начинает предательски твердеть. Проклял себя мысленно, но она уже заметила — уголок её рта дёрнулся. Не в улыбке. В победном оскале.
— Ответь, Малфой. — Шорты приподнялись ещё на сантиметр, когда она наклонилась, чтобы шепнуть: — Или ты предпочитаешь, чтобы я сама нашла ответ... здесь? Он откинулся назад, удерживая свой вес на локтях.
Её палец ткнул ему в солнечное сплетение, затем пополз вниз, к поясу. Он вцепился в её запястье, но не остановил — лишь замер, чувствуя, как её ноготь царапает металлическую пряжку.
«Это не шорты, — понял он. — Это доспехи. И она только что доказала, что может раздавить меня ими».
Но когда она наконец слезла, оставив на его джинсах два влажных отпечатка, он успел схватить её за лодыжку.
— Завтра, — прошипел он, переводя дыхание, — ты снимешь их. И узнаешь, что настоящая битва начинается... когда одежда становится помехой.
Она вырвалась и растянулась в улыбке. Шорты, теперь мятые, сидели чуть криво, подчеркивая каждый мускул ноги.
— Посмотрим, — бросила она, усмехнувшись и натянув кроссовки, вышла за дверь, чтобы отдышаться.
Он сидел на краю кровати, локти упёрты в колени, пальцы впились в волосы так, что корни заныли. В ушах всё ещё звенел её смех — колкий, как удар стеклом по стали. «Сняла бы шорты... Чёрт, Малфой, ты деградировал до мыслей школьника в борделе».
Он сорвался с места, и подойдя к столу, вытащил из пакета виски, тот что купил, чтобы отпраздновать с ней её день рождения. Но к черту, ему нужно было расслабиться. Торт так и остался стоять в другом пакете.
Он уселся на кровать и открутил пробку зубами. Первый глоток — огонь по рёбрам, второй — попытка сжечь её образ. Не сработало. Только усилило: как она сидела на нём, швы джинсов врезаясь в кожу, как дыхание обжигало.
— Блять, — прошипел он в пустоту, но бутылка молчала в ответ.
Он хотел верить, что это просто голод тела. Что можно утопить в алкоголе, как когда-то топил страхи перед отцом. Но когда он закрыл глаза, увидел не её голую кожу, а её взгляд — тот, что резал его на части, как нож мясника. «Ты слаб», — словно говорили её глаза. «Ты нужен мне только до тех пор, пока я не научусь резать сама».
Второй глоток.
Горло обожгло, но руки всё ещё дрожали. Он разжал пальцы — на ладони застыли капли виски. «Почему она? Почему всегда она?». Даже в будущем, где он был старше, изломаннее, её тень преследовала его, как призрак, от которого не спрятаться в самом тёмном уголке времени.
Он пнул стену, и хижина содрогнулась. Со стола слетела карта. «Чёрное озеро — здесь начнём».
Третий глоток.
Теперь огонь добрался до желудка, но вместо тепла — пустота. Он представил, как она сейчас, наверное, стоит под луной. Волосы прилипшие к плечам. По телу от холода бегут мурашки. Футболка прилипла к спине от пота. Шорты... «Прекрати. Ты не мазохист».
Но он продолжал думать.
— Чёртов маховик в моей голове, — пробормотал он, глядя в стену, — крутишься, а всё возвращаешь к ней.
А потом — тихий смех.
Свой собственный. Потому что понял: даже если выпьет всю бутылку, это не сотрёт её след. Не заставит забыть, как её бёдра дрожали под его ногами, когда она пыталась скрыть возбуждение. «Она сильнее. И это... прекрасно. И это... невыносимо».
Почти допив виски до дна, он рухнул на кровать, стянув с себя одежду. «Завтра», — пообещал сам себе, ложась на постеле поудобней, которая всё ещё пахла ею. «Завтра я стану тем монстром, который её научит бояться, а не касаться».
Но когда сон накрыл его, он вновь увидел её — не в шортах, а в своём будущем, где она умирала у него на руках, а её шрам светился синим, как проклятое прощание.
Гермиона вышла на улицу, и холодный ветер с Чёрного озера хлестнул её по лицу, словно пытаясь отшлёпать за слабость. Воздух пах землей и гниющими водорослями — смесь, от которой щипало глаза. Она прислонилась к иве, ладони впились в кору, пока ногти не побелели.
«Нельзя. Нельзя. Нельзя» — ритм её сердца стучал в такт этому слову. Губы, ещё горячие от его дыхания, теперь обветривались, трескаясь на холоде. Она сжала их в узкую полоску, будто физически пыталась запереть внутри всё сказанное и недоговорённое.
Мысли метались, как пойманные ласточки: «Он исчезнет. Его нельзя любить. Соври себе. Скажи, что это не «он», а... — всего лишь тень из завтра, которая растает, как иней на солнце».
Но тело помнило вес его рук на своей талии, жар дыхания на шее. Пальцы сами потянулись к тому месту, где он оставил синяк-отметину. «Прекрати. Это просто химия. Адреналин. Страх смерти». Ложь звучала громко, но неубедительно. «Больше никаких «люблю», ни единого слова о любви».
Она подняла лицо к небу — звёзды здесь были чужими, не такими, как в Хогвартсе. Холодные, безликие. «Как он. Как я стану, если сдамся». Волосы,распущенные ветром, хлестали её по щекам.
Она закусила губу до крови, пытаясь заменить одну боль другой. Ветер выл в ушах, как голос рассудка, который она пыталась заглушить.«Тень. Всего лишь тень», — повторяла про себя, но пальцы предательски дрожали, обнимая собственную талию — туда, где пол часа назад лежали его руки.
«Проснись. Он — маховик, а ты — шестерня. Разве можно любить механизм, который перемалывает тебя на части?».
Но память тела была упрямее. Кожа помнила: как его губы жгли дыханием на ключице, как пальцы впивались в бёдра, словно хотят вырвать кости и сделать из неё амулет. Даже сейчас, на морозе, низ живота горел — фантомный жар, оставленный его коленом.
Она упала на колени, руки вмерзли в землю, пока холод не проник до костей. «Вот он — урок», — мысль пронзила, как ледяная игла. «Боль реальна. Он — нет. Война — да. А всё остальное...».
Ледяной воздух пронизывал её иглами. Она не сопротивлялась. «Пусть заберёт. Пусть замрёт сердце — тогда не придётся выбирать».
Но тело взбунтовалось. Мышцы свело судорогой, и она упала на спину задыхаясь, пока дождь из звёзд падал в её раскрытые ладони.
— Трус, — прошипела в ночь, неясно — ему или себе.
Встав, отряхнула грязь с шорт — тех самых, что всё ещё хранили тепло его джинсов. «Завтра, — пообещала она, сдавливая кулаки, — я научусь противостоять и тебе, и себе».
Она вернулась в хижину, приглушив шаги. Дверь скрипнула — он не шелохнулся. Лежал на спине, рука свесилась с кровати, пальцы всё ещё сжимали почти пустую бутылку. Виски пролилось на пол, смешавшись с пылью в липкую лужу, отражавшую лунный свет.
Его лицо было бледным, даже в полумраке. Ресницы отбрасывали тени на щёки, делая его похожим на мраморную статую — прекрасную и мёртвую. Только лёгкий хрип в дыхании выдавал жизнь. Она замерла у порога, наблюдая, как его грудь поднимается неровно, будто даже во сне он отбивается от кого-то. «От меня?».
Бутылка выпала из его руки с глухим стуком. Он дёрнулся, прошептал что-то невнятное — «прости» или «перестань». Гермиона не стала вслушиваться. Подошла ближе.
Она наклонилась, чтобы поднять бутылку, и запах виски ударил в нос — терпкий, как его ирония. Шрам на его торсе краснел, будто болел в такт её собственному сердцу.
— Идиот, — прошептала она, но пальцы сами потянулись к его лбу, отодвигая слипшиеся пряди. Кожа горела. «Лихорадка. Или последствие от крестража?».
Он застонал, повернувшись на бок, и рука бессознательно ухватилась за её запястье. Она замерла, ожидая, что он проснётся, но он лишь прижал её ладонь к своей груди, туда, где сердце билось неровно, срываясь на ритм.
Она не отдернула руку. Позволила ему держать, чувствуя, как жар его кожи проникает в её вены, словно виски, которое он выпил. «Это не он, — твердил разум. — Это призрак. Тень. Исчезнет». Но тело помнило вес его рук на своём — реальных, жадных, живых.
Его пальцы ослабли. Она медленно высвободилась, накрыла его одеялом пахнущим лавандой.
Она легла рядом с ним, как вор, крадущийся к запретному алтарю. Тело заняло узкую полоску кровати, чтобы не коснуться его. Но матрас провалился под его весом, неумолимо притягивая её к центру — к нему.
Его дыхание — тяжёлое, с перегаром виски — окутало её, как дым костра. Рука самовольно потянулась поправить плед, но вместо этого замерла над его грудью. «Один сантиметр. Всего один — и ты предашь всё, за что борешься».
Он ворочался, бормоча что-то о «зелёных глазах» и «нельзя». Она замерла, но он лишь перевернулся на бок, прижавшись лбом к её плечу. Горячий. Настырный. Настоящий.
В хижине запахло конфликтом: виски против её чернил, его пот против её лосьона. Она закрыла глаза, представляя, что это просто два солдата, делящие лагерь. Но его нога внезапно закинулась на её бедро, и иллюзия рухнула.
«Встань. Уйди, пока он слаб», — голос разума бил в колокол, но тело ответило иначе — рука обвила его талию, пальцы вцепились в простынь. «Только на минуту. Только чтобы запомнить тепло».
Он вздохнул во сне, губы шевельнулись у её шеи. Слово — возможно, её имя — проскользнуло, как змея, в ухо. Она сглотнула, чувствуя, как собственная слеза скатывается в волосы.
Гроза разразилась с новой силой. Молния осветила их на миг: он — прижатый к ней, как ребёнок к матери; она — с глазами, полными ярости к себе за эту слабость.
«Правило третье»,— подумала она, глядя, как он спит, — «Даже боги иногда спят. И даже монстры... иногда просто люди».