22 Глава
Холодный свет луны врывался в комнату Воющей хижины, сквозь окно, будто ледяные клинки, рассекая бархатную тьму. Серебристые блики скользили по стенам, выхватывая из мрака облупившиеся обои с узором из увядших роз, кривые тени от старого кресла с прорванной обивкой, и пыль, танцующую в воздухе, словно призраки забытых эпох.
Гермиона, сбив дыхание, втянула его в комнату — их тела сплелись в нелепый танец, где она, хрупкая и сжатая в комок напряжения, едва удерживала его груз. Он обрушился на неё всей тяжестью — высокий, неуклюжий, как подкошенный дуб. Его рука беспомощно свесилась через её плечо, пальцы судорожно цеплялись за её куртку, а голова упала на макушку. Горячее дыхание пропитало её волосы запахом виски и горькой полыни.
— Ты... ты сломаешь себе шею, Малфой, — прошипела она, впиваясь ногтями в его предплечье, но он лишь глухо застонал в ответ. Его ноги заплетались, шаркая по скрипучим половицам, будто пытаясь вспомнить, как ходить. Каждый шаг отдавался в её мышцах жжением — она тащила его, как каторжник тащит якорь, чувствуя, как под тонкой кожей её шеи пульсирует его височная артерия, быстрая и неровная.
Он был пьян. Почти так, что можно было сказать «сильно», но разум все еще работал. Судя по количеству выпитых им стаканов, она предположила, что он поглотил виски около двух бутылок.
Они рухнули на кровать с прогнившим каркасом, и пружины взвыли под их весом. Драко откинулся на спину, его платиновые волосы раскинулись по грязной подушке, как лужица ртути. Лунный свет скользнул по его лицу, подчеркнув синеву под глазами, влажному блеску губ и задернутой вверх толстовке, оголившей его торс, где на бледной коже алел шрам — тонкий, как след от когтя. Его рука упала на лоб, прикрывая глаза, словно пытаясь спрятаться от собственного пьяного безумия.
Она встала над ним и скинула куртку на пол. Тень от её фигуры накрыла его, как грозовая туча над землей. Её грудь вздымалась, а в глазах горел огонь — не ярости, а чего-то большего.
— Ты хотел утопить себя или память?
Он рассмеялся — звук был похож на скрежет ржавых петель.
— И то... и другое... — его пальцы дрожаще потянулись к её руке, но она не отпрянула.
Драко рванул её за запястье резко, словно пытаясь вырвать собственную боль из её тела. Гермиона не успела вскрикнуть — мир перевернулся, и она рухнула на него, грудь к груди, дыхание сплелось с дыханием. Его руки, горячие и цепкие, впились в её бока, удерживая так близко, что рёбрам стало больно.
Они замерли. Луна, пробиваясь сквозь рваные занавески, скользнула по её шее, его губам, застывшим в полураскрытом злом шёпоте. Под ней он дышал тяжело, как зверь в капкане, а запах алкоголя смешивался с её духами — ванилью и чернилами, создавая дурманящий коктейль.
— Ты... — начало сорвалось с её губ, но он перебил, перевернув их так, что теперь она оказалась прижата к матрасу, а он навис сверху. Его пальцы впились в её запястья, растянутые по обе стороны её головы.
Коленями он раздвинул её бёдра с внутренней стороны, но не для близости — чтобы зафиксировать, как образец под микроскопом. Но и между точкой их соприкосновения было не больше пару сантиметров.
Драко изучал её лицо, будто пытался найти трещину в мраморе: морщинку страха, подрагивание века, что-то, что выдаст её слабость. Но она не моргнула.
Она почувствовала, как стук его сердца отдается под ладонями — бешено, как у загнанного зверя. Он надавил большим пальцем на её вену, почувствовав под кожей рой жизни, которую он когда-то отнял. Его тело дрожало, но не от холода. От усилия удержать что-то внутри.
— Ты пьян, Малфой, — Гермиона выговорила каждое слово чётко, как заклинание, стараясь пробиться сквозь алкогольный туман его сознания.
Его губы дрогнули, почти улыбка, почти гримаса. Наклонился ниже, так что прядь платиновых волос упала ей на щёку. Запах виски, железа и чего-то горького — полыни, может быть, — ударил в нос.
— Скажи «стоп»... — шёпотом коснулся её губ, не касаясь их.
Но она не двинулась. Лежала смирно, слушая, как его сердце выстукивает азбуку Морзе отчаяния: три удара — пауза — два удара — тире. Словно где-то в груди он кричал «SOS».
— Скажи «стоп»... — повторил он, и в голосе, как щель в броне, проглянула неуверенность. Его дыхание смешалось с её, горячее и прерывистое, словно он бежал сквозь тысячи миль, чтобы оказаться здесь — в ловушке между её упрямством и своей собственной яростью.
Её губы сжались. «Стоп» — слово короткое, простое, но оно повисло бы между ними ножом, рассекло паутину этого безумия. Она знала это. И он знал.
— Ты хочешь, чтобы я сдалась? — её шепот дрогнул, но не от страха. От гнева, который клокотал глубже, чем она готова была признать.
Его пальцы сжали её запястья резче, будто пытаясь выжать ответ из её кожи. Но затем — внезапное ослабление, почти нежность, как если бы он испугался собственной силы.
— Хочу, чтобы ты закричала, — прошипел он, так же ей в губы, но это звучало как признание. — Закричала, ударила, прокляла... Всё, кроме этой тишины.
Он придвинулся ближе, и теперь между ними не осталось даже тех двух сантиметров. Грудь касалась груди, и сквозь тонкую ткань водолазки она ощутила его тепло. Горячее. Жгучее.
Она почувствовала это прежде, чем осознала: упругое, неумолимое давление внизу живота, где его тело прикасалось к её. Не случайное касание, не случайная реакция — намеренное, как всё, что он делал. Тепло сквозь слои ткани, граничащее с жаром, пульсировало в такт его дыханию, сбившемуся и тяжёлому. Как клинок, занесённый над её уязвимостью, но не опускающийся. Пригвождающий её к реальности этого момента.
Её бёдра напряглись инстинктивно, но не для того, чтобы оттолкнуть. Чтобы проверить — насколько он твёрд, насколько серьёзен этот немой аргумент в их споре. И он ответил лёгким, едва уловимым движением вперёд, словно признавая: «Да, это тоже часть боя».
Она задержала дыхание, ловя, как это давление превращается в тихую вибрацию — ритм, который не совпадал с его сердцем. Грубее. Ближе. Как будто под джинсами у него бился не орган, а машина, собранная из стальных пружин и запретных желаний. И она поняла: это не просто физиология. Это его способ кричать то, что он не смел выговорить.
— Ты... — начала она, но голос предательски дрогнул, смешавшись с внезапной влагой между её собственных бёдер. Стыд? Нет. Ярость — на себя, на него, на то, как её тело откликается на эту пытку-игру.
Он уловил сдвиг, едва заметный трепет её ресниц. Его пальцы впились в матрас по бокам от её головы, отрываясь от запястий, будто боясь, что прикосновение теперь станет детонатором.
— Не шевелись, — прошептал он, но это звучало как мольба.
А она — двинулась. Намеренно. Бедром вверх, вжимаясь в ту самую твёрдость, наблюдая, как его зрачки расширяются до бездны. Упоение от власти, мимолётное и опасное, пронзило её. Потому что даже сейчас, даже здесь, он не смог спрятать, что «она» — слабость, которую не выжечь.
Но победа длилась мгновение. Его рука рванулась вниз, схватив её за колено, грубо прижав к матрасу.
— Я же сказал... — его голос рассыпался на горькие осколки.
Пальцы его впились в её плоть, но она выгнулась навстречу, дыхание смешав с его отчаянным шёпотом. Губы в миллиметре от его губ. Искра. Взрыв.
Он не смог. Рука дрогнула, скользнув вверх по бедру, уже не сила — мольба в прикосновении. А она — поймала его взгляд, заставив увидеть всё: как дрожит он, как хочет, как ненавидит себя за это.
Он навис над ней, тенью перекрывая свет, каждый мускул напряжён как тетива перед выстрелом. Он скользнул языком по её губам медленно, намеренно — капля соли на рану её упрямства. Его дыхание, тяжёлое и прерывистое, смешалось с её учащённым пульсом, бившимся в висках и венах шеи.
Она выгнулась навстречу, бёдрами врезаясь в его напряжённую плоть, вызовом заставляя его зрачки снова расшириться до пустоты.
Его пальцы впились в край кровати, белея на фоне смятой простыни. Каждое сухожилие рук напряглось, как тросы, удерживающие мост над пропастью. Дыхание — ровное нарочито, искусственно, будто он считал секунды между вдохом и выдохом, чтобы не сорваться. Губы сжаты в нить, но нижняя дрожала, предавая ту дрожь, что бежала по спине волнами. Он смотрел сквозь неё, будто фокусируясь на трещине в потолке, но зрачки расширялись чёрными дырами, поглощая её образ целиком.
Он отстранился на сантиметр, но это лишь заставило её повторить движение, медленнее, настойчивее.
Его горло сглотнуло тишину. Ладонь, поднятая будто для прикосновения, замерла в воздухе — пядь между ними стала полем боя. Вены на шее пульсировали, словно под кожей бился пленённый зверь. Он знал: один шаг — и контроль рассыплется. Она знала тоже.
Её рука поднялась, пальцы скользнули по его предплечью, обходя запрет. Мурашки взорвались под её прикосновением, но он не дёрнулся. Только челюсть свело судорогой, только веки дрогнули, закрывшись на миг — слишком долгий, чтобы не выдать агонию. Когда он открыл глаза, в них плавала ярость. На себя. На то, как её запах въелся в лёгкие.
Они танцевали на лезвии, где каждый шаг — не движение, а провокация. Она — игла, вонзающаяся в его броню из молчания, ища слабые места между рёбер. Он — тиски, сжимающиеся ровно настолько, чтобы дать иллюзию свободы, но не выпустить. Их игра была карточным домиком на краю пропасти: она подбрасывала ветер вздохом, он отвечал землетрясением прикосновений.
«Она хотела» — разорвать его на части, чтобы собрать заново по своим чертежам. Чтоб в каждом шраме остался её смех, в каждой искре желания — её имя, выжженное кислотой. Её мысли метались между триумфом и страхом: «Сломаешь — станешь моим. Устоишь — станешь Богом». Пальцы её сжимали воздух, будто выжимая из него обещания, которые он не произносил.
«Он хотел» — превратить её в тень, что гложет пятки, но сам стал мишенью. Мечтал доказать, что контроль — его второе имя, но каждый нерв кричал о капитуляции. В голове — дисциплина: «Не смотреть. Не вдыхать. Не помнить». Но тело помнило всё: как её колено жгло ему бок, как звук её дыхания встраивался в ритм его сердца.
Они тянули верёвку, сплетённую из ярости и любопытства. Она — рывками, выбивая почву. Он — медленно, обматывая петлю на запястье, чтобы боль держала в тонусе. Каждое «почти» между ними обрастало шипами: её губы почти касались его губ, его рука почти гладила её волосы, почти — но отскакивала, как от раскалённого металла.
«Он пожалеет завтра». Когда утро высветлит синяки на её бёдрах, а в зеркале увидит лицо не врага, а соучастника. Пожалеет, что позволил ей превратить свою дисциплину в пепел. В голове засядет петля из её слов: «Ты же любишь этот ад». И он будет рвать кофту, пытаясь вытащить из-под кожи запах её духов, ставший якорем.
«Она не пожалеет». Но будет притворяться, что рана на губе — от вина, а не от его зубов. Станет рисовать на холсте чёрные спирали, пока пальцы не онемеют, пытаясь закрасить память о его руках, ставших на миг нежными. Утром наденет его кофту, чтобы ткань жгла плечи, как его ненависть, смешанная с обожанием.
Их мысли текли параллельно, никогда не пересекаясь. Он — считал часы до рассвета, когда реальность вернёт ярлыки «враг» и «ошибка». Она — строила планы, как вскрыть следующий слой, зная, что под ним — такая же пустошь, как в ней. Они играли в четыре руки на расстроенном пианино, где каждая нота — фальшивая, но без них — тишина станет невыносимой.
Адреналин жёг их изнутри, как спирт на открытой ране. Его кровь гудела высоковольтным гулом — каждый удар сердца вгонял в мышцы стальные прутья, заставляя пальцы дёргаться в такт невидимой барабанной дроби. В висках пульсировало, будто под череп засунули заряженный пистолет, курок взведён, палец на спуске. Он чувствовал, как электричество бежит по связкам, сводит челюсть, заставляет рёбра выгибаться наружу, будто клетка вот-вот лопнет, выпуская наружу зверя.
Она дышала через зубы — коротко, резко, как боксёр между раундами. Адреналин в ней кипел иначе: не взрыв, а холодный фронт, сжимающий внутренности в ледяной кулак. Мурашки бежали от копчика до затылка, превращая кожу в наждачную бумагу. Каждое прикосновение к нему било током, но она ловила эти удары, копила в солнечном сплетении, чтобы выстрелить обратно вздохом или толчком.
Их тела стали проводниками для одной и той же молнии. Когда его ладонь скользнула по её боку, искры поползли по венам, сплетаясь в сеть из боли и желания. Он чувствовал, как адреналин растворяет границы — где заканчивается его дрожь и начинается её? Где его пот, солёный и едкий, смешивается с её парфюмом, создавая гремучий коктейль в воздухе?
Она ловила его взгляд, и в эти доли секунды адреналин превращался в яд. Зрачки расширялись, поглощая свет, сужая мир до точки — его губы, его сведённые мышцы шеи, его руку, впившуюся в простынь. Её собственное сердце колотилось так, что казалось, вырвется через горло.
Они оба горели, но пламя было разным. Его — рваное, клокочущее, с вспышками угрызений в каждом движении. Её — ровный голубой огонь, выжигающий всё, кроме цели.
Его ладонь дрогнула на её бедре, пальцы впились в джинсы, где через них остались бледные пятна, которые тут же наливались румянцем. Она улыбнулась глазами — нежная, смертоносная — и приподняла таз, намеренно замедляя движение, чтобы он почувствовал каждую точку соприкосновения. Его веки дёрнулись, губы прошептали что-то, похожее на проклятие, но тело уже отвечало ей на языке мышечных спазмов и лихорадочного тепла.
Внезапно он рванулся вперёд, пригвоздив её плечи к матрасу. Вес его тела прижал её, но её вздох звенел, как разбитое стекло под сапогом.
— Не делай того... о чем завтра будешь жалеть, — выдохнула она, касаясь языком его нижней губы.
Он замер. Всё тело — пружина, сжатая до предела, готовая сорваться в бесконтрольное движение. Её слова впились в мозг, как лезвие между позвонков. «Завтра». Это проклятое слово всплыло из глубин, потянув за собой вереницу образов: её синяки на фоне утреннего света, свою дрожь в душе, пустоту после того, как адреналин схлынет.
Его пальцы разжались на её бёдрах, будто кожа внезапно раскалилась докрасна. Отпрянул резко, так, что спину потянуло от долгого напряжения. Дыхание свистело, как ветер в расщелине, а сердце колотилось о рёбра, словно пытаясь вырваться из клетки «правильных решений».
— Чёрт... — прошипел он, сжимая кулаки, чтобы остановить дрожь. Ногти впились в ладони — боль должна была вернуть контроль.
Она приподнялась на локтях, глаза сузились до щелочек.
Он вздрогнул, как от удара током. Каждая клетка тела орала, требуя вернуться, вцепиться, забыться. Но он видел уже — завтрашнего себя. Того, что будет стоять у зеркала, смывая её запах, и плевать на отражение, пока не затошнит, чтобы заглушить боль.
— Нет, — выдохнул он, отворачиваясь, чтобы не видеть, как её грудь вздымается в такт неспокойному дыханию. — Я не могу.
Она знала. Всегда знала.
Его взгляд, который цеплялся за её тень, будто пытаясь вырезать её из времени. Дрожь в пальцах, когда он прикасался к её телу — не как к реальности, а как к призраку, который вот-вот растает. Он слишком часто смотрел на часы, не те, что на стене, а на её груди. На маховик.
Она видела, как он говорил с двойником внутри себя — тем, что остался там, в будущем, мягкой копией из плоти без трещин. Тот смеялся громче, касался её резче, но в его глазах не было этой пропасти, куда она любила бросать камни, слушая эхо. Настоящий он — тот, что пришёл из сегодня — носил в себе тикающую бомбу молчания. У этого же каждое «ненавижу» было надгробным камнем для чувства, которое он запретил себе иметь.
Когда он отстранился в последний раз, она поняла: щелчок в его невидимых часах — не просто звук. Это трещина в стеклянной стене между «сейчас» и «потом». Он смотрел на неё, будто прощаясь с воспоминанием, которого ещё не случилось.
Опьянение ушло еще после первого выброса адреналина. Он стоял у окна, спиной к ней, сжимая подоконник так, что костяшки побелели. Луна резала его профиль серебряным лезвием, подчёркивая жёсткость челюсти, нервный тик под глазом.
Гермиона наблюдала за ним, обняв себя — не от холода, а чтобы сдержать дрожь, что ползла от рёбер к горлу.
— Ты можешь хотя бы посмотреть на меня? — её голос разбился о каменную стену его молчания.
Он не обернулся. Только пальцы дёрнулись, как будто ловя невидимую нить, связывающую их.
— Нельзя, — выдохнул он, и слово повисло в воздухе колючим инеем.
— Нельзя? Или не хочешь? — шаг вперёд. Пол скрипнул, будто предупреждая. — Боишься, что твоё «потом» окажется слабее, чем «сейчас»?
Он резко обернулся. Глаза — две щели во льду, но за ними бушевал пожар.
— Боюсь, что когда я вернусь «туда», — он ткнул пальцем в грудь, указывая на «свое время», — а ты останешься здесь с... с этим мальчишкой, который будет тебя касаться, как касался тебя я... — голос сорвался, он проглотил ком яда, продолжив тише: — Я сойду с ума.
Драко зажмурился. В висках стучало: «Коснись её. Возьми. Забудь о завтра». Но перед глазами вставали картины : она, спящая рядом с его двойником, её пальцы бессознательно ищущие шрамы, которых у того нет.
— Гермиона, — его голос рассыпался на сотни осколков. — Я не переживу этого дважды. Я не переживу твоей потери.
Где-то в груди, под рёбрами, пульсировала рана, которую нельзя было зашить: образ «его» рук на её теле, «его» губ на её шее, «его» имени, выдыхаемого ею в темноте. Этот другой — цельный, не изуродованный войной, — будет касаться её так, словно имеет право. А он, останется в будущем, где даже воздух пропитан пеплом её сожжённых писем.
Его мысли метались, как пойманные в ловушку птицы: вспышка — её смех, смешанный с чужим стоном; вспышка — её пальцы, запутавшиеся в волосах, которые ещё не поседели от ужаса; вспышка — её глаза, смотрящие на двойника с тем же вызовом, что когда-то разбил его броню. Он представлял, как её ногти впиваются в спину того мальчишки, оставляя следы, которые никогда не сравнятся с его шрамами. Как её зубы кусают нижнюю губу не от боли, а от наслаждения, которое «он» подарил ей первым.
Он закрыл глаза, но картина стала лишь ярче: она, аркой выгибающаяся под телом двойника, её ноги обвивают его талию, её крик — тот самый, что когда-то вырвал из него душу, — теперь принадлежит тому ему. Его собственная ладонь непроизвольно сжалась на груди, пытаясь раздавить воображаемую тяжесть — ревность, острую как лезвие, и стыд за эту ревность. Ведь это «он» сам создал эту петлю, «он» позволил времени раздвоиться, «он» стал автором своей казни.
Где-то в глубине, под слоями ненависти, жила детская надежда: а что если двойник окажется сильнее? Сможет защитить её, стать тем, кем он не сумел? Но эта мысль жгла хуже проклятия. Признать, что по его мнению «его тень» достойнее «оригинала» — значит перечеркнуть всю свою боль, все битвы, все ночи, когда он вырезал её имя на коже, чтобы не забыть, ради чего дышит.
Он взглянул на свои руки — исчерченные шрамами, дрожащие от напряжения. Они помнили вес её тела, тепло её дыхания, ярость её прикосновений. А теперь эти же руки должны будут уничтожить всё, что связывает их: крестражи, воспоминания, любовь, притворявшуюся ненавистью. Он представлял, как стирает её из своей памяти, и от этого представления его тошнило. Но ещё страшнее было осознавать, что даже пустота будет напоминать о ней — тишиной, зияющей как незаживающая рана.
Её пальцы бессознательно теребили маховик на шее — холодный, тяжёлый, как виселица. Каждая взлетевшая песчинка отдавалась в висках, напоминая: «ты разрываешь не время, а себя». Она видела, как он смотрел на неё — Драко из будущего, — будто через треснувшее стекло: жадно, безнадёжно, крадучись. В его взгляде читалось не просто желание, а голод существа, потерявшего свою тень. Он жаждал её — ту, что сгорела в пламени войны, оставив после себя лишь пепел в её нынешних глазах.
Она ловила моменты, когда он отворачивался, стискивая кулаки так, что костяшки белели. Его боль была осязаемой, как шрам: он ненавидел себя за то, что тянется к ней, зная, что завтра станет чужим.
Её собственное сердце разрывалось на части. Она ловила себя на том, что будет искать в юном Малфое следы «его» — шрамы, которых ещё нет, морщинки у глаз, которые не успели прорезаться. Но будет находить лишь пустоту.
Она не имела права выбирать.
Это осознание жгло, как незаживающая рана. Выбрать будущего — значит убить того, кто ещё может стать лучше. Выбрать настоящего — предать того, кто уже отдал ей все осколки своей души. Она представляла, как их жизни сплетаются в бесконечный узел: её пальцы в волосах одного, её губы на губах другого, её имя на двух парах губ, произносимое с одинаковой мукой.
Она ненавидела себя за то, что понимала их обоих. За то, что видела, как будущий Драко вздрагивает от её случайных прикосновений, словно они — раскалённые угли. За то, что ловила на себе взгляд юного Малфоя — любопытный, раздражённый, постепенно смягчающийся. Они оба тянулись к ней, как к спасительной нити в лабиринте собственных демонов, но нить эта могла удержать лишь одного.
А ещё хуже было знать, что «она» — не приз. Она — причина. Причина их раскола, их боли, их вечной войны с самими собой. Её рациональный ум кричал, что нужно разорвать круг: стереть себя из уравнения, убежать, спрятаться. Но её сердце... Оно цеплялось за оба образа, как путник за два спасительных камня над пропастью.
Иногда ей казалось, что маховик на шее становится тяжелее. Будто само время давит на неё, требуя решения. Но как выбрать между двумя половинками одной души? Как отдать предпочтение боли, которая стала родной, над надеждой, которая может оказаться миражом?
Она ловила его взгляд через стол в Хогвартском зале — настоящего Драко, притворявшегося, что не следит за ней. В его глазах плавала тайна, которую она боялась разгадать. Ещё не познавшего, как пахнет её смерть, как пахнет война.
А потом оборачивалась и видела «другого» — сломанного, разбитого, но властного. Который тянулся к ней, разрезая руки до крови. И её охватывал ужас: а что, если, изменив будущее, она уничтожит их обоих, тех кто любит её «настоящую» — с трещинами, шрамами, яростью?
Ответа не было. Только тиканье маховика, сливающееся с биением сердца. Только два силуэта в зеркале времени, зовущие её в противоположные стороны. И бесконечный вопрос, висящий в воздухе: «Кто ты без них? И кто они — без тебя?».
Она подошла к нему медленно и остановилась прямо за его спиной.
- Мы хотели уничтожить время, но теперь оно уничтожает нас... - прошептала она .
Он не обернулся, но её дыхание невидимо обожгло его, смешавшись с запахом дыма и соли — она плакала, сама того не замечая. Его руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони глубже, чем когда-либо.
- Мы сломались... ты... сломался... - её голос дрожал.
Он резко повернулся и отшатнулся, как будто её слова были физическим ударом. Воздух между ними сгустился, наполненный невысказанными обвинениями и воспоминаниями, которые ещё не произошли.
Его рука непроизвольно потянулась к маховику на её шее — тому самому, что связал их судьбы в роковой узор, — но остановилась в сантиметре. Пальцы сжались в кулак, словно пытаясь раздавить саму возможность прикосновения.
— Ты права, — его голос звучал глухо, будто сквозь пелену пепла. — Я сломан. Но ты... — он замер, глаза метнулись к её губам, слегка приоткрытым от учащённого дыхания, — ты разбиваешь осколки на ещё более мелкие части. И я не знаю, что больнее: помнить, каково это — быть целым, или видеть, как ты собираешь меня заново, зная, что это ненадолго.
Гермиона не отступила. Её взгляд, влажный от слёз, впился в него, словно пытаясь пригвоздить к реальности, которая всё чаще напоминала зыбкий сон. Маховик на её шее гудел глухо, как сердцебиение умирающего зверя. Она сделала шаг вперёд, сократив расстояние до нити.
- Ты исчезнешь ? - её шепот рассыпался, как пепел.
Снова этот вопрос. Это мучительный вопрос, в ответ которого не хочется верить. Который не хочется задавать.
Драко рассмеялся. Звук был похож на треск льда под ногами утопающего.
— О, я сделаю хуже. Я оставлю тебя с «надеждой». — Он наклонился, губы в миллиметре от её уха. — Каждую ночь, когда он будет входить в тебя, ты будешь искать мои шрамы на его теле. И не найдёшь. А потом... потом ты начнёшь оставлять ему синяки сама. Чтобы хоть что-то «наше» в нём прорастало.
Она отпрянула, как от удара. Глаза её горели ядовитым зелёным — цветом запретного зелья, цветом его детских кошмаров.
Драко шагнул вперёд, тень его лица накрыла её.
— Я хочу, чтобы ты помнила, — его рука схватила её запястье, прижимая ладонь к своей груди. Под кофтой она почувствовала неровный ритм сердца - как барабанный бой перед казнью. — Чтобы каждый его поцелуй жёг тебя. Чтобы его руки казались слишком чистыми. Чтобы ты «ненавидела» его за то, что он... — голос сорвался, превратившись в хриплый шёпот, — ...что он не я.
Её пальцы сжались в кулак, ногти впились в его кожу сквозь ткань. Где-то в глубине, за барьером ярости, рванулась наружу правда — она уже начала искать. Искать юного Драко, в каждом его жесте, в каждой насмешке — искала трещины, из которых мог просочиться «он». Но его будто не было.
Гермиона замерла, чувствуя, как сердце колотится в такт звуку маховика. Теперь он снова раскрывал своё нутро. Вылез из кожи вон, тот, который делает больно, который не знает пощады, тот кто зовется «Правой рукой Бессмертного» — звонкий, невесомый, «чужой».