23 Глава
Он лежал рядом, не дыша. Не спал — забыл, как это, ещё в ту первую ночь, когда война украла у него сон. Лунный свет стекал по её шее, огибая маховик, и Драко ловил себя на том, что считает его звуковые удары. «Тик»— её ресницы дёрнулись. «Так» — губы шепнули что-то беззвучное. «Тик» — пальцы сжали край простыни. «Так» - ровное дыхание приподнимало её грудь.
Она ворочалась. Во сне. Там, куда он не мог за ней последовать.
«О чём ты мечтаешь, Грейнджер?»
Его рука замерла в сантиметре от её щеки.
«О нём? О том мальчишке с моим лицом, который ещё не знает, как пахнет горелая плоть? Который не слышал твой крик, когда проклятие...»
Он сжал зубы, чтобы заглушить рёв в висках. Её рука внезапно потянулась к нему, коснулась шрама на торсе — того, что пересекал рёбра, как шов на сломанной вазе.
— Не... — она прошептала сквозь сон, и он замер.
Но дальше не последовало ни «не уходи», ни «не исчезай». Только тишина, разорванная тиком маховика.
Он приподнялся, чтобы разглядеть её лицо. Такое знакомое. Такое «не её». В этом времени её глаза ещё не обожжены дымом битв, кожа не изрезана морщинами от вечного «надо». Она спала, как девочка, а не солдат.
«Именно поэтому я ненавижу тебя», подумал он, ощущая, как ярость пульсирует в венах. «Ты ещё не сломана. Ты всё ещё веришь, что можно спасти всех. И его. Даже меня».
Его пальцы сами потянулись к её горлу — не чтобы задушить. Чтобы ощутить пульс. Живой. Горячий. «Её» пульс.
— Я тебя ненавижу, — прошипел он в темноту, но это звучало как «не оставляй меня».
Гермиона внезапно перевернулась на бок, её колено коснулось его бедра. Он замер, как зверь на прицеле. Её тепло просачивалось сквозь ткань, как яд.
«Один шаг», — шептал демон в его голове. «Один шаг — и ты сможешь стать тем, кого она захочет. Сотри шрамы. Скажи, что любишь. Притворись «им».
Но он знал — даже если она примет ложь, утро всё равно наступит. И через время маховик вырвет его из этой реальности, как занозу.
Он поднялся с кровати так резко, что простыни взметнулись волной. У окна, кусая кулак до крови, он наблюдал, как первые лучи солнца режут небо на ломти. Где-то там, за гранью времени, «он» — чистый, глупый, цельный — просыпался в своей постели, не подозревая, что скоро встретит её.
«Свою Гермиону».
— Нет, — Драко вцепился в подоконник, мрамор крошился под ногтями. — «Мою».
Но ветер унёс слова в никуда. А маховик на её шее, ловя рассвет, звенел всё громче.
Он стоял у окна, пока солнце не поднялось выше башен Хогвартса. Её дыхание за спиной было ровным, слишком ровным — будто она притворялась спящей, чтобы не сломать хрупкое перемирие. Драко знал этот трюк. Использовал сам, когда война оставляла ему минуты тишины между криками умирающих.
— Я знаю, что ты не спишь, — сказал он, не оборачиваясь.
Простыни зашелестели. Он почувствовал, как её взгляд впился в спину — жгучий, как проклятие, которое она не решалась произнести.
— А ты не спишь никогда, — ответила она. Голос хриплый от лжи и усталости.
Гермиона прикрыла глаза ладонью, пытаясь заглушить пульсацию в висках. Тело ныло, будто её переехал Найт-Бас, а на запястье алели следы — отпечатки его пальцев, будто он пытался врезаться в её кожу, чтобы остаться. Она приподнялась, простыня соскользнула.
«Каждую ночь ты будешь искать на нем мои шрамы...» — его слова вертелись в голове, цепляясь за сознание колючей проволокой. Она сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями впивается память: его губы, его голос, разорванный между ненавистью и мольбой, его руки, которые знали её тело лучше, чем она сама.
Она села, прижав подбородок к коленям, пальцы впились в голые лодыжки так, что белели костяшки. Живот сводило спазмами — последний раз они ели... когда? Три дня назад? Четыре? Временная петля смешала дни в кашу из боли и тяжелых ночей.
Внезапно он обернулся и замер, заметив, как её плечи дёргаются в ритме, слишком ровном. Она истощена.
— Чёрт, — выдохнул он, срывая со стула кофту. Пространство вокруг него затрещало, как лёд под натиском весны, и он исчез, оставив после себя лишь завиток крутящейся пыли.
Возвращение оглушило: грохот опрокинутого стула, звон разбитой вазы, которую никто не успел убрать за десятилетия забвения. Он возник в клубах пара, сгибаясь под тяжестью бумажных пакетов. Запах ворвался в комнату — горячий, наглый, живой: жареный лук, растопленный сыр, дрожжевое тесто, пропитанное маслом.
Он бросил пакет на стол, где карта Пожирателей слилась с пятнами жира. Бургер выкатился, завернутый в кричаще-красную бумагу, картофель фри рассыпался, как золотые слитки, стакан с колой зашипел, выпуская пузырьки, которые лопались с издёвкой.
Гермиона не шевельнулась, но зрачки расширились, ловя аромат. Слюна наполнила рот, горькая от долгого голода. Она сглотнула, чувствуя, как желудок сжимается в спазме.
— Этого хватит, чтобы убить нас обоих, — прошипел он, разворачивая бургер и подойдя ближе, передал ей. Сыр стекал по пальцам, обжигая кожу. — Маглы травят себя добровольно...
Она взяла его дрожащей рукой и запах ударил прямо под корку мозга. После он поставил рядом с ней весь пакет.
Он наблюдал, прислонившись к стене, и ждал. Ждал, когда она сломается — когда дрожь в плечах выдаст благодарность, когда взгляд смягчится. Но она сидела спокойно.
Он стоял, скрестив руки, будто пытаясь задушить в себе желание протянуть ей ещё один пакет. Её пальцы дрожали, когда она развернула бургер и начала яростно, и жадно поглощать его, и это бесило.
«Почему она не может есть нормально? Как животное, рвущее падаль».
Но он не отводил взгляда, следя, как соус пачкает её подбородок, как крошки застревают в рыжих прядях — беспорядок, который он когда-то назвал бы отвратительным. Теперь же этот беспорядок казался... живым. Единственной реальной вещью в этом проклятом временном вихре.
«Ненавижу тебя за это», — подумал он, наблюдая, как она глотает слишком большими кусками, будто боится, что еду отнимут. Его собственный желудок сжался, напоминая, что он тоже не ел. Но признать это — значило проиграть. Он стиснул зубы, впиваясь ногтями в предплечья, чтобы боль заглушила рёв голода.
Она застонала, и звук этот пронзил его, как запретное заклятье.
«Прекрати. Прекрати показывать слабость».
Но она не прекращала. Ела, задыхаясь, с жадностью утопленницы, хватающей воздух. И он ненавидел её за то, что не мог отвернуться. Ненавидел, что её трясущиеся плечи напоминали ему ту девочку из библиотеки, что когда-то спорила с ним о зельях, сверкая глазами, а не слезами.
«Ты сломалась, Грейнджер», — хотел он сказать вслух. «Смотри, до чего мы докатились». Но слова застряли в горле, превратившись в ком, который он проглотил вместе с горькой слюной.
Он подошел к окну, где ветер выл, будто насмехаясь. «Она нужна тебе живой. Только поэтому». Но даже мысль звучала фальшиво. Сквозь грязное стекло он видел её отражение — уставшую, жадную, «человечную» — и это пугало больше, чем любое проклятие.
«Съешь всё», — мысленно приказал он ей. — «Стань сильнее. Чтобы я мог продолжать ненавидеть тебя по-настоящему».
— Спасибо, — вырвалось у неё внезапно.
Он фыркнул, доставая из кармана яблоко. Зелёное, с восковым блеском — явно зачаровано против гниения. Хруст пронесся эхом по всей комнате.
Она встала и подойдя к нему, резко развернула к себе. Схватилась за его руку, которую он поднес, чтобы снова откусить и рванув её на себя, запихнула в рот бургер.
Яблоко выпало из его руки, покатившись по полу с глухим стуком. Драко поперхнулся, кусок бургера застрял в горле. Он схватился за горло, глаза расширились от ярости и паники, но Гермиона уже била его по спине, выбивая пищу наружу.
— Ты... сумасшедшая... — он выдохнул, отплевываясь, но её пальцы впились в его челюсть, принуждая открыть рот.
— Жуй. — Она запихнула ему ещё кусок, не обращая внимания на его попытки вырваться. - Или я буду голодать вместе с тобой.
Он замер, жевательные мышцы напряглись, как стальные тросы. Слюна смешалась с кровью от прикушенной щеки — она рванула слишком сильно. Но бургер, пропитанный её яростью, оказался... приемлемым. Даже вкусным.
— Доволен? — она отступила, вытирая ладони о друг о друга. В глазах — не победа, а вызов. — Теперь мы квиты.
Драко проглотил, чувствуя, как еда обжигает пищевод. Он медленно подошёл к столу, взял салфетку и, не говоря ни слова, протянул её ей. Но когда она потянулась взять, его рука дрогнула — и вместо этого он сам коснулся уголка её рта, аккуратно стирая следы соуса.
— Ты... — начала Гермиона, но голос предательски дрогнул.
— Замолчи, — прошептал он, не сводя глаз с её лица. Салфетка скользнула ниже, к подбородку, движение настолько мягкое, что она невольно прикрыла глаза. — Ты всё ещё ешь, как первокурсница на голодный желудок.
Он сказал это без привычной язвительности. Даже пальцы, поправляющие выбившуюся прядь её волос, не походили на него — осторожные, почти робкие. Гермиона замерла, чувствуя, как сердце бьётся в такт тиканью маховика.
Его пальцы, ещё секунду назад поправлявшие её волосы, вдруг впились в её плечи, будто пытаясь удержать себя от падения в бездну воспоминаний. Глаза Драко потемнели, зрачки расширились, отражая не хижину, а что-то далёкое и ужасное.
«Скажи. Скажи сейчас, пока её дыхание ещё смешивается с твоим, пока её глаза не распахнулись от догадок. Ты же знаешь — она уже видит обрывки правды в твоих зрачках. Как долго ты можешь прятаться за этой маской? За стенами, которые сам же и разрушил...»
Он сжал её плечи сильнее, будто физическая боль могла заглушить ту, что разъедала изнутри.
«Она хочет быть с тобой. А теперь? Что, если после этих слов её взгляд снова станет ледяным?» - Он упустил голову, принимая свой же вызов.
«Значит так нужно. Так будет правильно. Так будет легче уйти. Оставить её. Пусть возненавидит. Пусть отпустит».
В горле застрял ком, горький, как воспоминания. Шкаф. Треск дерева, холодный металл заклинаний, запах страха — своего и чужого. Он чувствовал, как тогда дрожали его руки, пытаясь собрать проклятый механизм, как голос матери звучал в голове: «Ты обязан, Драко. Иначе они убьют нас всех».
«А если она поймёт сама?»
Гермиона пошевелилась под его пальцами, и он чуть не вскрикнул от нелепой надежды — вдруг она сама отстранится, избавит его от необходимости говорить. Но она не двинулась. Ждала. Всегда ждала, даже когда он бросил в неё проклятье.
«Трус. Ты боишься её слабости, больше собственной силы».
Он закрыл глаза, и перед веками вспыхнули тени: Пожиратели, вползающие через шкаф в Хогвартс, крики, кровь на мраморе. Его имя, выцарапанное на стене — первая метка предателя.
«Но это не ты начал войну. Ты был всего лишь... щепкой в урагане».
Ложь. Он знал, что делал. Каждый винтик, каждое заклинание — его выбор. Его грех.
Ему пора все рассказать. Больше нельзя тянуть.
— Ты знаешь, что такое исчезательный шкаф, Грейнджер? — голос звучал хрипло, словно его горло сжимала невидимая рука. — Не тот детский трюк, которому учат на уроках. Настоящий. Пара чудовищ из чёрного дерева, связанных сквозь время и пространство. Один — в Выручай-комнате, другой — в лавке Горбин и Бэркес. Я... — он резко отвернулся, будто слова жгли ему губы, — ...я чинил их весь седьмой курс. Пока ты зубрила учебники, я вырезал руны на внутренних стенках, чтобы создать туннель. Проклятый туннель.
Гермиона замерла.
— Зачем? — выдохнула она.
— Чтобы впустить их. Пожирателей. Чтобы они прошли сквозь стены Хогвартса, как черви сквозь гнилое яблоко. И знаешь, что самое смешное? — Он наклонился, его дыхание обожгло её щёку. — Я плакал от гордости, когда первый Пожиратель прошёл сквозь него. Отец назвал это «триумфом Малфоев».
Он внезапно затих, уронив голову ей на плечо. Его слова стали шёпотом, который впивался в кожу.
— Я открыл дверь. Но войну начал не я. Её начал мальчик, который боялся, что отец назовёт его трусом. Который... — голос сломался, — ...который до сих пор видит его во сне. Дамблдора. Он шепчет: «Мальчик, ты так и не научился просить о помощи».
Он отошел от нее, медленно, будто боялся, что она убежит, чтобы успеть схватить.
- Ты знаешь, как пахнет кровь Дамблдора, Грейнджер? — голос рассыпался на осколки. — Как мёд с горечью. Он улыбался, когда падал. А я... я держал его образ, будто мог втянуть обратно проклятие.
Гермиона застыла, затаив дыхание.
— В ту ночь Пожиратели хлынули через шкаф, как чума. Ты думаешь, война началась со свастики в небе или взрывов? Нет. Она началась с тихого скрипа дверцы. Этот шкаф стал дырой в плоти мира. И я... я её «расширял».
Драко оперся о стену и съехав по ней вниз, сел на пол, подогнув колени.
— После убийства Дамблдора и прорыва Пожирателей в Хогвартс, Тёмный Лорд поверил, что я предан ему полностью, — начал он без предисловий, будто докладывал. — В первый год я стал капитаном, потом через год— командующим отрядами. А еще через год, когда Орден Феникса был почти разгромлен, он доверил мне свои тайны.
Гермиона нахмурилась:
— Орден Феникса?
— Группа сопротивления. Дамблдор создал её, чтобы противостоять Пожирателям. Шпионили, устраивали диверсии, прятали тех, кого хотел убить Тёмный Лорд, занимались поиском крестражей. Уизли и Поттер были там... и ты,- он посмотрел на неё и в голосе прокралась горечь. — Моя задача была их находить. И уничтожать. - Он опустил голову, раздумывая, стоит ли рассказать все.
— Их было двадцать три, — начал он монотонно, будто зачитывал доклад. — Сириус — пал первым. Заманили в Министерство через зеркало связи, сказав, что ты в плену. Он рванул спасать, даже не проверив. Моя тётушка Белластриса добила его в Зале Пророчеств.
Она медленно опустилась рядом с ним. В голове, его слова звучали отголосками.
— Люпин с Тонкс погибли вместе на поле боя у Хогсмида. Защищали группу детей, которых мы... — он сглотнул, — ...решили использовать как живой щит. Снейп застрелил Люпина в спину, когда тот отвлёкся на раненую Тонкс.
Гермиона сидела замерев, смотря перед собой, будто в пустоту.
— Молли и Артур Уизли взорвали себя вместе со штабом в «Норе», когда поняли, что окружены. Унесли с собой пятерых моих людей. — Он почти с гордостью выдохнул, но тут же сморщился, будто укусил себя за язык.
На её глазах проступили слезы, готовые сорваться вниз.
— Аластор Грюм... — его перевязанная рука дрогнула, — ...держался дольше всех. Месяц пыток в подвалах Малфой-Мэнора. Сломался, только когда привели его внучку. — Драко резко вскинул голову, ударившись о стену. — Я лично стер ему память. Теперь он служит у нас конюхом. - Он слышал со стороны её тяжелое дыхание.
— Остальных ты даже еще не знаешь: Элфиас Додж, Дедолас Дингл и им подобные... Всех перебили к третьему году войны. — Его голос стал резким, как удар ножом. — Ты... - он сглотнул ком, давно стоящий в горле,- ...ты и твои друзья умерли героями. Мои... выжили палачами. - Он видел, как вздымается её грудь, как водолазка становится мокрой от капель, как сжимаются её кулаки.
«Все правильно, Грейнджер. Ты должна меня ненавидеть, а не хотеть».
— После десятка успешных операций он назвал меня своей «правой рукой». Вручил пять крестражей — спрятал их в разных местах... В местах, которые знаю только я...Естественно у меня не было выбора. — Его пальцы сжались, вспоминая эти моменты. - Ордена больше нет. Остались только ты из настоящего, да твои иллюзии о справедливости. — В его голосе не было насмешки, лишь усталость. Лишь сожаление.
На ее грудь полился дождь из слез. Она не могла поверить во все сказанное. Каждое слово Драко вонзалось в неё, как лезвие: Молли, чьи объятия пахли корицей и теплом; Артур, чинивший радиоприёмник с мальчишеским азартом; Люпин, учивший её превращать страх в силу; Сириус, который верил в её силу и ум; Гарри, Рон и все остальные. Теперь эти имена растворились там в тишине, которую заполнил Драко своими чёрными историями.
— Твои друзья умерли героями... — повторил он, и в его интонации она уловила что-то, что заставило её вздрогнуть. Не гордость. Не злорадство. Стыд.
Она резко встала. Воздух в хижине стал густым, как смола, но она заставила себя заговорить: — Ты думаешь, эти подробности сломают меня? — Голос дрожал, но не от страха. От ярости, кипевшей глубже слёз. — Ты... ты просто список преступлений во плоти.
Но даже произнося это, она видела — его рука непроизвольно потянулась к шраму на виске, как будто пытаясь задушить старую боль. И вдруг её осенило: он не защищался. Не оправдывался. Он вывалил на неё эту тьму, словно надеялся, что она прикончит его здесь и сейчас.
Она шагнула к нему. — Ты хочешь, чтобы я возненавидела тебя? Чтобы это стало проще? Чтобы тебе было проще уйти? — Её пальцы впились в его запястье, так что метка загудела. — Нет, Малфой. Я не дам тебе. Ты будешь жить. Будешь помнить каждое имя. И меня. А я... — её голос сорвался, — ...я использую тебя, чтобы стереть всё, что ты сделал.
— Ты всё ещё веришь в сказки, Грейнджер. В то, что можно победить, не запачкав рук.
— Нет, — она выдохнула, отпуская его. — Я верю в то, что даже у тьмы есть слабые места. И я найду их. В твоих крестражах. Даже в тебе.
Слёзы высохли. На их месте осталось холодное, острое, как клинок, решение.
— Начинай рассказывать, Малфой. Про каждый крестраж. Про каждую ловушку. — Она села напротив.
Он замер, глядя на неё не как на хрупкую, нелепую, любимую, а как на равную. В его глазах мелькнуло что-то, что могло быть уважением. Или страхом.
— Как прикажете, — прошептал он. Слова сорвались с губ автоматически, язвительная маска чистоплотного аристократа, но внутри всё перевернулось. Её взгляд — не пламя, не лёд, а что-то невыносимо острое, пронзающее броню летаргического отчаяния.
«Она села напротив. Не убежала. Не ударила. Ждёт. Как судья... или союзник?»
Губы онемели, язык прилип к нёбу, будто само тело бунтовало против исповеди. Но её глаза, эти проклятые, немигающие глаза, вытягивали из него правду, как яд из раны.
Он начал говорить, механически, словно зачитывал список грехов из церковной исповедальни. Голос звучал чужим, плоским, но с каждым словом в груди разгоралось жгучее облегчение.
«Она записывает. Не на пергамент — в память. Её ум, этот чудовищный, ненасытный ум, уже раскладывает мои кошмары по полочкам, ищет закономерности. Боится ли она теперь? Нет. Она... восхищает. Проклятье».
— Крестраж в диадеме... — выдохнул он, и вдруг перед глазами всплыл образ: Когтевран, башня, полуразрушенная комната, где пахло пылью и безумием. Он стоял там, держа в руках реликвию, которую тысячу лет искали, а она оказалась просто орудием убийства.
Гермиона не моргнула, но её бледные пальцы сжались, что костяшки побелели.
Она видит. Видит всё, что он видел. И не отворачивается.
— Ещё один крестраж... — начал он, и вдруг заметил, что она перестала дышать. Замерла, как охотник перед прыжком.
— Продолжай, — её команда прозвучала мягче, чем ожидал. Как будто она понимала, что каждое слово — это нож, который он вытаскивает из собственной груди.
А что, если после этого он станет... пустым? Останется только оболочка, ведь грехи — всё, что у него было.
Но её взгляд, упрямый, неумолимый, гнал дальше. И он заговорил снова, подробнее, отчаяннее, выкладывая к её ногам осколки своей тьмы.
Его голос звучал всё тише, будто эхо в пещере, но Гермиона наклонялась ближе, ловя каждый слог. Её волосы пахли дымом и чернилами — запах библиотек и сожжённых домов.
«Почему ты не прерываешь? Почему не кричишь, что я недостоин даже твоего гнева?»
Он упомянул крестраж в кольце Мракса, и её лицо исказилось — не от ужаса, а от ярости. Такая же ярость была у той Гермионы, в будущем, когда Беллетриса вырезала на её руке "грязнокровка".
— Он использовал детей, — прошипела она внезапно, перестав запоминать. — Для охраны крестражей. Не только монстров.
Не вопрос. Констатация. Её догадка вонзилась в него острее, чем он ожидал.
«Она знает. Чёрт возьми, она всегда знает больше, чем должно быть позволено смертным».
— Да, — выдавил он, и это «да» обожгло язык, как кислотная капля. — Чтобы... чтобы даже если кто-то найдёт, дрогнул перед ударом.
Гермиона закрыла глаза. Впервые за весь разговор. Её ресницы дрожали, но когда она открыла их снова, в глубине зрачков горел синий огонь — тот самый, что горел на поле боя.
И вдруг он понял: это не он помогает ей. Это она ведёт его за руку через его собственный ад, выжигая ложь калёным железом правды.
— Довольно, — внезапно сказала Гермиона, поднимаясь с пола. Её голос сломался, как ветка под снегом. — На сегодня достаточно.
Он ожидал, что она уйдёт. Бросит его в этой хижине с призраками, которых он только что вызвал. Но вместо этого, она протянула ему руку.
«Её рука. Передо мной. Не для проклятия, не для удара — открытая, с шрамами от «его» же собственных прошлых слов».
Он замер, словно время раскололось. Вспомнил, как однажды на уроке зельеварения она протягивала ему измельчённые корни паутинника, а он бросил их в огонь со смешком. Теперь её ладонь лежала между ними, как мост через пропасть, которую он сам вырыл.
«Прикоснись — и всё изменится. Откажись — и навсегда останешься тем, кем был».
Его пальцы дёрнулись, но не послушались. Казалось, метка на запястье зашипела, будто живая, напоминая: «Ты принадлежишь Тьме». Даже сейчас, после всех признаний, она пульсировала, как второе сердце.
— Я... — голос сорвался, превратившись в хрип.
«Скажи, что её прикосновение сожжёт тебя. Скажи, что я этого не заслуживаю».
— Ты боишься? — спросила она, и в её тоне не было насмешки. Только вызов.
«Да. Больше, чем смерти».
Он вдохнул, и воздух пахнул дымом её решимости. Медленно, словно преодолевая невидимые цепи, поднял руку. Пальцы дрожали, как в тот день, когда он впервые держал палочку, направленную на Дамблдора.
Прикосновение.
Его Холодное. Её Горячее. Их Живое.
Она сжала его ладонь с силой, от которой кости хрустнули, но он не отпрянул. Боль была... ясной. Настоящей.
— Ты не убежишь, — прошептала она. — Ни в воспоминания, ни в самобичевание. Ты будешь «здесь». Пока не закончим.
Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Её хватка ослабла, но она не отпустила его. Поволокла к столу, где валялись карты с пометками, пергаменты с шифрами.
«Она строит стратегию из моих кошмаров. И я... я стал её оружием».
— Следующий крестраж, — напомнила она, тыча в карту, испещрённую кровавыми точками. — Где?
Он говорил про Лабиринт, тот самый где проходили игры Кубка Огня. Теперь там лежал кусок души Того, Кого Нельзя Называть, завернутый в детские кости.
Гермиона сжала кулаки, когда он произнес «кости».
«Она не всесильна. Просто умеет превращать боль в гнев. Как я превращал страх в жестокость».
— Почему? — вдруг спросил он, прежде чем успел заткнуться. — Почему в тебе нет ненависти ко мне, узнав это?
Она подняла взгляд. В её глазах отразился он — бледный, изломанный, но... целый.
— Потому что моя ненависть ничего не исправит, — сказала она просто. — А вот принятие может всё сжечь.
И в этот момент он понял: она не прощает. Не спасает. Она воюет, используя его как факел, чтобы поджечь тьму изнутри.
«И я дам ей это. Даже если в итоге сгорю сам».
Он потянулся к карте, намеренно задев её пальцы. На этот раз не дрогнул.
— Здесь, — ткнул в следующую точку. — Лабиринт. Там... там есть ловушка, которая...
Он замолчал, снова услышав крики воспоминаний.
— Которая? — она наклонилась ближе, и её дыхание смешалось с его.
— Которая жрёт надежду, — выдавил он. — Чем сильнее веришь, что выберешься, тем глубже она затягивает.
Гермиона задумалась. Но лишь на мгновение.
— Значит, надо идти туда, не надеясь, — пробормотала она, больше себе, чем ему. — Или надеяться... иначе.
Он хрипло рассмеялся: — Ты всё ещё веришь, что можно перехитрить саму идею тьмы?
— Нет, — она встретила его взгляд. — Я верю, что можно «переписать» её правила.
Драко сжал её руку в ответ. Всего на секунду. Достаточно, чтобы понять: мост через пропасть выдержит.
«Переписать правила. Как будто тьма — это учебник с ошибками, а она — упрямая первокурсница, исправляющая чернилами на полях».
Её слова висели в воздухе, смелые до безумия. Но её рука, всё ещё сжимала его, переплетая пальцы. Он вдруг осознал, как мало в его жизни было чего-то настоящего — кроме страха.
— Всё имеет структуру, — прошептала она. — Даже хаос. Даже страх. Ты же сам сказал: лабиринт реагирует на надежду. Значит, в его основе есть логика. А раз есть логика — её можно сломать.
«Она говорит о магии, как о математике. Сводит чудовищ к формулам. И чёрт возьми, возможно, она права».
Он потянулся к карте снова, на этот случайно-намеренно задев её мизинец.
— Здесь, — он провёл ногтем по линии, оставив царапину на старом пергаменте. — Вход.
Гермиона нахмурилась, и он увидел, как её ум уже скачет по вариантам.
— Значит, нужно войти, не думая о выходе. Или... — она внезапно замолчала, глаза расширились. — Или создать якорь. То, что привяжет нас к реальности сильнее, чем лабиринт к отчаянию.
«Нас. Она сказала нас».
Он фыркнул, чтобы скрыть, как сжалось горло:
— Якорем может стать только то, что важнее собственной жизни. А у тебя, Грейнджер, есть такое?
Она посмотрела на него. И он внезапно понял, что её якорем стал... он сам. Её безумная вера в исправление непоправимого.
— Да, — ответила она просто. — Но тебе этого не понять.
«Ошибаешься. Я уже все понял».
«Она сказала «да». Не «возможно», не «надеюсь» — «да». И этот взгляд... Будто она видит не меня, а того, кем я мог бы стать, если бы не сломался у первого же поворота».
Он сглотнул, но ком в горле не исчез. Метка на запястье заныла, словно ревнуя к вниманию.
«Ты думаешь, я твой спасительный проект, Грейнджер? Что из меня выйдет прекрасный лебедь, если отскрести грязь?».
— Ты сумасшедшая, — прошипел он, но беззлобно. Скорее, с изумлением. — Я — якорь? Я, который топил тебя в презрении? Который звал «грязнокровкой», пока ты не поверила?
- Которого я полюбила!
«Полюбила».
Слово повисло в воздухе, как проклятие, от которого нет противоядия. Он отшатнулся, будто её губы выдохнули не признание, а кислоту. Метка на руке вспыхнула яростно, будто «Он» сквозь годы смеялся: «Смотри, до чего докатился Малфой».
«Ложь. Провокация. Ещё одна её тактика, чтобы вытащить мои секреты».
Но её глаза... Нет, в них не было расчета. Только та же нелепая, бесстрашная искренность, с которой она когда-то защищала Поттера и Уизли.
— Ты... — голос сорвался, превратившись в хрип.
«Скажи, что это шутка. Ударь. Унизь. Сделай что угодно, только не дай этой мысли пустить корни».
Но Гермиона стояла неподвижно, будто вырезанная из самого опасного сорта ночи — той, что светится изнутри. Её губы дрожали, но подбородок был поднят. «Готовая к удару. Как всегда».
«Почему?».
Он видел каждое своё предательство, каждый взгляд свысока, каждый раз, когда поливал её грязью. Когда делал больно.
«Как можно любить того, кто стал соучастником твоих шрамов?».
— Ты... не знаешь, что говоришь, — выдавил он.
— Или я просто вижу тебя, — перебила она. — Даже то, что ты прячешь.
Любовь. Не из книг. Не из сказок. Любовь-битва, любовь-рана, любовь, которая требует платы в виде всей его гнили.
— Зачем? — прошептал он, и голос звучал чужим, детским. — Чтобы мучить себя? И меня? Чтобы добавить к своим подвигам «исправленного Пожирателя»?
Она шагнула вперёд, и он почувствовал жар её дыхания.
— Потому что ты стал «моей» тьмой. Той, за которую я готова сражаться. Даже если это убьёт меня.
Его рука дрогнула, потянувшись к её лицу самопроизвольно, как будто кто-то другой управлял нитями его тела. Пальцы едва коснулись щеки — и тут же отпрянули, будто обожжённые.
«Не смеешь. Не смеешь осквернить её свет».
Но она поймала его ладонь, прижала к своей груди. Под кожей билось сердце — часто, неровно, «живое».
— Ты чувствуешь? Это не ложь. Это не магия. Это выбор. Мой. — Её голос дрогнул впервые. — Теперь твой.
Он закрыл глаза, и мир сузился до стука их сердец, сплетающихся в безумный ритм. «Полюбила». Не героя. Не принца. «Его». Со шрамами, меткой, лабиринтом в груди.
— Я... — начало рваться из глотки, но метка взорвалась болью, заглушая слова. Он зашипел и потянул рукав, где шевелилась змея, будто сама плоть восставала против признания.
Она положила на неё свою ладонь — жест, безумный, невообразимый.
— Ты не принадлежишь им, — прошептала она. — Ты мой. Потому что я решила. Потому что «ты» решил.
И тогда он сломался.
Не в крике. Не в слёзах. В тишине. В том, как его лоб опустился на её плечо, а пальцы вцепились в её спину, будто она единственная реальность в рушащемся мире.
«Полюбила».
Теперь это слово горело болью еще сильней, странной и невыносимой. Слово обожгло, как пощёчина. Он замер, её дыхание на своей коже внезапно ставшее ядом. «Ей нельзя было этого говорить. Ему нельзя было слышать». Потому что он — не «её». Потому что он — призрак, временная версия, черновик, который она соткала из пепла времени, чтобы найти крестражи. А потом... Потом она вернётся. К «тому» Драко. К тому, кто, возможно, уже искупил себя. К тому, кто не дрожал, признаваясь в своих преступлениях. К тому, кто не падал на колени, чувствуя её последнее дыхание.
— Ты... ты...не понимаешь, — вырвалось у него, голос хриплый, будто перерезанный бритвой. Он отшатнулся, её руки соскользнули с его плеч, и пустота между ними стала физической болью. — Я не... Я не «твой».
Она попыталась поймать его взгляд, но он отвернулся к окну.
«Как она может не видеть?»
Он — фантом, тень будущего. Каждый его шрам, каждый стон, каждый вздох — всего лишь эхо, которое исчезнет, как только она закончит свою миссию.
— Ты здесь. Сейчас. И этого достаточно, — настаивала она, но в её голосе дрогнула та самая трещинка, что свела его с ума.
«Она знает. Чёрт возьми, она знает и всё равно...».
— Нет! — он ударил кулаком в стену, и кровь заструилась по костяшкам. Боль была сладким отвлечением. — Ты используешь меня, как ключ! Как инструмент! А потом вернёшься к «нему». К тому, кто... — голос сломался, — ...кто заслужил тебя!
Она замерла. В её глазах мелькнуло что-то страшное — понимание? Вина? Она не знала, что ответить.
- Блять, Грейнджер, зачем ты призналась?... Просто скажи, зачем?
«Он жив. Ждёт её. Тот, другой «я» — целый, не изломанный, не проклятый меткой, что трещит на моей коже, как напоминание: я — временная версия. Экстренный ключ, который она вырвала, чтобы починить будущее. А потом... Потом она вернётся к нему. К Драко, который не слышал, как её голос ломается, когда она признаётся в любви... «мне».
Он стиснул зубы, чтобы не закричать.
— Ты хочешь, чтобы я стал твоей тайной? — прошептал он. — Минутным грехом, о котором ты будешь вспоминать, лежа рядом с «ним»?
Она подошла и ударила его. Резко, сильно, по щеке. Он не отпрянул, лишь почувствовал, как жар разливается по коже.
— Он «ты»! — крикнула она. — Тот же человек, просто...
— Не допетый? Не сломанный? — он перебил, насмешливо выгибая бровь. — Скажи ему, когда вернёшься, что его «лучшая версия» касалась тебя лежа на кровати. Посмотрим, останется ли он твоим героем.
— Это несправедливо, — прошептала она, закрывая лицо руками.
— Зато честно! Я знал, на что соглашаюсь, когда начал говорить.
Она молчит. Просто стоит, будто слова застряли у неё в горле колючей проволкой. И от этой тишины хочется кричать. Рвать стены. Ломать кости. Её или свои — уже не важно.
Он ждал оправданий. Лживых обещаний. Даже новых проклятий. Но её губы, обычно такие стремительные в спорах, сомкнулись в тонкую бледную линию. Глаза, всегда горевшие яростью или решимостью, теперь смотрели «сквозь» него — в будущее, где её ждёт «другой». Настоящий. Не треснувший по швам.
— Говори! — его голос рванул тишину, как клык через плоть. — Скажи, что я ошибаюсь! Что ты не бросишь меня, как сломанную палочку, когда закончится война!
«Она молчит. И это хуже всего на свете. Стоит, сжав кулаки, слова застряли в горле осколками стекла. А я... я не могу больше дышать. Каждый вдох — пепел. Пепел её молчания. Пепел нашего «завтра», которого не будет».
— Я не хочу тебя терять, Грейнджер! — его крик вырывается, как рык зверя, загнанного в угол. Голос рвётся, превращаясь в хрип. — Сука, как же я не хочу этого! - На его глазах проступили слезы, которые он силой пытался сдержать.
«Скажи, что останешься. Соври. Прокляни. Сделай что угодно, только не смотри на меня так, будто я уже призрак».
Он бьёт кулаком в стену, снова и снова, пока доски не превращаются в щепки, обнажая уличный свет. Кровь течёт по костяшкам, смешиваясь с пылью, но он не чувствует боли. Всё, что он чувствует — это «её». Её дыхание где-то за спиной. Её тишину, которая режет глубже любого ножа.
«Сломай стену. Сломай время. Сломай всё, что стоит между нами».
Но она лишь сжала веки, будто пытаясь стереть его образ. И в этом жесте он увидел правду: она не может. Не может ни солгать, ни признаться. Потому что они оба знают — он исчезнет. Рассыплется, как песок в часах, которые она перевернула ради победы.
«Ты могла бы солгать. Хоть это подарило бы мне минуту покоя».
Он схватил её за плечи, встряхнул, но её тело обмякло, словно душа уже ушла в тот момент, когда она поняла: любовь к нему — тупик.
— Ненавидь меня! — прошипел он, тряся её, как пустой мешок. — Плюнь! Еще раз ударь! Скажи, что всё это ложь!
Но её губы лишь дрогнули. Слёзы, которые она не позволила себе пролить, застыли в уголках глаз, как укор.
Он отшатнулся, будто её молчание обожгло. Метка на руке взвыла, напоминая, кто он: марионетка с гнилыми нитями. Даже любовь её — лишь инструмент, чтобы заставить его говорить. Довести до конца. А потом...
Потом она обнимет другого...
— Я тебя ненавижу, — прошептал он, но это звучало как мольба.
«Заставь меня соврать».
Она вздрогнула, будто теперь он ударил её пощёчиной. Наконец встретила его взгляд — и в её глазах он увидел то же, что грызло его изнутри: бессилие. Безумное, всепожирающее. Они оба попали в ловушку времени, где даже любовь стала оружием самоуничтожения.
— Драко... — её голос сорвался, как последний лист с мёртвого дерева.
«Драко».
Его имя на её губах прозвучало как заклинание, разрывающее пелену ярости. Он замер, словно её голос приковал его к полу невидимыми цепями. Всё в нём кричало бежать, исчезнуть, рассыпаться прямо сейчас — лишь бы не видеть, как её глаза умоляют о том, чего она не может попросить.
— Что? — его шёпот прожёг тишину. — Что ты хочешь услышать? Что я все приму, как есть? Или что я тоже... — голос сломался, превратившись в стон.
Она не ответила. Просто подняла руку, медленно, будто боялась спугнуть его, и коснулась пальцами его щеки. Там, где он всё ещё чувствовал жар её пощёчины. Там, где её слеза смешалась с его болью.
«Не смей. Не смей быть нежной, когда всё кончено».
Он схватил её за запястье, грубо, как когда-то хватал в школьные годы, чтобы толкнуть. Но не толкнул. Просто держал, чувствуя, как её пульс бьётся под пальцами — частый, испуганный, живой.
— Я закончу твою войну, — сказал он, и это прозвучало как приговор. — Уничтожу крестражи. А потом... — он усмехнулся, глядя на метку, которая уже не горела, а лишь тлела, как пепел. — Потом ты вернёшься к «нему». И забудешь меня.
Она отрицательно покачала головой, беззвучно, отчаянно, но он уже повернулся. Шаг за шагом уходил в коридор.
- Драко... - прошептала она.
«Не оборачивайся. Не смей. Её шёпот — петля на шее, последняя ловушка. Если ты посмотришь сейчас, сдашься. Рассыплешься. И тогда даже пепла не останется для её победы».
Она упала на колени, обхватив себя руками и дико разрыдалась. Будто её душа рвалась на части. Её мир сузился до острия боли, вонзившегося меж рёбер. Воздух стал густым, как расплавленный свинец, каждый вдох обжигал лёгкие, а в горле стоял ком — не слёз, не слов, а чего-то острее. Она сжала кулаки так, что ногти впились в плечи, но физическая боль была ничтожной рядом с тем, как рвалось на части сердце.
Слёзы лились сами, горячие и беспощадные, оставляя на щеках следы, словно шрамы. Она ненавидела себя за них — за слабость, за то, что не смогла найти слов, заклинаний, ловушек времени, чтобы удержать его. Её ум, всегда такой быстрый, теперь буксовал в пустоте, выстукивая одну мысль: «Он жертва. Моя жертва. И я позволила этому случиться».
Гнев вспыхнул внезапно — не на Драко, не на войну, а на саму себя. За то, что впустила его в своё сердце, зная, чем это кончится. За то, что назвала это любовью, когда это было самоубийством.
«Он стал моим крестражем. И теперь я должна уничтожить и его».
Но как? Как разорвать эту связь, когда каждый его шаг вдалеке отзывался в её груди? Она чувствовала, как нити времени тянутся за ним, стирая его из реальности, и бессилие душило сильнее любых рук.
А потом пришло худшее — тишина. Его шаги смолкли.
«Он исчезнет. Чтобы я жила. Чтобы «другой» Драко жил».