18 Глава
Мир взорвался ослепительной вспышкой, словно сама вселенная раскололась на миллиарды искр. «Настоящее» встречало их вспышкой света, которая была не просто яркой — она горела, выжигая краски из стен, превращая каменные своды в акварельные разводы, тающие под невидимым дождём. Воздух загудел, как разорванная струна, а свет вспыхнул ослепительной спиралью, закручивающейся вокруг Гермионы и Драко.
Зал Тайной комнаты начал рушиться. Колонны, обвитые каменными змеями, плавились, превращаясь в песок. Пол под телом двойника Драко проваливался, но он не двинулся, заворожённый зрелищем.
Гермиона повисла над ним, упираясь руками о пустоту. Он лежал под ней и будто не верил в происходящее.
Его глаза, широко распахнутые, отражали вспышки света — не страх, а «оцепенение», как будто он видел в этом хаосе отражение собственной души.
Она, повисшая над ним в пустоте, напоминая ангела, застигнутого бурей. Её руки упирались в почти невидимую преграду, пальцы впивались в пустоту, оставляя рябь в самом пространстве — будто реальность была водой, а её отчаянные попытки удержаться создавали круги на её поверхности. Волосы, метались вокруг лица, как огненные змеи, а глаза светились леденящей яростью — не к нему, а к судьбе, что заставила их встретиться здесь, на краю конца.
Он лежал под ней, тело прижатое к остаткам пола, который крошился, словно печенье. Его взгляд скользнул по её лицу — знакомому и чуждому одновременно. Его пальцы дрогнули, потянувшись к ней, но сил не хватило даже на это.
Её руки дрожали, но сила воли, как стальная нить, связывала её с Драко. Она чувствовала, как магия Маховика на шее пульсирует, как второе сердце, выжимая из себя последние капли времени.
Когда Драко посмотрел в глаза Гермионе, мир вокруг перестал существовать. Будто само пространство затаило дыхание, чтобы не спугнуть эту секунду. Её глаза — карие, как старый дуб, пропитанный солнцем, — горели нестерпимой яркостью, словно в них отражались все звёзды, погасшие из-за его ошибок.
Он ощутил дрожь в кончиках пальцев — не от страха, а от осознания, что в них нет ни капли ненависти. Вместо презрения или триумфа он увидел глубину, которая пугала сильнее любого проклятия. Это была глубина океана, уносящей всё на своём пути: его гордыню, маски, оправдания. Её взгляд обнажал «правду», которую он годами хоронил под слоями цинизма: «он боялся быть слабым, а не злым».
В её зрачках мерцало что-то, от чего сжалось сердце: «надежда», упрямая и нелепая, как росток, пробивающийся сквозь асфальт. Она верила — даже сейчас, когда он лежал перед ней, сломанный и бесполезный. И это доверие обжигало, как огонь, заставляя чувствовать, что он «достоин» чего-то большего, чем роль пешки в чужой игре.
Его дыхание спёрло. В груди защемило — не от заклятья, а от щемящего чувства, которое он не мог назвать. Возможно, «стыд». Или «благодарность». Или то, что сильнее слов.
Она не моргнула. Её взгляд, пронзительный и неумолимый, словно говорил: «Ты не тот, кем себя назвал. Ты — выбор».
А вокруг рушились стены, сыпался песок, и вой Волан-де-Морта превращался в далёкий гул. Но в этот миг Драко слышал только тишину между их сердцами — ту, что громче любых заклинаний.
Он почувствовал, как время рвёт его на части:
«Прошлое»: Люциус бьёт его за отказ произнести «Круцио» над животным.
«Настоящее»: Гермиона, превращающаяся в золотую пыль у него на глазах.
«Будущее»: Он сам, стоящий над её могилой без имени.
Драко закричал. Не от физической боли, а от того, что время, скрестившись с воспоминаниями, рвало его душу на лоскуты. Он схватил Гермиону за запястье, вдруг ощутив под пальцами не холод Маховика, а её пульс — слабый, но живой.
— Не отпускай! — её голос прорвался сквозь гул.
Воздух сгустился, словно сама реальность сопротивлялась их вторжению, а затем — щелчок.
Они рухнули.
Драко врезался в землю спиной, и боль, острая как удар кинжала, пронзила рёбра. Воздух вырвался из лёгких с хриплым стоном, а в ушах зазвенело, словно кто-то ударил в колокол прямо у виска.
Гермиона упала прямо на него, её вес придавил его грудь, и Драко едва не потерял сознание от вспышки боли.
Она застонала, приоткрыв глаза. Зрачки расширились, затуманенные шоком, но в них всё ещё светилось то самое упрямство.
Драко повернул голову, и мир поплыл. Они лежали на краю Запретного леса, около гремучей ивы. Он поднял взгляд, и его холодные глаза, отражали смятение. Хогвартс, некогда разрушенный в «его времени», теперь стоял целый, возвышая свои башни к небу. Ни дыма, ни пыли, ни жженных полей. Ни плакатов с «его» лицом, ни Темной метки в небе. Всё это будто испарилось.
Воздух гудел низким, вибрирующим звуком, будто земля стонала под тяжестью несовершенного времени. Драко, всё ещё прижатый к сырой земле весом Гермионы, почувствовал, как корни гремучей ивы шевелятся под его спиной, словно живые щупальца. Дерево скрипело, его ветви с треском сгибались, угрожающе нависая над ними.
Она приподнялась, опираясь на руки и взглянула на него. Её глаза, затуманенные болью, всё ещё горели тем самым огнём, который он видел в Тайной комнате, в вихре времени. В них не было страха — только решимость, упрямая и неистовая, как пламя, которое не гаснет даже под ливнем.
Гермиона почти лежала на нём, её дыхание прерывистое, тёплое, смешивалось с его собственным. Её вес, казалось, пригвоздил его к земле, но не только физически — её присутствие, её «близость», парализовала его сильнее любой боли.
Он смотрел на неё, и его разум отказывался верить. «Она». Та самая Гермиона, которую он уничтожил, которую считал мёртвой. Её волосы, растрёпанные и пыльные, падали на его лицо, а глаза, такие знакомые и в то же время чужие, смотрели на него с смесью гнева и чего-то ещё, что он не мог назвать.
Тишина между ними была густой, как туман, окутавший Запретный лес. Даже ветер замер, будто боясь нарушить этот момент. Драко чувствовал, как её сердце бьётся — быстро, отчаянно, — и это странным образом успокаивало. Её дыхание, тёплое и неровное, касалось его кожи, и он вдруг осознал, как «близко» она. Ближе, чем кто-либо был за последние годы.
Гермиона, всё ещё опираясь на руки, смотрела на него. Её глаза, такие яркие, такие живые, казалось, видели «сквозь него»— сквозь маски, сквозь ложь, сквозь всё, что он построил вокруг себя.
Спустя время, его лицо исказилось, словно маска, под которой скрывалось что-то тёмное и неконтролируемое. Глаза, секунду назад полные смятения, вспыхнули ледяным огнём.
Будто его окатили ледяной водой и он проснулся.
Он резко сбросил её с себя, и Гермиона ударилась о землю, захлебнувшись от неожиданности. Прежде, чем она успела среагировать, он навалился на неё, прижав её к земле.
Его пальцы сжались на её горле, и Гермиона почувствовала, как воздух перекрывается, как будто её горло сжимает стальная петля. Вены на её шее выступили, а лицо начало краснеть от недостатка кислорода. Она попыталась вырваться, но его хватка была железной.
Девушка, несмотря на боль, смотрела на него. Её глаза, широко раскрытые, не выражали страха — только жалость. Она не боролась, не пыталась ударить его. Её пальцы слабо сжали его запястья, не для того, чтобы оттолкнуть, а чтобы успокоить, но напрасно.
— Драко... — она попыталась говорить, но его пальцы сжались сильнее, перекрывая слова.
Она почувствовала, как мир сужается до одной точки — его лица, искажённого яростью. Воздух перекрылся, и её лёгкие горели, как будто их наполнили огнём. Она попыталась вдохнуть, но вместо воздуха в горло ворвалась горечь «отчаяния».
Гермиона слабо дергалась под ним, её пальцы всё ещё сжимали его запястья, но её сила иссякала. Глаза, всегда яркие и живые, начали терять фокус. Её взгляд, полный жалости и понимания, стал мутным, как будто она смотрела сквозь него — в прошлое, в будущее, в то, что могло бы быть.
- Мал... фой... - она прошептала, её голос был едва слышен, как шёпот ветра.
Его пальцы дрогнули. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то — сомнение, страх, боль. Но ярость, как волна, накрыла это чувство, и он сжал сильнее.
Гермиона больше не могла говорить. Её тело ослабло, руки опустились на землю. Глаза, всё ещё смотрящие на него, начали закрываться. Её дыхание стало прерывистым, поверхностным.
Она чувствовала, как мир сужается, как свет становится тусклым. Её мысли замедлились, как будто время остановилось. Она видела его яростное лицо, но в глубине его глаз, она видела «того мальчика», который когда-то мог быть другим.
Драко смотрел на неё, и его сердце, казалось, остановилось. Он видел, как её лицо бледнеет, как её губы синеют, как её тело становится всё более неподвижным.
Гермиона безжизненно ослабла на земле. Её глаза закрылись.
***
Она очнулась через мгновение — или через вечность? Время сплющилось, как смятый пергамент. Боль прорезала ее горло, будто было заполнено битым стеклом - любое сглатывание слюны превращалось в пытку. Каждое сердцебиение отзывалось жгучим ножом в трахее. Воздух, едкий и резкий, ворвался в лёгкие, заставив её согнуться пополам в мучительном кашле.
Тело дрожало — не от страха, а от шока, будто каждая клетка восставала против того, что только что произошло.
Мышцы горели, как после битвы, но это была не усталость, а последствие борьбы за каждый глоток воздуха.
Руки, всё ещё онемевшие от его хватки, подрагивали, когда она попыталась приподнять голову.
Шея — отдельная вселенная боли. Каждое биение сердца отдавалось в горле пульсирующим жаром, словно под кожей тлели угли. Синяки, ещё не успевшие посинеть, уже обещали стать багровыми следами предательства.
Дыхание сбивалось, как у загнанного зверя. Воздух, врывающийся в лёгкие, обжигал — не кислородом, а памятью. Каждый вдох напоминал о том, как его пальцы впивались в неё, как мир сужался до его искажённого лица.
Губы, потрескавшиеся и солёные от слёз, пытались сомкнуться в слова, но вместо этого издавали лишь хрип, похожий на скрежет камней.
Глаза слезились, но не от физической боли. Всё, что она видела, расплывалось в пятнах: силуэт Драко, исчезающий в темноте, напоминал призрака из её собственных кошмаров. Сетчатка сохранила последний кадр — его глаза, те самые, что секунду назад горели ненавистью, теперь пустые, как заброшенные колодцы.
Сознание металось между прошлым и настоящим. Она вспоминала его в Хогвартсе: гордого, но сломленного мальчика, который боялся даже собственного отражения в зеркале. А теперь... Теперь он выжал её как тряпку, выброшенную после использования.
Эмоции смешивались в коктейль из горечи и странного спокойствия. «Жалость»— к нему, к себе, к этому миру, где дети учатся убивать раньше, чем любить. «Ярость» — не на него, а на ту систему, что превратила Драко в оружие. Но сильнее всего — «пустота». Как будто часть её души вырвали. Она не чувствовала страха. Страх умер, когда его пальцы сжали её горло. Осталось лишь холодное понимание: они оба — жертвы одной войны, даже если он этого не видит.
Запахи ударили в ноздри: пыль, смешанная с железным привкусом крови «Её? Его?» , и едкий аромат магического дыма, витающего где-то вдали.
Сердце билось неровно, пропуская удары, будто боялось напомнить ей, что она жива. А она и не чувствовала себя живой. Скорее — куклой, которую бросили на пол, оборвав нити. Но где-то в глубине, под грудой боли и онемения, тлела искра. Знакомое упрямство, та самая грань между глупостью и храбростью, что всегда вела её вперёд. «Он не сломал тебя», — шептало что-то внутри. «Ты дышишь. Значит, ещё можно бороться».
Она уронила голову на ключицы, позволив слёзам наконец прорваться. Не из-за него. Из-за всего: из-за войны, из-за потерянных иллюзий, из-за того, что даже теперь, после всего, её рука потянулась к нему — не для мести, а для спасения.
Воющая хижина дышала сквозняками, будто само здание стонало от их присутствия. Стены, покрытые плесенью и паутиной, сжимались вокруг, а ветер выл в щелях, как призрак, тоскующий по живому теплу. Гермиона сидела на деревянном стуле, его ножки скрипели при малейшем движении.
Руки, связанные за спиной грубой верёвкой, онемели — волокна впивались в запястья, оставляя красные борозды. Каждое дыхание по-прежнему обжигало горло, словно в трахее стояла перегородка. Даже поворот головы вызывал волну тошноты, заставляя её зажмуриваться.
Напротив, в трёх шагах, на таком же обшарпанном стуле, сидел он. Но не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к палочке в руках. Драко вращал ее между пальцами, будто пытался найти в её гладкой поверхности ответы на неозвученные вопросы. Кончик палочки мерцал тусклым золотом, отражая дрожащий свет от потухающего камина.
Каждое движение было отточенным, почти механическим — годы тренировок превратили этот жест в привычку, маскирующую тревогу. Но сегодня ритм сбивался. Палочка дрогнула, едва не выскользнув из рук, когда Гермиона подалась вперед, заставив стул скрипнуть.
Его лицо было словно высечено из мрамора тем же безжалостным резцом, что и черты Тома Реддла в дни его восхождения. Высокий лоб, гладкий и бледный, как пергамент старинного свитка, обрамляли пепельные волосы, уложенные с аристократической небрежностью — будто даже ветер не смел нарушить их идеальную линию. Скулы — острые, словно клинки, — бросали тени на впалые щёки, подчёркивая худобу, которая уже не казалась юношеской. Это была худоба голодного зверя, готового к прыжку.
Глаза — серебристые, как ртуть, — горели холодным сиянием, но в их глубине клокотала буря. Они напоминали зеркала, отражающие не того, кто смотрит в них, а того, кого скрывают: мальчика, разрывающегося между долгом и отвращением к себе.
Осанка выставляла напоказ каждую крупицу малфойской надменности: спина — прямая, будто стержень из стали, плечи — отведены назад, подбородок — приподнят так, что он смотрел на мир свысока, даже когда его душа металась в грязи. Его руки, длинные пальцы которые сейчас нервно перебирали палочку, напоминали то ли хирурга, то ли палача — изящные, но способные сжать горло или начертить заклинание смертельной точности.
Одежда — чёрная мантия с подкладкой из серебристого шёлка и самый строгий костюм на свете — облегал фигуру, подчёркивая стройность и силу.
Он казался живым воплощением противоречия: утончённость, выточенная поколениями чистокровных предков, и дикая ярость, прорывающаяся сквозь трещины в этой мраморной маске. Как Реддл, он излучал опасный магнетизм, — соблазнял и предостерегал одновременно. Каждое движение, каждый вздох кричали: «Подойди ближе — и я уничтожу тебя. Уйди — и я уничтожу себя».
Даже молча, он напоминал незаряженное заклинание — тихое, но готовое взорваться в любую секунду. Красота его была лезвием, обращённым остриём к миру и к собственному сердцу.
Спасатель и убийца в одном лице. Любовь и ненависть - для одного но в «в тоже время разного» человека.
Такой же, как прежде.
Такой же безбрежный.
Такой же холодный.
Такой бессердечный.
Он резко поднял глаза, и их взгляды столкнулись в полумраке. Его серебристые зрачки, обычно холодные и непроницаемые, теперь напоминали бурлящую ртуть. Гермиона не отвела взора. Взгляд был пронизывающим, гипнотическим, как у Реддла, но лишённым его змеиной сладости. Вместо этого — сталь, закалённая в горниле страха.
Он застыл, будто время вокруг них сгустилось в смолу. Его дыхание — ровное, слишком ровное, как у того, кто годами учился скрывать трепет под маской ледяного спокойствия.
Он был слишком спокоен. Слишком.
Это спокойствие висело в воздухе, как лезвие бритвы на тонком волоске. Его поза — расслабленная, почти небрежная, — казалась неестественной, словно его конечности были связаны незримыми нитями чужой воли. Расслабленные колени, были раскинуты в разные стороны. Локти лежали на основании бёдер. Лицо — маска из мрамора, отполированная до блеска аристократическим воспитанием. Ни морщинки, ни тени эмоций. Только глаза — эти серебристые озёра, — выдавали бурю под поверхностью. В них клубились вихри: ярость, страх, отчаяние, слившиеся в единый токсин.
Гермиона замерла, анализируя каждую деталь. Она ждала взрыва, удара, проклятия — чего угодно, кроме этого ледяного молчания. Оно пугало больше, чем крик. Потому что в нём не было жизни. Как будто он уже умер, оставив после себя лишь красивую оболочку, управляемую чужими заклинаниями.
Тишина между ними стала плотной, как туман, пропитанный электричеством перед грозой. Его пальцы, перебирающие палочку, внезапно сжались в судорожном жесте, будто ловили невидимые нити, связывающие его волю с чем-то за пределами этих стен.
- Слова забыл?... - сквозь боль в горле произнесла она. - Или то, как они складываются в предложения? - съязвила, будто пыталась из него вытянуть, хоть что-нибудь.
Он смотрел на неё еще пару секунд и опустив глаза на палочку, которую не прекращал вертеть в руках, усмехнулся. Уголок его губ взлетел вверх. Он все еще был спокоен. Слишком спокоен. Это настораживало.
- Я могу задать тебя два вопроса? - спросил он с тем же непонятным выражением лица.
- Можешь. - Ответила она хриплым голосом и медленно приподняла голову, чтобы взглянуть на него из под носа. - Но тогда это уже три вопроса. Один ты уже задал.
Он снова усмехнулся, все еще смотря на палочку.
- А ты умная... Похожа на неё.
Его голос, произнесший последние слова, был тихим, почти невесомым, но они ударили её с силой заклинания. Она замерла, чувствуя, как сердце пропускает удар, а в горле застревает ком. «Похожа на неё». На себя. На ту, что осталась в его прошлом — в её будущем?
- Дай угадаю... - продолжила она, - хочешь знать, кто я такая?
Она словно считывала его мысли. Его вопрос, который вертелся на кончике языка. Он вновь ухмыльнулся.
- Снова удивила... - палочка в руке не переставала вращаться.
- Я это «я». Та, которую ты раньше ненавидел. Та, которую называл «Грязнокровкой», ту которую ты ... - она не продолжила, но дала ему понять.
Он поднял взгляд.
- Забыл, как выглядит Гермиона Грейнд...
- Стоп. Стоп. Стоп. - Перебил он её и снова выдавил смешок. - Давай ты не будешь говорить, кто такая Гермиона Грейнджер и уж тем более, не будешь себя с ней сравнивать !?
Палочка в его руке зависла, словно завороженная. Серебристый свет от её кончика дрогнул, высветив на его лице трещину — тонкую, как паутина, линию между бровями. Его губы, только что искривленные в усмешке, напряглись, превратившись в лезвие.
— Ты думаешь, это остроумно? — он наклонился опираясь локтями о колени, и тень от его фигуры поползла по стене, изгибаясь в очертаниях крылатого демона. — Сравнивать себя с «ней»?
Гермиона не дернулась, даже когда холодное лезвие его голоса впилось в кожу. Она заметила, как его пальцы побелели, сжимая палочку — не готовясь атаковать, а словно пытаясь удержать что-то внутри.
— Почему нет? — её голос звенел, как стекло под ботинком. — Боишься, что правда вырвется наружу? Что признаешь во мне ту, кого сам закопал в «прошлом»?
Воздух между ними треснул.
— Ты не она, — прошипел он, и в этом шипении слышалось что-то животное. — Она не смотрела бы на меня с... с этой жалостью.
— Жалость? — она рассмеялась горько, ощущая, как синяки на шее пульсируют в такт его голосу. — Это не жалость, Драко. Это гнев. На то, что ты позволил им сломать себя.
Он отпрянул, будто её слова были кислотой, но вновь вернулся в тоже положение.
— Я убил её! — он говорил это спокойным тоном, но было видно, как он сдерживает что-то внутри себя. — Своими руками! Чувствовал, как гаснет её магия!
- Думаешь, я призрак ? - спросила она с удивлением и небольшим смешком.
Он снова откинулся на спинку стула и продолжил перебирать палочку между пальцев, будто его это успокаивало.
- Возможно... - он кинул на неё взгляд. - Но призраки не дышат.
Она не знала, как объясниться. Пауза повисла густым маревом. Свет палочки дрожал в его руке, отбрасывая блики на стены, покрытые инеем сомнений.
- Раз ты не веришь... могу теперь я задать вопрос?
Его взгляд скользнул по её шее, где пульсировала жилка на фиолетовых отпечатках от его пальцев, и что-то в нём дрогнуло — словно лёд, треснувший под солнечным лучом.
— Задавай, — он кивнул, слишком резко, будто отдавал приказ самому себе. — Но помни — я могу солгать.
Ее это не смутило ни на секунду. Она лишь медленно наклонила корпус вперед и не отрывая от него глаза, произнесла: - А плакса Миртл знает, что её бывший лучший друг стал Пожирателем и убийцей?
Палочка выскользнула из его пальцев, ударившись о пол с глухим звоном. Звук эхом разнесся по хижине, будто колокол, бьющий по броне. Его лицо, до этого застывшее в маске ледяного спокойствия, исказилось — трещина прошла через всё: скулы, сжатые челюсти, дрожащие веки. Тени на стенах зашевелились, повторяя конвульсивные движения его рук.
- Откуда ты...
- Знаю? - она усмехнулась. - Ну я же приведение, летающее с Миртл в туалетной комнате. - Язвит. Подстегивает. Тянет наружу его доверие. Но тяжело. Очень тяжело.
Драко резко выпрямился, спина ударилась о спинку стула. Его пальцы, только что дрожащие, сжались в кулаки, но не для удара — словно он пытался схватить убегающие воспоминания.
— Она все еще ждет тебя у третьей раковины, — шепотом произнесла она, намеренно растягивая слова. — Каждую полночь ждет, когда ты принесешь цветы. Как ты говорил, для «практики». - и снова улыбка на её лице. «Ломайся, Драко! Давай!»
Его лицо стало пепельно-серым. Он медленно поднял палочку с пола и встал со стула, не отрывая от неё яростный взгляд.
Он начал двигаться. Медленно, почти незаметно, как тень, скользящая по стене. Каждый шаг был размеренным, но в его глазах бушевала буря — ярость, страх, что-то ещё, что она не могла назвать. Его фигура, высокая и подтянутая, казалась ещё больше в полумраке хижины. Свет палочки, всё ещё дрожащей в его руке, выхватывал из темноты детали: резкие скулы, заострённые годами борьбы и боли, тонкие губы, сжатые в узкую линию, и глаза — серебристые, как ртуть, но теперь наполненные тревожным блеском.
Его волосы, когда-то аккуратно уложенные, теперь слегка растрёпаны, пепельные пряди падали на лоб, придавая ему вид уставшего, но всё ещё опасного хищника. Чёрная мантия, облегающая его фигуру, подчёркивала широкие плечи и узкую талию.
Он был старше, чем Драко из её времени. Лицо его потеряло юношескую мягкость, заточенную годами в острые углы и тени. На виске виднелся шрам — тонкая белая линия, пересекающая кожу, как напоминание о том, что он пережил. Его руки, длинные пальцы, которые всё ещё перебирали палочку, были покрыты мелкими царапинами и следами от заклятий, которые он, вероятно, не успевал залечивать.
Но больше всего её поразили его глаза. В них было что-то дикое, почти звериное, но в глубине — трещина, через которую проглядывала усталость. Усталость от войны, от себя, от всего, что он сделал.
- Как ты ей рассказывал о том, что ненавидишь отца.
Шаг...
- Как говорил о себе и о пожирателях.
Второй...
«Господи, спасибо Миртл, за эти слова»
- Как смотрел на мою фотографию, сделанную в день бала.
Третий...
- И как говорил обо мне. И те цветы, что ты приносил для «практики», принадлежали мне.
Он сделал последний шаг, и теперь они были так близко, что она чувствовала его дыхание — горячее, с примесью полыни и чего-то горького, как пепел.
Его рука резко двинулась, но не к ней. Он схватился за спинку её стула, пальцы впились в дерево так сильно, что оно затрещало под давлением. Стул наклонился назад, замернув на задних ножках, будто балансируя на грани падения. Его тело нависло над ней, создавая тень, которая поглотила её полностью.
Его лицо было так близко, что она могла разглядеть каждую деталь: тонкие морщинки у глаз, которые появились за годы борьбы, шрам на виске, бледную кожу, почти прозрачную под тусклым светом хижины. Его глаза, серебристые и холодные, как лезвие, теперь горели внутренним огнём — смесью ярости, боли и чего-то ещё, что она не могла назвать.
- Да кто ты. Сука. Такая?
Его голос был низким, почти рычанием, но в нём не было злобы — только отчаяние, которое рвалось наружу. Слова, грубые и резкие, ударили её, но она не дрогнула. Вместо этого она подняла подбородок, её глаза горели, как угли.
— Я та, кто видит тебя насквозь — она ответила, её голос был тихим, но твёрдым. - Я и есть Гермиона Грейнджер, тупой ты придурок.
Он отпустил стул и он с грохотом вернулся в свое положение. Гермиона дернулась, чтобы удержаться и от напряжения, мышцы на её шее взвыли еще сильнее, вырвав из горла стон.
- Сейчас проверим... - он медленно обошел её вокруг и встав напротив, наставил палочку прямо в её голову.
Его глаза сузились, и в них вспыхнуло что-то опасное, почти хищное. Палочка в его руке дрожала, но не от неуверенности — от концентрации. Он не сказал ни слова, но она почувствовала, как воздух вокруг них сгустился, наполнившись статикой магии.
— Легилименс...
Гермиона не успела среагировать. Острая, как лезвие, волна его магии ворвалась в её сознание, пронзая защитные барьеры, которые она инстинктивно воздвигла. Её тело напряглось, пальцы впились в шрамированные ладони, но она не закричала. Она знала, что сопротивление только усилит боль.
Он шагнул в её разум, как в тёмный лес, где каждое дерево — это воспоминание, а каждый звук — эхо прошлого. Его присутствие было тяжёлым, почти физическим, как будто он шёл по её душе в сапогах с гвоздями.
Она не сопротивлялась. Вместо этого она повела его — в свои воспоминания. Она позволила ему войти, словно открывая дверь в музей собственных кошмаров.
Когда он увидел «школьные коридоры», где их взгляды пересекались, а слова становились оружием, он почувствовал что-то, что давно похоронил — стыд. Стыд за то, как он кричал, что ненавидит её, зная, что это ложь. Стыд за то, как он играл роль, которую ему навязали, даже когда его сердце рвалось наружу.
«Неприложный обет».
Момент, когда он связал себя клятвой, которую не мог нарушить. Его пальцы, держащие палочку, дрогнули, когда его голос дрожал, произнося слова, которые он не хотел говорить.
Игра в «Правду или действие» ударила его с новой силой. Он увидел себя — юного, напуганного, но всё ещё способного на что-то большее. Грэхэм, его «друг», который предложил ему действие, которое должно было сломать её... и его. Драко видел, как его второе «я» сжался от отвращения, как он кричал в пустоту, что никогда не сделает этого, даже если это будет стоить ему всего.
«Запретная секция».
Тут воздух пах железом и смертью. Он увидел себя — бледного, с глазами, полными ужаса, — прижимающего её к груди. Их кровь смешалась на полу, и в тот момент он понял, что она значит для него больше, чем он когда-либо мог признать. Её кровь сочилась сквозь пальцы, горячая и живая, а его заклинания, шепчущиеся сквозь слёзы, сливались в бессвязную молитву. «Не смей умирать, не смей...» — и где-то в глубине, под слоем паники, осознание: «Она — единственный свет в этом проклятом мире».
«Больничное крыло».
Лунный свет лился сквозь зарешеченные окна, рисуя на её лице узоры из теней. Она сидела, обхватив колени, взгляд устремлённый в никуда. Он исчез после случая в библиотеке, оставив её одну с ранами, которые не заживали. Её депрессия была как туман, окутавший её душу, и он почувствовал, как его собственное сердце сжимается от вины.
Его дыхание стало прерывистым, его тело дрожало, как будто он стоял на краю пропасти. В его глазах плескалась буря — ярость, страх, боль, всё смешалось в один клубок, но он продолжал идти по воспоминаниям, как по ступеням.
Он увидел Монтэгю. Его бывшего «друга», который напал на неё, в его облике. Который хотел сломать её, чтобы доказать свою власть. Драко видел, как он ворвался, как его ярость стала живой, как он использовал «Круциатус» с такой силой, что Грэхэм кричал до тех пор, пока его голос не превратился в хрип. Он убил его, не колеблясь, и в тот момент он понял, что готов на всё, чтобы защитить её.
«Ночь в башне».
Где они встретили рассвет, он держал её за руку, чувствуя, как её пальцы дрожат. Они говорили о маховике времени, о том, как вернуться в прошлое и всё изменить. Но он ошибся. Повернул не туда, и они оказались в будущем, где война уже пожирала всё, что они знали.
Аберфорт стал их спасителем. Он дал им план, и они согласились. Но перед тем, как отправиться на задание, они провели ночь вместе. Он видел, как их губы встретились в порыве страсти, как их руки исследовали друг друга, как они забыли о войне, о боли, о всём, что их разлучало. Это была их последняя ночь перед тем, как всё пошло наперекосяк.
Они приняли облик Пожирателей и ворвались в Хогвартс. Как встретили Миртл. Как она рассказала о его тайнах. Он чувствовал, как его сердце билось, когда они шли по коридорам, как он боялся, что её убьют, что он потеряет её снова. Но они нашли его — того, кто стал тем, кем он мог бы не стать, если бы не она.
И теперь, стоя перед ней, с её воспоминаниями, пронзающими его разум, он почувствовал, как всё это накрывает его волной. Вина, боль, страх, любовь — всё смешалось в один клубок, который он не мог развязать.
Он отступил и вырвался из её разума, как утопающий, выброшенный на берег волной. Его магия выскользнула, как вода из треснувшего кувшина. Палочка выпала из рук, ударившись о пол с глухим стуком. Он стоял перед ней, его тело напряжено, как тетива лука.
Его дыхание было тяжёлым, прерывистым, словно он только что пробежал через ад и обратно. Глаза, холодные и расчётливые, теперь пылали смесью ярости и боли. Он смотрел на неё, но видел не её, а отражение себя — того, кем он был, и того, кем стал.
— Ты... — он начал, но голос его сорвался, превратившись в хрип.
- Я.