10 Глава
Она ушла в себя.
Упала в воспоминания о плохом, забывая хорошее.
Она провалилась в прошлое, как в колодец с отравленной водой. Темнота сомкнулась над головой, и воспоминания зашевелились, цепкие и жадные, вытаскивая на свет всё, что она пыталась похоронить.
Первый год.
Хогвартс-экспресс. Его смех — высокий, как визг совы, — режет уши: «Грязнокровка! Думаешь, твои книги сделают тебя нашей?». Он толкает её, и учебник по зельеварению падает в лужу грязной воды. Его друзья хохочут, а он стоит, закинув голову, как победитель, и в его глазах — не детская злоба, а что-то древнее, унаследованное, как фамильное серебро.
Третий год.
Урок защиты от Тёмных искусств. Её заклинание блеснуло ярче всех, но его шепот шипит за спиной: «Умная? Отберут тебя первые же Пожиратели. Или, может, оставят — чтобы чистить наши сапоги». Потом он «случайно» задевает её плечо, и на мантии остаётся пятно от чёрнил — фиолетовое, как синяк. Она стирает его до крови, но пятно въедается в ткань навсегда.
Пятый год.
Коридор после проваленного экзамена СОВ. Он блокирует ей путь, холодная улыбка играет на губах. «Грэйнджер, слышал, тебя опять не наградили за подвиги? Как мило — быть слугой Поттера. Хоть шрама на лбу не просится?». Его дыхание пахнет мятной конфетой, и это отвратительнее самой насмешки. Она хочет ударить его, но он ловит её запястье, сжимая до хруста костей, и шепчет: «Ты же знаешь — твоя кровь грязь. Даже боль твоя — грязь».
Каждое воспоминание — нож, вкрученный в старую рану. Она тонет в них, как в смоле, чувствуя, как прошлое обволакивает её, душит. Где-то там, на дне, есть и другие моменты: его рука, дрогнувшая, когда он должен был произнести «Круцио»; ночь в Комнате Требований, где он, дрожа, спросил: «Как ты всё ещё веришь в добро?» ; слеза, упавшая на её учебник, когда он думал, что никто не видит. Но это — крохи, и они тонут в потоках яда.
Теперь она видит только его злобу. Слышит только смех. Чувствует только боль.
Второй курс.
Тёмное крыло библиотеки. Гермиона ищет информацию о василиске, её руки дрожат от усталости. Тень скользит по стеллажам — Малфой выходит из-за угла, его лицо искажено ядовитой усмешкой.
— Слышал, Грейнджер, ты следующая в списке? — Он щёлкает языком, будто имитируя змеиный щелчок. — «Уничтожить всех грязнокровок»... Интересно, как ты будешь кричать, когда тебя найдут? Как животное на бойне?
Он швыряет в неё старую книгу по темным искусствам. Она падает на пол, страницы раскрываются на иллюстрации с задушенными жертвами. Его смех гулко отдаётся между полок, как эхо из самой Палаты.
Шестой курс.
Кабинет зелий. Гермиона тщательно измельчает корень аконита, но её локоть задевает склянку. Ярко-зелёное зелье выплёскивается на стол, уничтожая её работу. Малфой, сидящий напротив, медленно поднимает глаза.
— Ой-ой, — тянет он, играя ножом для трав. — Грязнокровка испортила зелье Снейпа. Думаешь, он разрешит тебе уйти без шрама? — Он внезапно вскакивает, опрокидывает её склянки. Жидкость растекается, как яд. — Или... может, я сам накажу тебя? — Он приближается, прижимая лезвие к её горлу. — Всё равно твоя кровь нечиста. Кто заметит ещё каплю?
Снейп появляется за его спиной, но лишь забирает у Гермионы очки: «Минус пятьдесят очков Гриффиндору. И за себя ответишь».
Она лежит на полу, камни впивается в щёку узорами, как тысячи мелких игл. Где-то далеко Рон стучит в дверь, но его голос — как из другого измерения. Её тело скручено в позе эмбриона, но это не защищает. Внутри — война. Каждый эпизод из прошлого взрывается, как проклятие, разрывая ткань разума:
«Грязнокровка!»
«Слуга Поттера!»
«Твоя кровь — грязь!»
Она вдавливает ладони в уши, но голос Малфоя звучит изнутри — ядовитый, неотвязный. Ей хочется вырвать его из памяти когтями, но чем сильнее она бьётся, тем глубже врастают крючья воспоминаний.
На тумбочке валяется зеркальце, прикрытое платком с «его» инициалами . Она хватает его, чтобы увидеть своё лицо — может, оно напомнит, кто она. Но вместо себя видит «его: бледного, с тёмными кругами под глазами, с насмешкой на тонких губах. «Посмотри на себя, Грэйнджер. Думаешь, я когда-нибудь пожалел о чём-то? Ты — ошибка. Шум. Пыль».
Зеркало разбивается о стену, осколки разлетаются словно салют. Она давит на ладони, пока боль не станет ярче воспоминаний. Швы разрываются. Кровь течёт по линиям судьбы, и она смеётся — хрипло, безумно.
— Ненавижу, — шипит она в пустоту. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу...
Но эхо возвращает другое слово, спрятанное под гневом: «Почему?»
Почему его слова жгут сильнее, чем «Круциатус»? Почему его тень заполнила всё, даже то, что он никогда не трогал?
Она смотрит на кровь на ладони, и вдруг понимает: он стал её проклятием. Тем, что нельзя снять ни ритуалом, ни слезами. И единственный способ выжить — продолжать ненавидеть. Даже если эта ненависть съедает её изнутри, как червь, точащий яблоко.
Снаружи стучит дождь. Капли бьют в окно, как пули. Гермиона прижимает окровавленную ладонь к стеклу, оставляя алый отпечаток. Где-то там, в ночи, он живёт — её боль, её враг, её проклятие.
И она надеется, что ему тоже больно.
...
Она сидит на полу, окружённая осколками зеркал. В каждом — обрывки его лица. Руки исцарапаны в кровь, но она продолжает собирать кусочки, складывая мозаику, которая никогда не станет целой.
За дверью. — Гермиона, мы... мы можем войти?
Она берёт самый крупный осколок, прижимает к груди. Острая грань впивается в кожу, но боль притуплённая — словно кто-то выжег в ней нервы.
В пустоту: — Я бы нашла. Если бы ты позволил.
...
Кровать. Потолок. Тишина. Шрамы на её руках пульсируют, как живое сердце. Внезапно в голове раздаётся голос — тихий, но чёткий.
«Ты всё ещё носишь эти шрамы?»
Она резко садится, оглядываясь. Комната пуста.
Шепотом: — Драко?
С усмешкой: «Кто же ещё?»
Она впивается ногтями в ладони, чтобы убедиться, что не спит.
Тихо: — Где ты?
Мягко: «Там, где ты не сможешь меня найти».
...
Утро. Солнце слепит в окно. Гермиона идет к столику, чтобы сделать глоток воды.
Игриво: «Ты всегда так медленно ходишь? Или это из-за меня?»
Она останавливается, закрывая глаза.
Шепотом: -Прекрати.
Смеясь: «Не можешь приказать мне, Грейнджер. Я в твоей голове».
...
Гарри сидит на полу, рассматривая палочку. Рон сидит на стуле, скрестив пальцы в кулак. Гермиона смотрит книгу, которую они принесли ей, чтобы отвлечь от мыслей.
Насмешливо: «Ты всё ещё ищешь ответы в книгах?»
Шепотом: - Молчи.
Мягко: «Но тебе без меня скучно».
Она хлопает книгой, привлекая внимание ребят.
С усмешкой: «Осторожнее, Грейнджер. Они подумают, что ты сошла с ума».
В голове: «Я И ТАК СОШЛА С УМА».
...
Вечер. Она сидит на кровати, обхватив колени.
Тихо: «Ты скучаешь по мне?».
Срываясь: — Нет!
Мягко: «Врёшь».
Она закрывает лицо руками.
Шепотом: — Почему ты не вернёшься?
С грустью: «Я не могу».
...
Ночь. Запретный лес. Гермиона бродит взглядом среди деревьев, сидя на подоконнике. Шрамы на руках горят.
В её голове: «Ты ищешь меня здесь?»
Шепотом: — Где ещё?
С усмешкой: «Я везде, где есть ты».
Она останавливает взгляд на луне.
Тихо: — Это не ответ.
Мягко: «Это всё, что у меня есть».
...
Крыша замка. Рассвет. Гермиона стоит на краю, ветер треплет её волосы.
Тихо: «Ты думаешь о прыжке?».
Шепотом: — Иногда.
С укором: «Не смей».
Она смотрит вниз, на озеро.
Тихо: — Почему ты заботишься?
Мягко: «Потому что ты — моя единственная связь с этим миром».
...
Больничное крыло. Ночь. Она лежит в постеле. Голос звучит, как колыбельная.
Тихо: «Спи, Грейнджер».
Шепотом: - Останься.
Мягко: «Я всегда здесь».
Она закрывает глаза, и голос растворяется в тишине.
...
Наступил четырнадцатый день, после вечеринки.
Великий зал Хогвартса гудел, как гигантский улей, наполненный звоном посуды, смехом и ароматами жареной курицы и теплого хлеба. Свет сотен свечей танцевал на позолоченных тарелках, отражаясь в кубках с тыквенным соком, но для Гермионы всё это стало декорациями — плоскими, лишёнными смысла. Она сидела напротив Гарри и Роном, но казалось, будто её тело — лишь восковая фигура, подменённая на скамье.
Её взгляд был прикован к трещине на деревянном столе — узкой, чёрной, бегущей через годовые кольца, словно шрам. В ней она видела всё: искажённое отражение свечей, как падающие звёзды; пыль, застрявшую между щепок; тени, которые шевелились, будто живая тьма пыталась вырваться наружу. Где-то далеко Рон клал ей на тарелку печенье в форме феникса, но оно крошилось, касаясь фарфора, — она не замечала.
— Гермиона, — Гарри дотронулся до её руки, и она вздрогнула, словно его пальцы были раскалённым железом. — Ты должна поесть. Хотя бы немного.
Его голос достигал её сквозь толстый слой ваты, замедленный, искажённый. Она машинально взяла вилку, но металл вдруг стал тяжёлым, чужим. Ломтик жареной картошки упал обратно, оставив жирный след на скатерти — жёлтый, как трусливая улыбка.
Рон что-то говорил о квиддиче, о новом вратаре Слизерина, о том, как МакГонагалл грозила отменить матчи из-за грозовых бурь. Его слова разбивались о её молчание, как волны о скалу. Гарри пытался подхватить разговор, но паузы между фразами становились всё длиннее, всё неловчее.
Она видела, как они переглядываются. Как Рон сжимает кулаки под столом, будто готовый сразиться с невидимым врагом. Как Гарри теребит шрам на лбу, его глаза — два зелёных шторма — ищут в её лице хоть проблеск прежней Гермионы. Но её лицо было маской, вырезанной из мрамора лунным светом.
Внезапно чей-то смех — высокий, надрывный — пронзил воздух. Гермиона резко подняла голову. Напротив, за столом Слизерина, сидел Теодор Нотт, швыряя оливки в Крэбба. Но ей почудилось другое: острые черты, платиновые волны волос, усмешка, от которой кровь стынет в жилах. «Драко».
Её дыхание споткнулось. Тело напряглось, как струна арфы перед разрывом. Ногти впились вновь в завязанные раны, но боли не было — только холод, ползущий по венам. Она ждала, что они порвутся. Что его глаза — серые, как пепел после пожара — встретятся с её взглядом. Но место Малфоя было пустым. Всегда пустым.
— Он не вернулся, — прошептала она, и Рон замер с куском пирога на полпути ко рту.
— Что? — Гарри наклонился ближе, его голос стал резким, как клинок.
— Он не... — Она не закончила. Не нужно. Они поняли.
Рон бросил пирог на тарелку. Жирный крем расплющился, напоминая рану.
— Плевать на него, Гермиона. Он того не сто...
— Не смей, — её голос рванулся тихим ураганом, заставив пару первокурсников обернуться. — Не смей говорить, чего он стоит.
Тишина повисла над их уголком стола, тяжёлая, как свинцовые облака перед грозой. Гарри потянулся к стакану, но передумал, сжав кубок так, что костяшки побелели.
— Мы найдём его, — сказал он не «может быть», а «найдём», как приговор.
Гермиона снова уставилась в трещину. Теперь в ней мерещились инициалы «Д.М.», сплетённые из паутины. Она думала о том, как легко исчезнуть. Стать трещиной в чужой реальности. Пустотой, которая жжёт сильнее, чем присутствие.
Рон вдруг вскочил, опрокинув скамью.
— Хватит! — Его рыжие волосы казались пламенем в море тусклых красок. — Он сделал выбор, Гермиона! Чёртов выбор! А ты... ты...
Он не договорил. Повернулся и зашагал прочь, расталкивая студентов. Гарри бросил на неё взгляд — в нём была ярость, боль, беспомощность — и кинулся вдогонку.
Гермиона осталась одна. Шум зала нарастал, но её тишина стала только громче. Она подняла дрожащую руку, тронула печенье-феникс. Сахарная глазурь рассыпалась под пальцами, как прах.
«Феникс возрождается из пепла, — подумала она. — А что рождается из праха феникса?»
Ответа не было. Только трещина на столе, пожирающая отражения свечей, одна за другой.