9 Глава
Она очнулась вечером.
Свет от свечей.
Он вонзался в веки, как лезвие, рассекая остатки кошмара. Гермиона застонала, пытаясь отвернуться, но тело не слушалось — тяжелое, словно заполненное расплавленным свинцом. Воздух пахнет зельем боли и лавандой, которую медсестры брызгают, чтобы заглушить запах смерти. Где-то капает вода: размеренно, неумолимо, словно отсчитывая секунды её возвращения в мир живых.
— Она дышит чаще, — чей-то голос, приглушенный, будто из-под воды.
— Гермиона? — ближе. Тепло руки на её запястье. Знакомое. Рон.
Она заставила глаза открыться.
Потолок плыл, как в лихорадке. Пятна света танцевали в такт пульсации в висках. Постепенно силуэты обрели форму: Рон, бледный, с тёмными кругами под глазами; Гарри, прислонившийся к стене, его шрам напряжённо подрагивал; мадам Помфри, что-то бормочущая у столика с пузырьками.
— Воды... — выдавила Гермиона, и голос рассыпался в хрип.
Рон поднёс кубок к её губам. Жидкость обожгла горло — не вода, укрепляющий отвар. Горький, как правда. Она поперхнулась, и капли пролились на простыню, оставляя ржавые пятна.
— Тихо, — прошептал Рон, но она оттолкнула его руку, упираясь локтями в матрас. Тело дрожало, но она села.
— Где... — она начала, но голос сорвался.
Гарри шагнул вперёд, его лицо было словно маска.
— Тебя нашли в старом архиве. Всё вокруг — будто через мясорубку прокрутили. Книги, стены... и ты. — Он сглотнул, сжимая платок с вышитыми инициалами D.M. — Малфой принёс тебя сюда. Исцарапанный, с окровавленным...
— Где он? — перебила Гермиона. Тишина повисла густым пологом.
Рон и Гарри переглянулись. Мадам Помфри громко хлопнула шкафчиком.
— Никто не знает, — выдавил наконец Гарри. — Он исчез... — он замолчал, заметавшись взглядом.
Гермиона впилась ногтями в простыню. Шрамы на ладонях вспыхнули ледяным жжением. В ее голове висело лишь «Он исчез».
Она упала в бездну.
Всё внутри оборвалось, словно оборвалась последняя нить, удерживающая её над пропастью. Воздух превратился в тягучий смоляной дым — дышать стало невозможно, сердце колотилось, как пленный мотылек, бьющийся о рёбра. Гермиона зажмурилась, но за веками вспыхнули обрывки: бледное лицо Малфоя в полумраке архива, его рука, цепляющаяся за её запястья, хриплое «Грейнджер...» сквозь скрежет падающих камней. И кровь. Так много крови, что казалось — она сочится из самой тьмы, заливая всё алой пеленой.
— Нет, — прошипела она, голос раздробился на осколки. — Не может...
Рон потянулся к ней, пальцы дрожали, будто он боялся, что она рассыплется при прикосновении. Но она откинулась назад, в подушки, которые вдруг стали холодными, как снег на могильных плитах.
Шрамы на ладонях пульсировали, сливаясь с воспоминаниями: его чары, рваные, как сам он, прикрывали её от обрушивающейся арки. Его серебряные глаза — не насмешливые, не злые. Испуганные.
— Мы ищем, — проговорил Гарри, но слова звучали плоскими, фальшивыми, как театральные декорации. — Все отряды...
Мадам Помфри грохнула металлическим лотком, и звук, словно удар топора, разрубил тишину. Гермиона вздрогнула. Мир снова обрел четкость: белые стены больничного крыла, лекарственный запах, полоса лунного света на полу. Всё такое обыденное. Такое бессмысленное.
— Он исчез, — повторила она шёпотом, и вдруг поняла, что это не о Малфое. Это о себе. Часть её — та, что ещё верила в справедливость жертв, в то, что враги остаются врагами даже в кромешной тьме — растворилась. Осталась только пустота, гудевшая в висках, да платок с инициалами, впивающийся в её кулак. Она сжала его так, что костяшки побелели.
Где-то вдали Рон что-то говорил, Гарри поддерживал, но слова тонули в гуле.
Гермиона уставилась в окно, где звёзды мерцали, как осколки разбитого стекла. Ей вдруг захотелось закричать. Закричать так, чтобы содрогнулись стены, чтобы ночь раскололась, чтобы «он» услышал, чтобы всё это оказалось кошмаром...
Но она молчала. Потому что настоящая боль — немая. Она разъедает изнутри, как кислота, оставляя лишь обугленные края души. И когда Рон наконец обнял её, она не плакала. Она уже падала.
Вниз.
Глубже.
Туда, где даже эхо не отзывается.
...
Дождь стучит в окно, как метроном. Гермиона сидит на кровати, пальцы впились в простыню так, что ткань вот-вот порвётся. Шрамы на ладонях светятся синевой подёрнутой льдом реки. Гарри и Рон замерли у двери, будто боясь раздавить хрустальную тишину.
— Исчез...
Она повторяет слово беззвучно, губы дрожат, образуя форму, которую больше некому услышать. В голове вспыхивает воспоминание: его рука, прижимающая её к груди в архиве. Кровь, их кровь, смешавшаяся в луже под трещиной в полу.
— Выпей хоть... - прошептал Рон.
Чашка падает на пол. Чай растекается, рисуя узор, похожий на трещину в её памяти. Гермиона не моргает. Её глаза — два провала в потустороннее, где вместо зрачков мерцают осколки зеркал с его отражением.
...
Пальцы Рона впились в её плечи, словно пытаясь приковать к реальности, к запаху его поношенной мантии, к шершавому шёпоту: «Я здесь, я с тобой». Но его голос будто долетал сквозь толщу воды — глухой, искажённый.
Гарри шагнул ближе, тень от его очков легла на лицо узором треснувшего льда. — Мы найдём его, — сказал он, и в этом «мы»звучала вся упрямая ярость тех, кто уже потерял слишком много. Но Гермиона видела, как дрогнул его взгляд, как сжались пальцы на рукояти волшебной палочки — будто он сражался с невидимым врагом прямо сейчас, здесь, среди белых простынь и пузырьков с зельями.
Она хотела верить. Хотела, как раньше, схватиться за его слова, как за спасительный канат. Но внутри всё было выжжено. Даже страх стал пеплом.
Луна за окном поймала платок в её руке — серебряные нити инициалов «Д.М.» вспыхнули, как насмешка. «Драко Малфой».
Имя обжигало губы, превращаясь в хаос противоречий: «враг», в чьих глазах она читала тот же ужас, что и в своем сердце; «союзник», чьё дыхание смешивалось с её шепотом в библиотечной тиши; «предатель», чьи руки дрожали, поднимая палочку против всех; «жертва», чья тень теперь растворялась в ночи, унося с собой её последнюю иллюзию — что мир делится на чёрное и белое.
Она сглотнула ком ярости, горький, как зелье Снейпа . Гарри, стоявший у двери с лицом, застывшим в маске решимости, «уже знал». Рон, чьи пальцы все ещё жгли её плечи, «понял» без слов. Никто не спрашивал, почему её взгляд цеплялся за каждый силуэт в коридорах, почему в её учебнике по зельеварению засох цветок, сорванный в оранжерее в тот день, когда Драко впервые назвал её «Грэйнджер» без привычной язвительности. Они видели, как её ненависть трескалась, как скорлупа, обнажая нечто хрупкое и опасное — что-то, от чего не спасали заклинания. И где-то в глубине души, она была рада, что ненужно объясняться.
«Почему?» — луна вырезала этот вопрос на стене, на её ладонях, на бледных губах. Почему он оставил следы повсюду: в замерзшем окне, где их отражения однажды столкнулись взглядами; в чернильном пятне на её пергаменте, оставленном его небрежным жестом; в тишине, которая теперь звенела его отсутствием? «Насколько долго?» — секунды превращались в иглы, вонзающиеся в виски. «Вернется ли?» — и тут же, чёрная бездна под сердцем: «А если уже поздно? Если его имя теперь лишь эпитафия на мраморе собственных терзаний?..»
Она резко вдохнула, ломая ход мыслей, как палку. Нельзя. Не сейчас. Но в глубине, под слоями логики и бравады, пульсировала правда: он стал ей необходим, как воздух, который незаметно наполняет лёгкие, пока не станешь задыхаться без него. Это случилось тихо — в перепалках, где гнев маскировал интерес; в случайных касаниях при передаче книги; в моменты, когда его холодная маска давала трещину, и она ловила взгляд испуганного мальчика, а не наследника Темного Лорда. Она поняла это только сейчас. Сейчас - когда уже поздно.
Она глядела, как луна рвёт облака в клочья. Где-то там, за стенами, в лабиринте тьмы, он существовал — призрак с серебряными глазами и душой, разорванной на части. И она не оставит его. Ради тех осколков правды, что режут изнутри: даже в пропасти есть что-то, за что стоит зацепиться. Хотя бы чтобы услышать его голос — пусть насмешливый, пусть злой — и понять, что кислород ещё не превратился в яд.
...
Трек: Dir Jehova - Christian Löffler
Дни стекали, как воск с погасшей свечи — бесформенные, липкие, бесполезные. Больничное крыло сменилось стенами девичьей спальни, но для Гермионы это не имело значения. Мир сузился до щели в шторах, где пробивался тусклый свет, до скрипа кровати, когда она поворачивалась на бок, смотря в стену, пока глаза не начинали слезиться от напряжения.
Еда остывала на подносе: овсянка покрывалась плёнкой, чай терял пар, яблоко темнело, будто проклятое. Рон оставлял у двери шоколадные лягушки — они прыгали в тишине, пока не замирали, обессиленные.
Гарри шептал за дверью что-то о картах, следах, подозрениях — слова врезались, как нож в дерево, но не достигали её. Она оборачивалась в простыни, вдыхая запах стиранного полотна, и думала, что даже воздух здесь стал густым, как сироп.
Её руки, всегда такие быстрые, уверенные в перелистывании страниц, теперь лежали на одеяле бледными пауками. Ногти впивались в раны, но боль была тупой, далёкой — будто кто-то щипал не её, а куклу из тряпок. Маленькое зеркало на тумбочке она накрыла платком с «Д.М.», но по ночам, когда луна кралась по комнате, серебряные нити светились сквозь ткань, как фосфорные черви.
Иногда ей снилось, что она тонет. Не в воде, а в чём-то вязком и тёмном, что просачивается в лёгкие, замещая кислород воспоминаниями: его голос, обрывистый и надменный: «Грэйнджер, ты вообще слышишь себя?»; холодное прикосновение его пальцев, когда он сунул ей зелье в библиотеке, даже не глядя; тень его профиля на фоне грозы, когда он сказал, что «ненавидит её», и это прозвучало как признание.
Рон приносил суп и сидел на краю кровати, рассказывая о тренировках квиддича, о новом тролле в запретном лесу, о том, как Филч уронил метлу в фонтан. Его голос дрожал, когда он шутил, и она знала — он боится. Боится, что её больше нет, что осталась только оболочка, набитая пеплом. Однажды он схватил её руку, прижал к своему лицу, мокрому от слёз, и прошептал: «Вернись». Но её кожа не чувствовала влаги — будто между ними выросла стеклянная стена.
Гарри приходил ночью, садился на пол, прислонившись к двери. Он говорил о Дамблдоре, о крестражах, о том, что близок к разгадке. Потом умолкал, и в тишине слышалось, как он грызёт ногти до крови. Однажды он прорвался внутрь, тряся её за плечи, крича, что Малфой не стоит этого, что мир рушится, что «она» нужна. Но её взгляд скользнул сквозь него, как сквозь дым, и он отступил, словно обжёгся.
Луна стала её единственным собеседником. Она наблюдала, как та ползёт по небу, тощая и беспощадная, режущая облака на полосы, как саван. Звёзды мерцали кодом, который она больше не могла расшифровать. Иногда ей казалось, что где-то там, за границей ночи, Драко тоже смотрит в эту луну — и тогда она шептала проклятия, смешанные с мольбами, пока язык не немел от усталости.
Её тело стало лёгким, почти невесомым — будто душа, не сумев сбежать, истончила плоть. Волосы спутались в гнёзда, на запястьях выступили синие реки вен. Но внутри, в той глубине, куда не доставал даже лунный свет, всё горело. Не пламенем — тлением. Медленным, неумолимым, превращающим сердце в уголь.
Однажды утром Гарри и Рон нашли её на подоконнике. Она прижала лоб к стеклу, а за окном бушевала буря, закручивая молнии в вихри, будто невидимые руки месили небо. Она не дрожала, хотя была в одной ночнушке.
— Гермиона... — начал Рон, но замолчал.
Она повернула голову, и они увидели — её глаза стали цветом пепла после пожара.
— Я ищу, — прошептала она. — Его здесь нет. Нигде нет.
И тогда они поняли: чтобы спасти её, нужно вернуть того, кто стал её тенью. Даже если для этого придётся вскрыть землю, небо, собственные шрамы. Даже если он уже стал призраком.
Но пока они молча стояли, боясь дотронуться, а она снова уставилась в бурю — на поиски человека, который унёс с собой последний кусочек её мира.