8 Глава
Малфой блуждал по темным коридорам замка, прокручивая этот ужасный вечер. В его горле томился ком, наполненный яростью, болью и сожалениями.
Обет.
Вечеринка.
Монтегю.
Она.
Действие.
Их разговор.
Слезы.
Тени пожирали стены замка, превращая коридоры в лабиринт из полуночных кошмаров. Каждый его шаг эхом отдавался в пустоте, будто само здание насмехалось над его нерешительностью. Холодный воздух впивался в кожу, но дрожь исходила не от него — она клубилась изнутри, как яд, разъедающий душу.
«Обет».
Слово висело в сознании, тяжелее железных оков. Отец бы назвал это «честью». Мать — «жертвой». Но для него это было клеткой, сплетённой из страха и шепота: «Ты — Малфой. Ты не имеешь права на слабость».
Грэхэм Монтегю, его навязчивая ухмылка, требование сломать «её»... Каждый раз, как вспоминал его шепот, в горле вставал ком, горький, как пепел сожжённых обещаний.
Он остановился у окна, в котором отражалось его лицо — бледное, искажённое лунным светом. Глаза, всегда такие холодные, теперь казались чужими. В них читалось то, что он не смел произнести вслух. «Я не хочу быть оружием». Но как вырвать из себя ту часть, что годами ковали из ненависти?
Где-то вдалеке пробили часы. Полночь. Время призраков и невысказанных правд.
Тени вели его дальше — вглубь замка, вглубь себя. Каждый шаг — битва. Каждый вздох — предательство. А где-то в конце коридора, в сумраке, мерцал огонёк. Может, надежда? Или просто ещё одна ловушка...
Малфой пошел на свет. Он снова у двери ванной старост. В воздухе искрился светлячок, отражаясь волшебством происходящего за этими стенами. Он медленно спускался вниз по воздуху, словно хотел, что-то указать.
Взгляд Драко упал на пол.
Кровь.
Она сверкала в грозовом свете, как россыпь рубинов, брошенных невидимой рукой. Каждая капля — живая, пульсирующая, зовущая. Драко присел на корточки, касаясь пальцами липкой алой нити. «Её» кровь. Он узнавал её запах — горьковатый, с оттенком чернил и грозовой магии.
Светлячок завис над ним, его крылья мерцали, словно крошечные лезвия. Существо щёлкнуло, будто смеялось, и рвануло вперёд, растворяясь в темноте.
— Идиот, — прошипел Малфой себе под нос, но уже вставал, вытирая окровавленные пальцы о плащ. Сердце колотилось, как пойманная птица. «Она ранена. Идет туда, куда даже призраки не суются».
Алые капли вырисовывали тропинку от двери, ведя в темные глубины.
Коридор сужался, стены смыкались, дыша плесенью и древними секретами. Воздух густел, пропитанный металлическим привкусом крови и... страхом. Её страхом. Он чувствовал его на языке, как яд.
— Грейнджер, — его шёпот разбился о каменную кладку. Ответа не было. Только эхо, перешептывающееся с тенями.
Он шёл, почти бежал, не замечая, как могучие портреты смотрят на него с неодобрительным взглядом.
Поворот. Ещё один. Движущаяся лестница. Коридор. Сново поворот. И вдруг — тупик. Стена. «Черт...»
Он опустил глаза в поисках новой кровавой тропинки, словно упустил её.
Медленно повернувшись на триста шестьдесят градусов, он замер, приоткрыв рот. Его охватил ужас и шок.
Капли закончились.
Сверкнувшая молния осветила бесконечный коридор, по которому теперь тянулась багровая размазанная полоса. Её следы рук. Её ладони. Отпечатки.
Она ползла, растирая коленями свою сущность. Стирая себя.
Для полного ощущения происходящего, включите песню: The xx - Together
Малфой рванул вперед.
Его шаги отдались громким эхом по пустым коридорам, которые казались всё более чуждыми, как если бы сам замок отвергал его присутствие. В его груди гремела паника, переплетённая с отчаянием и какой-то необъяснимой болью, как будто на его собственных плечах висела тяжесть её страха.
— Грейнджер... — снова прошептал он, но в этот раз его голос прозвучал не как приказ, а как мольба, как крик того, кто понял, что потерял себя в этой бездне.
Он уже не замечал, как кровь всё более густо пропитывает камни, как темные, вытертые шрамы на стенах становятся всё ярче. Она была где-то впереди, он чувствовал это. Её присутствие. Её дыхание. Её страх. Её боль. Всё, что он знал, было растворено в этом страшном ощущении, как будто он бежал не по коридору, а по самому её разорванному внутреннему миру.
Тень её руки, отпечатки на камнях — они не оставляли ему выбора. Он бежал туда, где тьма стала его единственным проводником. Где-то в глубине его сознания был голос — голос, который пытался отговорить его, голос, который говорил, что он не должен. Но было уже поздно, слишком поздно. Всё, что оставалось, — это бежать. И она, возможно, знала, что он придёт.
— Грязнокровка, — прошипел он себе под нос, ломая пальцы в крепко сжатых кулаках. Ноги ускорялись сами, будто они помнили то, что разум отчаянно пытался забыть: как её смех резал тишину библиотек, как она вцеплялась в пергамент, словно в щит, как её глаза... «Чёрт...», как её глаза сверкали яростью даже тогда, когда всё вокруг рушилось.
Следы вели в архивное крыло — место, пропитанное пылью столетий и шепотом запретных заклятий. Здесь воздух вибрировал, как струна перед разрывом. Он прижал ладонь к стене, чувствуя, как под штукатуркой пульсирует что-то живое. «Она близко».
— Грейнджер! — крикнул он, и эхо вернуло голос искажённым, будто само пространство смеялось надо ним. «Спасать Мудрейшего Гриффиндорца. Как низко пал благородный дом Малфоев».
Но когда он распахнул дверь в хранилище, всё внутри сжалось.
Она лежала в центре круга из обугленных книг, её руки — изуродованные ранами и фиолетовыми отпечатками — сжимали тот чёртов свиток. Щупальца тьмы обвивали её лодыжки, медленно таща к трещине в полу, откуда лился смрад преисподней. Лицо её было белее мрамора, губы синие, но... она боролась. Шептала заклятья, хриплые, рваные, но не сдавалась. «Всегда не сдаётся».
— Грейнджер, — его голос был резким, но тихим, оторванным от реальности, от того мира, в котором он когда-то жил, и теперь он не мог ничего поделать. Только смотреть на неё.
В её взгляде — ни страха, ни удивления. Только ярость. И боль. Столько боли, что ему захотелось разнести эту проклятую комнату в щепки.
Щупальца рванули её резко вниз, и он бросился вперёд, не думая, не рассчитывая. Рука сама выхватила кинжал с фамильным гербом — лезвие, вытравленное ядом и серебром.
— Отпусти её! — закричал он на древнеанглийском, языке предков, чьи проклятия до сих пор жили в этих стенах. Лезвие вонзилось в слизь щупалец, и они завизжали, обугливаясь. Но их было слишком много. Они оплели его руку, жгли кожу сквозь ткань, тянули к трещине.
Гермиона успела только затащить свиток в карман.
— Малфой... — прохрипела она, и в этом одном слове было всё. Ненависть. Отчаяние. И... надежда. Чёрт возьми, «надежда».
Он рванул её на себя, чувствуя, как мышцы рвутся под натиском тени. Её кровь смешалась с его. Капли падали на пол, шипя и рисуя руны расплава. «Наш обет».
— Дыши, проклятая крязнокровка, — прошипел он, прижимая её окровавленную ладонь к своей груди, где под рубашкой пряталось его разбитое сердце. — Держись, Грейнджер! Не смей отключаться!
Она застонала. Её дыхание прерывистое, горячее, как огонь, обжигало шею. Щупальца отступили на мгновение — достаточно, чтобы он швырнул в трещину кинжал с криком: «Раскол!»
Взрыв света вырвал их из пасти бездны. Они рухнули на пол. Её тело прижатое к его, дрожало мелкой дрожью. Он не отпускал. Не смел.
Но когда она потеряла сознание, он взял её на руки — легче, чем ожидал — и понёс сквозь тени, бормоча заклятья, которым отец запретил ему учить. Её кровь пачкала его одежду, её дыхание замедлялось. А он... он «боялся». Впервые за долгие годы боялся по-настоящему.
— Не смей умирать, — приказал он ей в пустоту, чувствуя, как её дыхание становится все еле слышным. — Не смей.
И где-то в глубине, под маской цинизма, сердце Малфоя, разбитое и упрямое, билось в такт её слабому пульсу.
...
Она очнулась от резкого запаха антисептика. Яркий свет пробивался сквозь её ресницы. Белый потолок больницы плыл перед глазами, сливаясь с мерцающими остатками видений — чёрные щупальца, серебряное кольцо, его лицо. Пальцы инстинктивно сжали край простыни, и она вздрогнула: кожа на ладонях была покрыта странными рубцами, будто от ожогов, которых не могло быть... или могло?
— Вы с нами, мисс? — Голос медсестры прозвучал как сквозь вату. Женщина посветила кончиком палочки в глаза, проверяя зрачки.
Она медленно моргнула, пытаясь поймать фокус. Свет из окон дорезал глаза, превращая силуэты над койкой в расплывчатые пятна — будто тени из тех кошмаров, что всё ещё цеплялись за сознание когтями. Голоса вокруг звучали приглушённо, словно из-под толстого стекла.
- Гермиона, - ее имя слетело с чьих-то губ, словно шепот.
Пытаясь отойти от состояния небытия, она всматривалась вдаль. Пыталась разглядеть силуэты, наклонившиеся над ней.
- Гермиона, ты слышишь ? - слова снова слетели с губ рядом стоящего.
Силуэт наклонился ближе, и она наконец разглядела лицо — острые скулы, тёмные волосы, зеленые глаза, шрам на лбу. Гарри.
Гермиона рванулась вверх, как подстреленная птица, пытающаяся взмыть в небо, но тело предательски обмякло, пригвождённое к койке невидимым свинцом. Каждая мышца стонала, будто её вывернули наизнанку и снова собрали кости к костям, сухожилия к сухожилиям — слишком грубо, слишком болезненно. Рубцы на ладонях вздыбились багровыми валами, пульсируя в унисон с бешеным стуком сердца.
Она закинула руки перед лицом, и мир остановился.
Запястья украшали синяки — фиолетовые, почти чернильные, с оттенком грозового неба перед ураганом. Отпечатки пальцев, проступившие сквозь кожу как клеймо, сплетались в чудовищный узор: здесь его мизинец впивался в тонкую кость, там большой палец вдавился в синеющую вену.
Ладони, изуродованные швами, напоминали лоскутное полотно, сшитое безумным портным. Засохшая кровь мерцала на свету, как рубиновая эмаль, а под ней зияли ожоги — кратеры обугленной плоти, от которых веяло ледяным холодом. Парадокс боли: жгучий лёд, прожигающий нервы, и одновременно тупое нытье, будто кто-то ковырялся в ранах тупым ножом.
Она задохнулась, втягивая воздух со свистом. Пальцы дрожали над страшным узором, будто пытаясь стереть его с кожи, но синяки не бледнели — лишь пульсировали глубже, напоминая о цепкой хватке, что тащила её из кромешной тьмы.
Внезапная вспышка памяти.
Ледяные пальцы, впившиеся в её запястья так, что хрустнули кости. Серебряные ресницы, мелькнувшие в клубах чёрного дыма. Хриплый шёпот, смешавшийся с воем ветра - «Дыши, проклятая крязнокровка!»
Тишина взорвалась звоном в ушах. Гермиона впилась ногтями в рубцы, пытаясь выдавить правду из собственной плоти. Щупальца тьмы, душавшие её прошлой ночью... и голос, прорезавший кошмар: «Держись, Грейнджер! Не смей отключаться!»
Она замерла, впиваясь взглядом в узоры боли, выжженные на собственной коже. Каждый шрам пульсировал воспоминаниями, как раскалённая игла под черепом: холодные пальцы, впивающиеся в запястья, свист заклятия в кромешной тьме, и... серебро волос. «Драко!». Его имя вспыхнуло в памяти, как проклятие и молитва одновременно.
Гермиона сглотнула ком горькой желчи, подступивший к горлу. Эти шрамы были не просто ранами — они стали картой его отчаяния, слепком той секунды, когда он разорвал порчу, перекинув её пламя с её плоти на свою. Ожоги — печать тёмного ритуала. Синяки — следы рук, что не спасли, но забрали боль, украдя её у смерти из-под носа. Она сжала ладони, чувствуя, как швы впиваются в мясо, и выдавила из себя стон, в котором смешались ярость, благодарность и ужас.
Её тело стало полем боя, а шрамы — трофеями войны, которую Драко Малфой начал и проиграл в одну ночь.