Глава 17
Гермиона сжала руку в кулак до лёгкой дрожи. Всё должно было произойти иначе. В голове снова и снова звучат насмешливые слова Тёмного, и бьётся чувство вины, стойко осевшее в груди вместе со страхом. Грейнджер сделала решительный шаг в сторону постели, не отрывая взгляда от существа, напоминающего ей размытым ликом фрагмент из её родного мира.
Прочь... Тебя здесь быть не должно.
Концентрированная тьма оскалилась, тихо и тонко взвыв на пределе слышимости — резануло по ушам. Не подходи. Волна необъяснимого, животного страха накрыла девушку, а существо всё скалилось в её сторону — не подходи...
Испугайся и не подходи. Ты ведь не посмеешь преступить через воспоминания, незвано лезущие в сознание — самые тёмные и отвратительные... сковывают движения, не дают идти вперёд, но тщетно. Издав протестующий вопль, ещё не рождённый дементор вновь нырнул в своё укрытие — под защиту тела, в грудь мужчины, скрывшись с глаз... этот эльф, сам того не зная, выступил самой лучшей почвой, стоило лишь посеять семя отчаяния — и оно взросло.
Тьма скрылась с глаз, но гнёт страха и отчаяния никуда не делся — теперь его источник прятался где-то около сердца лихолесского принца.
Он был не похож сам на себя; серая полупрозрачная кожа в редких прожилках почерневших капилляров, бесцветные губы, тёмные веки, обтянутые кожей скулы... а там, где у человека сердце — сосредоточение, главный узел сходящихся в единый клубок сетей и нитей, опутавших тело, эпицентр воплощённой тьмы. От него во все стороны расходилась разветвленная сеть вен и поражённых артерий — опутав всю левую руку до плеча, они ползли по шее, касаясь лица.
— Что ты такое...
Разве яд, которым пропитывают стрелы, может иметь подобное воплощение? Может ли он отравлять мир и тех, кто подбирается слишком близко? Грейнджер снова столкнулась с неизвестным, почувствовав себя той самой девочкой, которая попала в чуждый ей мир семь лет назад. Кажется, что с того времени ничего не изменилось, и старые воспоминания заполняют разум, вытесняя всё хорошее. Так быть не должно — она уже это пережила. Волшебница пыталась прикрыться новыми воспоминаниями, будто щитом, и шла вперёд, пока не оказалась у изголовья постели.
Неизведанное, скрывшись в теле, истощало своего носителя. Больно видеть его таким и ещё больнее от осознания, что здесь она беспомощна, не знает, как помочь ему, как спасти и избавить от того, что мучительно убивает его, разрушая надежду. Как ты собираешься помочь ему, волшебница? Уж не думала ли, что, увидев тебя, смертельно больной волшебным образом исцелится? Что будешь делать теперь, когда руки дрожат и внутри всё клокочет, словно ещё немного и разрыдаешься?
«Не забирай его у меня...».
Девушка протянула руку к лицу принца.
— Не касайся его! — упреждающий оклик из-за спины.
Грейнджер вздрогнула от оклика и бросила взгляд в сторону незнакомки. Заглянув в приоткрытую дверь, та девушка из коридора упреждающе вскинула руку в сторону волшебницы.
— Не трогай! Это демон, страх, он отравит тебя, как только дотронешься...
На её ладони чернело язвенное пятно.
Гермиона помнила слова Арагорна. Девушка, что роняла слёзы в коридоре, не желая смиряться с начерченной ей судьбой. Грейнджер могла всё изменить — повернуть назад, оставив его; защитить себя от тьмы, что жалит каждого, коснувшегося её. У неё был выбор.
Отвернувшись от незнакомки, она сжала руку в кулак — страх вытесняет решительность. Тонкие пальцы поначалу несмело касаются бледной щеки, будто пробуют почву.
— Леголас... — шепчет, как зовёт, и ладонь льнёт к его лицу сильнее, смелее.
Он был холодный, как лёд... настолько холодный, что вспышка боли пронзила ладонь, словно от ожога. Чернота стремительно поползла по венам, бросившись к Гермионе, а Леголас, втянув носом воздух, внезапно дёрнулся и выгнулся дугой. От нечеловеческого напряжения вздулись жилы, скрюченные пальцы стиснули простыни — он услышал её... отчаянная попытка разорвать парализовавшее его колдовство свела мышцы судорогой, а дементор внутри растерянно заметался и протестующе завизжал, наполнив комнату высоким, режущим, сиплым воплем. Новорожденный страж Азкабана хотел ранить девушку, напитаться ей, как уже делал — и чёрная отметина на ладони эльфийки тому подтверждение. Она хотела ему помочь. Её тёплые чувства, нежность, забота, любовь были самым сладким нектаром для тёмного существа, осмелевшего напасть на неё и сорвать куш... Но в этот раз всё изменилось. Тварь... не ожидала этого! Слабые толчки угнетённого разума в те моменты, когда кто-то подходил и звал его по имени, не шли ни в какое сравнение с тем шквалом отчаянного протеста, поднявшегося из глубин умирающей души, когда именно эта девушка коснулась его... Так не должно было быть. Он ведь... сдался. Перестал сопротивляться уже давно, надежда умерла в его душе, оставив после себя благодатную почву из сомнения, горя и чёрного, лютого одиночества. Это... это ведь невозможно!
Но что-то неумолимо дёрнуло черноту назад, не давая ей коснуться пальцев девушки... Тьма сокрушённо дрогнула, так и не достигнув цели — за неё уцепилось рванувшееся из оцепенения сознание эльфа. Не сможет... Слишком поздно он нашёл повод начать цепляться за жизнь. Сети крепкие, надёжные, выросли из него, срослись с ним, опутали тело, как вторая кожа — это не просто дементор, не просто существо. Это его страх, его мысли, его одиночество, воплощённое во тьму, ожившее и окрепшее — разве не так эти чувства убивают человека...?
Дёрнувшись, чернота не отступила. Перед ней была новая цель — гораздо более желанная и сытная, чем истощённый и полуживой эльф.
Гермиону словно обдало стужей... в комнате резко похолодало, настолько, что при первом же выдохе изо рта вырвалось сизое облачко пара. Мороз, обжигающий пальцы, пробирался под кожу... Тьма неумолимо поползла дальше, приближаясь к её ладони.
— Мне не страшно.
Не страшно прикоснуться к темноте, но страшно потерять его, едва увидев снова; едва поверив в то, что она может всё изменить, спасти его и исправить свою ошибку. Им обоим есть ради чего бороться и та тьма, что пытается пробиться в сознание и отравить колким ядом каждое воспоминания, собирая словно в посмертный букет все чёрные иссохшие бутоны, упрётся в прочную стену, выстроенную из света. Этот мир сам по себе был наполнен жестокостью, и она знала, с чем столкнётся, едва оказавшись в нём — все эти события вихрем пронеслись у неё перед глазами за шаг до портала. И сейчас она делала всё, чтобы защитить себя от них, — есть и другая сторона Средиземья. Дорогая... родная... любимая.
— Я чувствую, что ты меня слышишь, — клуб пара срывается с губ, но не приносит желанного тепла. Кажется, словно этот мир вокруг поглощает всё живое и они — единственное, в чём ещё теплится слабая надежда на другой исход. Пальцы сводит от холода и пробирает до костей... Больно, но она не отнимает руки, лишь сильнее льнёт к нему, словно сможет согреть теплом прикосновений. Как глупо... ведь от холода стынет уже собственная ладонь. Карие глаза неотрывно смотрят на эльфа и все кошмарные сны, навеянные ей Сауроном и зеркалом Галадриэль, разом набрасываются на неё; кто-то шепчет на ухо их голосами, что они предупреждали, но всё это в её голове. Этого нет. Она жмурится лишь на мгновение, прогоняя ужасающие картины, от которых внутри клокочет страх. И одно за другим из памяти достаёт воспоминания. Светлые и искренние, каждое по-своему наполнено теплом, что они соткали вместе двумя переплетёнными жизнями. Всю ту радость, что он подарил ей собой, заполнив внутри пустоту, — она становится щитом для неё даже сейчас, защищая и оберегая от черноты. — Вернись ко мне... — наклоняется ниже слишком бесстрашно, пренебрегая всеми предостережениями, будто разом это стало неважно; касается губ... такие сухие и холодные.
«Вспомни всё...».
От неё исходило столько светлых и тёплых воспоминаний, что они опьяняли, не давая существу думать о чём-либо другом... новая жертва, да такая, что хочется бросить старую, не высосав до конца. Дементор, почувствовав всплеск эмоций своей жертвы, издал пронзительный и довольный хрип.
Эльфа изогнуло так, что затрещали суставы; ноги пару раз судорожно рванулись, скользнули по простыне в попытке толкнуться, но тщетно. Чернь юркими струйками, пробирающимися под кожей, заспешила к серым, ледяным губам Леголаса... сухим и твёрдым до такой степени, что, казалось, они могли поранить нежную девичью кожу. Но вновь, дрогнув, тварь словно споткнулась обо что-то, в этот раз вне себя от ярости — где-то там, внутри, с отчаянием лютого зверя восстала эльфийская душа, утягивая тёмное существо внутрь, спасая душу до боли знакомого, желанного, любимого человека... Смрадный дым вокруг сгустился, придя в движение, а от стен отразился пронзающий до костей, протестующий вопль чужеродного существа — внутри одного тела сцепились две души, каждая из которых пыталась уничтожить другую.
Тьма отступила ото рта, на первый взгляд, испугавшись поцелуя, но буквально спустя секунду хриплый и сдавленный выдох Гермионе прямо в губы рушит всю иллюзию спасения — одного взгляда хватает, чтобы понять, что эльф задыхается. Распахнув невидящие глаза с почерневшей радужкой, сипло выдыхает, но не может вдохнуть — чернота опоясала горло колючим, тёмным ободком... обе руки Леголаса взметнулись к горлу, без толку скребнув душащую его отметину на шее — её не получится сдёрнуть... то, что убивало его, находилось глубоко внутри, и никогда не покидало пределы одного тела.
И в этот момент на контрасте со здоровой правой рукой стало видно, во что превращался эльф... до запястья покрытая бинтами, показалась левая кисть — словно высохшая, с длинными, узловатыми, исхудавшими пальцами... кожа серая, помертвевшая, с редкими трупными пятнами. Рука дементора, самого жуткого существа, самого дикого ночного кошмара любого волшебника. Именно так они размножались — оставляя себе в наследство тела своих жертв, умерших от ужаса...
Настоящий страх оказался настолько сильным, что на несколько секунд выдернул Гермиону из реальности, сковав ужасом. Впервые она не пыталась винить себя в произошедшем — оцепенение не позволяло. Волшебница неотрывно наблюдала за происходящим, не находя в себе сил шевельнуться и что-то предпринять. Как помочь? В голове забилась упрямая мысль. В памяти вспышкой вплыло воспоминание — один раз ей уже довелось наблюдать за страданиями того, кого она любила, и спешно пытаться что-то предпринять, чтобы облегчить боль, но... что изменилось? Почему именно сейчас ей до дрожи и неподъёмных камней, привязанных к лодыжкам, страшно что-либо сделать?
Тело эльфа свело судорогой; дёрнувшись, он с грохотом свалился на пол, корчась, и раздирая пальцами собственные шею и грудь. Засучив ногами, он хотел, видимо, отползти к стене, подальше от Гермионы, но позвоночник резко разогнуло, отбрасывая эльфа на спину и пригвоздив к полу. На шее не осталось никаких следов — тьма устремилась вниз... туда, где ещё билось живое сердце.
— Леголас! — испуганный крик вырывается из горла и вместе с ним будто находятся силы на быстрый шаг, чтобы оказаться поспешно рядом. Казалось, что она отравила его своими светлыми воспоминаниями, не понимая, что за существо поселилось внутри него. Снова столкнувшись с неизведанным, она чувствовала себя всё той же бесполезной девчонкой, которая оказалась в чуждом ей мире. — «Нет-нет-нет!» — билось в сознании, и каждый раз руки замирали в сантиметрах от его тела. Что делать?
Знакомые черты попадают на глаза, вызывая смутные ассоциации с прошлым. Она не понимает, откуда существо из её мира могло оказаться здесь — и не попытка ли это её сознания хоть где-то и что-то найти знакомое, выдумать его, только чтобы полагать, что в её силах всё исправить? Нет времени гадать. Левая рука, едва унимая дрожь, ложится на плечо изогнутого эльфа; вторая, спешно достав волшебную палочку, касается ею груди. Заклинание срывается с губ, но ничего не происходит — не собрана, растеряна. Убрать все мысли из головы, убрать страх, вспомнить... вспомнить и повторить. Выдох, пальцы сильнее сжимают плечо — как последний выплеск её страха, Гермиона закрывает глаза, позволяя светлым воспоминаниям затопить её сознание. Сложно... Одно за другим, короткими отрывками: сцепленные пальцы, старый дуб у реки, танец, поцелуй сквозь слёзы и вот он... в числе немногочисленных вернувшихся из самой смерти, в Хельмовой пади. Эвелин...
— Expecto... Patronum... — выдыхает тихо, но отчётливо, словно разом отпустила всё накопленное: и страхи, и надежды. Она слышит своё сбитое дыхание, вырывающиеся сквозь чуть приоткрыте губы; открывает глаза и видит белый водоворот света, что кружится у наконечника волшебной палочки, приобретая форму белого оленя.
Свет концентрировался на конце палочки, готовый слепящей молнией пронзить грудь бьющегося на земле мужчины... Но ровно в тот момент, когда белая вспышка сорвалась с конца палочки, Гермиону буквально снесло с ног мощным ударом и отбросило в противоположную от двери сторону — туда, где стеклянная стена отделяла комнату от балкона. От удара стёкла осыпались, орошая Гермиону водопадом осколков.
В дверях, занимая почти всё пространство проёма, стоял пылающий праведной яростью Трандуил. Первое, что он увидел — чужую девушку, наставившую палочку в грудь его сыну, бьющемуся в судорогах на полу и отчаянно пытающемуся отползти.
Первая мысль и первая реакция — защитить. Сконцентрированная злость вылилась в мощный сгусток энергии, сорвавший девушку с Леголаса и швырнувший её к в стеклянную стену... не обращая внимания на неё, Трандуил поспешил опуститься к сыну — увидеть, узнать.
Оглушённая, не понимающая, что произошло, Гермиона силилась выдержать звон в ушах, смешанный с болью в теле. Ещё одна её попытка помочь Леголасу закончилась как-то не так. Будто сквозь толщу воды она услышала знакомый приглушённый детский голос.
— Мама!
— Эвелин? — выдохнула волшебница, силясь открыть глаза и приподняться — попытка отозвалась болью в ладонях. Ссыпавшиеся стёкла, окружившие её со всех сторон, как опасная и предостерегающая клетка, ранили при неосторожном движении. Это она сделала?
В дверях стояла растерянная Эвелин, ища взглядом Гермиону, и отчаянно не желая верить в то, что мама — там, у разбитого окна. Но, как бы детское сознание не стремилось верить в лучшее, мама всё же была там — её ударили... ей сделали больно.
— Мама...! — отчаянно заревев, ребёнок самозабвенно бросился к разбитому окну.
Картина действительности медленно приняла очертания и Грейнджер заметила дочь, которая всеми силами, не жалея себя, пыталась добраться до неё и помочь.
— Эвелин, не подходи! — испугала за ребёнка, временно позабыв о боли. — Со мной всё хорошо, — улыбнуться сквозь боль, пытаясь заверить и успокоить. — Я сейчас... — Гермиона попыталась выбраться сама; близость перепуганного ребёнка придавала ускорения. Боковым зрением она заметила, что в комнате помимо дочери оказались и другие незваные гости; глазами быстро нашла Леголаса, надеясь, что её заклинание не сделало ещё хуже.
Топая ножками по осколкам, Эвелин не слушалась, и голыми руками схватилась за острые грани, разгребая куски стекла.
Тем временем в комнате прибавилось действующих лиц: застав Гермиону в осколках стеклянной стены, а Трандуила на коленях около сына, Гимли прямолинейно сложил в уме дважды два и озверевши полез с кулаками на эльфийского правителя... между ними тем временем дипломатично встрял Арагорн, из-за плеча которого Трандуил скалился в сторону Гермионы и грозился вольной импровизацией разнообразных угроз на тему «если... то».
Голова волшебницы всё ещё гудела, а шум, созданный большим скоплением людей и не людей, давил на неё, причиняя дополнительную боль. В общем гвалте разноголосья фразы перебивались друг с другом, и невозможно было определить, в чей адрес летела весть о скорой расправе, до тех пор, пока за спинами мужчин не послышался настырный, пронзительный женский голос:
— Он живой...
Все разом стихли, как по команде, обернувшись... за спинами мужчин, склонившись над светловолосым эльфом, та самая девушка из коридора с нежностью и без боязни касалась его щеки. Взгляд её лучился неприкрытым, бесстыдным счастьем, на губах — улыбка, в глазах — слёзы... так смотрят на любимого, вернувшегося с войны, на мужа, избежавшего гибели. И меньше всего на свете эта эльфийка думала о том, что на неё сейчас смотрят несколько пар глаз... меньше всего на свете ей хотелось поднять голову и встретиться взглядом с той, чей голос для него оказался сильнее смерти.
— Леголас... — имя застыло на губах волшебницы; она остановилась, будто забыла о том, что пару секунд назад отчаянно пыталась выбраться из окружения осколков, чтобы обезопасить и утешить ребёнка. Взгляд споткнулся о чужую ладонь, коснувшуюся такой бледной и родной щеки. Ещё не понимая, будто сознание намеренно пыталось защитить её, взгляд поднялся выше, к глазам незнакомки, переполненным... счастьем? Любовью? Внутри волшебницы всё сжалось. Она знала этот взгляд. Но почему от него так больно? Словно в этот момент у неё украли что-то дорогое, и где-то там, внутри, догоняет осознание, что время, проведённое порознь, всё меняет. В голове звучат слова Тёмного. Бросила...
Гермиона едва успела приподняться, чтобы сесть, как ощутила приятную тяжесть на груди — Эвелин, пренебрегая просьбами матери, перепуганная тем, что видела, прильнула к ней, крепко обнимая за шею. Волшебница тяжело выдохнула; исцарапанная осколками ладонь, измазанная в собственной крови, легла на затылок ребёнка. Грейнджер что-то несвязанно шептала на ухо дочери, пытаясь её успокоить, всё ещё чувствуя под второй ладонью, лежащей на спине, дрожь в её теле от слёз.
— Всё хорошо... — шепчет, но сама не верит; взгляд всё так же прикован к происходящему.
От присутствия матери, пусть раненой, но живой и как всегда утешающей, испытанный ребёнком ужас отходил и уступал место спокойствию, которое могут подарить только мамины объятия. С каждым ударом сердца слёзы отступали, маленькие плечи всё меньше содрогались, и детское сознание всё больше захлестывали волны тепла... Эвелин была уверена в том, что если сильно захотеть, то мамины раны затянутся — и, уже не плача, малышка прилегла Гермионе на сгиб локтя и прикрыла глаза.
Ничего не изменилось для окружающих, но Гермионы словно коснулось светлое лебяжье пёрышко — стало ощутимо легче дышать... в глубине грудной клетки словно родилось маленькое солнце, щекоча и грея, затапливая светом изнутри все раны и порезы — и не оставляя от них ни следа. Осколки, покидая раны, с хрустальным перезвоном сыпались на пол, на душе было легко и светло — а маленький ребёнок просто улыбался на руках у мамы, не зная, что отныне её желания становятся явью.
— Гермиона, ты как? — в поднявшейся суете к волшебнице пробрался Гимли, обеспокоенно заглядывая ей в лицо. — Эвелин...?
Откуда ни возьмись набежала толпа народу, скрыв с глаз Грейнджер спасённого ею эльфа. Всем резко стало не до неё; кто-то обращал внимание и бросал взгляды в её сторону, но опасался приближаться. Эпицентром событий стал лихолесский король, раздававший указания, в его окружении своих от чужих можно было отличить лишь по одежде — гости Лихолесья были одеты в одежды зелёных и коричневых цветов.
Грейнджер подняла взгляд. С несколько секунд она пусто смотрела на взволнованного гнома, отмечая, что тело больше не ноет от полученных ран, голова не гудит и... как-то легко и спокойно на душе, несмотря на то, что пару мгновений назад изнутри скреблось знакомое чувство, напоминающее цепкие и загнутые когти, безжалостно раздирающие нутро.
— Нормально, — коротко кивнула Гермиона, рассматривая собственные руки — ран не осталось, только разводы крови, будто чья-то светлая исцеляющая магия заиграла на коже, стирая уродливые следы происшествия. Она перевела взгляд на дочь — этот лучик света с детства отличался способностями к магии, но кто бы мог подумать, что её таланты зайдут настолько далеко.
Волшебница осторожно поднялась с осколков и отошла немного в сторону, забирая вместе с собой и ребёнка, не позволяя Эвелин снова пройтись по разбитому стеклу. Хватит с них и одного залитого кровью. Взгляд метнулся к эльфу и девушке, но в толпе не смог найти ни единой знакомой черты, словно зелёно-коричневое месиво, поглотившее их двоих, суетливое и непонятное, защищало её от новой боли, смешанной со злостью.
— Мам... — послышался удивлённый и чуть напуганный голос Эвелин, которая растерянно смотрела на свои руки, а потом доверчиво показала их Гермионе — обе ладошки были в крови.
Грейнджер отвлеклась; переведя взгляд на окликнувшую её Эвелин. Две окровавленные ладошки оказались у её лица, а ведь опасалась этого, просила. Крепче перехватив ребёнка одной рукой, Грейнджер осмотрела ладони.
— Ничего... Сейчас мы всё исправим, — волшебница ободряюще улыбнулась ребёнку. Припав на одно колено, чтобы у неё была возможность освободить обе руки, она осторожно подняла ладонь ребёнка и сконцентрировалась на создании заклинания. — Vulnera Sanentur, — наконечник волшебной палочки двинулся по порезу; кровь медленно заструилась обратно, возвращаясь в рану, пока та не исчезла. Когда все раны затянулись, не оставив и намёка на них, Гермиона показала дочери её ладони и улыбнулась. — Вот видишь. Всё хорошо, Эвелин.
Хорошо... Трудно сохранять спокойствие и при этом пытаться внушить его дочери, когда у самой внутри вновь бьётся шквал эмоций, побуждая одно решение за другим, но сейчас ребёнок стоял на первом месте. Эвелин чуть неуверенно кивнула, придирчиво рассматривая свои ладони и так и сяк, но не нашла ни малейшего пятнышка крови. Удовлетворённая полученным результатом, она радостно улыбнулась, казалось, вмиг позабыв об испуге, который успела пережить.
— Пойдём, — её ладонь тут же оказалась в руке Гермионы, вызывая недоумение. Пожалуй, своим решительным рвением покинуть комнату как можно скорее, оставив позади и пол, усеянный осколками, и толпу, что оцепила кольцом исцелённого эльфа, она удивила не только ребёнка, но и оставленного без внимания потомка Дурина.
— Мама..?
— Гермиона..? Куда ты? — пыхтел позади ошеломлённый гном, пытаясь угнаться за волшебницей.
— Домой.
— Но... как же... — Гимли замер посреди комнаты, не находя нужных слов.
— Я сделала всё, что должна была. Дальше вы здесь прекрасно справитесь и без меня.
— Куда тебя нелёгкая-то потянула... — возмущённый и растерянный, Гимли оглядывался было через плечо, но бросил это дело и заспешил по коридору за Гермионой. Душа рвалась узнать, что с непутёвым эльфом, однако... махнул рукой — не дадут пропасть, в столько рук ухода, уж как-нибудь без него обойдутся.
— Ты что, вот так запросто уйдёшь?
Грейнджер резко остановилась. Просто... Если бы действительно всё было так просто. Пальцы сжимают в руке волшебную палочку, кажется, что ещё немного и древко не выдержит натиска — переломится, как сухая веточка хвороста и обратит в ничто её последнюю возможность защитить любимых. Этот мир снова причинял ей боль. Неважно сколько времени прошло с тех пор, как она была здесь в последний раз. Неважно, что она уже не девочка-подросток, влюблённая без памяти. Ничего не изменилось. Ей всё так же по-прежнему больно видеть его с другой. И, не разобравшись даже, она трусливо бежит, поджав хвост. Свои страхи и свою боль пряча за необходимостью защитить дочь. Ведь знала, на что шла, когда прыгала в портал следом за бородатым гномом. Понимала угрозу, которая нависнет и над ней, и над дочерью, но пошла на это. Так что же сейчас гонит её обратно? Не отступилась ведь после столкновения с Тёмными, продолжила идти следом за Гимли, преследуя одну единственную цель — увидеть, спасти, не отпускать больше, но разом отказывалась от всего, словно двух пораненных детских ладоней оказалось достаточно, чтобы передумать. В них ли дело?
— Он же удавится, узнав, что ты была здесь! — гном резко затормозил, остро-обличительно высказывая всю подноготную Гермионе в спину. — И меня заодно удавит, если узнает, что я так просто тебя отпустил. — В этом сквозила какая-то нездоровая решительность.
— Нам здесь не место.
К некоторым вещам никогда нельзя быть готовыми. Кажется, что вот оно... всё под боком и так очевидно, что заведомо готовишь себя к подобной развязке, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, понимаешь, что всё это тщетно. Ты не готовил себя к такой были и мысль, которая на расстоянии казалась чуть менее чем неприятной, вблизи же обернулась резкой болью, прошившей тело насквозь — как там, в груди, в самое сердце, что сейчас всего-то и остаётся, что руками бесполезно хватать пульсирующую из раны потоками кровь. А ведь даже не попыталась во всём разобраться, сопоставить одно с другим, чтобы отмести все неправильные мысли — поддалась эмоциям, проявив слабость.
— Ну так... не вот так же уходить! — взмолился гном, потрясая руками в протестующем жесте — от такого поворота событий волосы на затылке встали дыбом. — Не свидевшись... не попрощавшись даже... не по-человечески!
А что он мог сделать? О том, чтобы остаться здесь навсегда, никто и не заговаривал. Спасти эльфа — и в общем-то всё, миссия выполнена, только... почему-то не этого он ожидал от, казалось бы, знакомой до кончиков волос девочки-волшебницы.
Взгляды гнома и Эвелин встретились.
— А Эвелин...? — голос Гимли отчего-то сделался хрипловатым.
Эвелин... Гермиона перевела взгляд на непонимающего ребёнка. Привести её в этот мир; знать, как она грёзит желанием увидеть отца, и убедиться в том, что Тёмный налгал ей. А ведь она лишает её этого шанса своим побегом. Это неправильно так обойтись с ней... ним. Он заслуживает право знать о её существовании не из вторых уст. Они оба этого заслуживают, даже если ей самой страшно повернуть назад и столкнутся со своим страхом и узнать, что он не надуман.
Сомнения перекатывают внутри, подбрасывая разные варианты; Гермиона опускается на одно колено перед ребёнком, ничего не говорит, касается её волос, всматриваясь в лицо с его чертами и искрящимися глазами. Разве она может так поступить с ними?
— Я обещала тебе помочь разыскать твоего оленя, — негромко шепнула и слабо улыбнулась волшебница.
У гнома отлегло от сердца... она сделала правильный выбор.
Захлопотав вокруг них, он придрался к Гермионе в вопросами — «не ранена? А ребёнок? Но как...?», а, впрочем, напоровшись на взгляд девушки, решил больше не приставать. Волшебница же... идею вернуться гном счёл заведомо проигрышной — по крайней мере, Гимли совершенно не хотелось лишний раз встречаться с папашей Леголаса, тем более, когда над ним кудахчут толпы приближенных. Уж лучше как-нибудь после, когда остроухий очухается, а все сердобольные на радостях от лицезрения ожившего принца пойдут квасить организованной толпой.
— Пошли пока... подождём в другом месте.
Эвелин, хоть и лучилась радостью, как осколок солнышка, была вымотана и едва ли не висла у Гермионы на руке. Ни за что ведь не признается, что устала, пока нечаянно где-нибудь не заснёт... и не надо было объяснять, в кого из родителей у неё такая гиперактивность.
Они разместились в гостевых покоях, которые Арагорн, как щедрый хозяин, выделил своему боевому товарищу — и, надо сказать, поселил того действительно с роскошью. Эвелин упоенно попрыгала на огромной кровати, застеленной шкурами зверей, и так же быстро заснула, свернувшись калачиком — Гермионе только оставалось прикрыть уставшего ребёнка, судя по всему, уже видевшего волшебные сны.
Материнская рука мягко касается курчавых волос, но так легко, чтобы одарить лаской и в то же время не потревожить. Пусть спит. Сегодня тяжёлый день был у всех них, даже если её лучик света в силу возраста многого не понимает. Грейнджер улыбнулась, наблюдая за спящим ребёнком; ужас, пережитый по приходу в Средиземье, немного забылся и то ли от усталости, то ли от близости старых друзей стало спокойнее. Никто не навредит ей, пока они рядом.
— Так ты решила уйти? — спросил её Гимли без предисловий, возобновляя прерванный разговор. Широкий деревянный стол, две лавки, тарелка фруктов и два бокала вина — хорошая атмосфера для тихих кухонных разговоров о самом важном, пока дети спят.
Гермиона шумно выдохнула, обернулась и отошла от постели; молчала, раздумывая над ответом, пока не села на лавку напротив гнома. Решение, принятое в порыве эмоций — не самое лучшее. Оно не лишено смысла и хватает предпосылок, чтобы действительно схватить Эвелин в охапку и бежать обратно к порталу, чтобы вернуться в знакомый мир, где она хотя бы знает, с чем может столкнуться, однако вылезали всякие «но».
— Я беспокоюсь... За Эвелин.
Гимли понимающе опустил глаза. На его взгляд мир Гермионы был куда опаснее — особенно если вспомнить «тёплый» приём местных жителей, но... каждый привык к своему дому, и судить со своей колокольни об опасностях и трудностях жизни, свидетелем которой он стал едва ли на несколько часов — вряд ли разумно. Эльдариона — и то не уберегли... матери наверняка было виднее, где её ребёнку будет лучше.
— Когда ты пропала, мы... обыскались. Попросту сбились с ног, — глядя в сторону, обратился к своим воспоминаниям гном. — Думали, где искать, как вернуть... но война взяла своё, и пришлось думать о других вещах. А как победили... так поздно стало. Следов не сыщешь, прошедшего не вернёшь. Жизнь пошла дальше, а мы... остались там, где были почти семь лет назад.
Гимли была не свойственна такая откровенность, да и переливание воспоминаний из пустого в порожнее — больше удел Леголаса, чем делопутного гнома, который в моменты хандры просто шёл колоть дрова и не бросал, пока за спиной не накопится добротная такая поленница.
— У всех — жизнь, семья, дома, пелёнки... у меня — Мория, помнишь её? Эх, какой мы там сейчас зал отгрохали... — он самодовольно усмехнулся в бороду, отпил вина и продолжил. — Всю нечисть оттуда вытравили, теперь как в былые времена. Заедешь — не узнаешь, ахнешь!
Гимли осёкся, словно вспомнив что-то, и замялся. Как же, заедет... вон, только что когти рвала, еле схватил за рукав, а так бы и поминай, как звали.
— Мы ждали, что ты вернёшься, — признался потомок Дурина, и совсем помрачнел.
Ждали — и оказались не готовы к тому, что столь желанное возвращение закончится новым расставанием. Только не по злой случайности, не по воле судьбы, нет — по их собственному выбору. И тут уже не понадеешься на новую встречу, не помечтаешь тайком — придётся как-то учиться жить заново.
И Гимли не о себе беспокоился...
Хотел рассказать, как эльфу пришлось — все вокруг обросли своим бытом, а он, как перекати-поле, на чужой земле. Знал о том, что сам отказался он от всего. Что была и другая женщина, эльфийская девушка, которой всему вопреки оказался друг по душе... что открыла сердце ему, и ждала его, и все вокруг радовались до пьянки, что забросит принц свои мысли о чужеземке и поступит наконец по разуму.
Не поступил... Эльфийская натура, в бороду её дери. Сам себе всю душу испоганит, и другим жить не даст — вот, коротко о том, как эти эльфы решают поступить в трудной жизненной ситуации.
Гимли не сказал ни слова... промолчал. Не его это дело, не его семья, не его душа — пусть промеж себя разбираются. Он-то что смог — уже сделал, самому потом век душой маяться.
Кашлянув, гном поддался нестерпимому желанию уйти от задушевных разговоров и выкинуть что-нибудь простецкое.
— Видела, как дочь твоя деда-то об стенку размазала? — в глазах заискрило нездоровое веселье, будто персонально гном от этого действа удовольствия получил больше всех. — Эдак — БАХ!... и не я её на это подговаривал! — осёкся он под строгим взглядом Гермионы. — Сама-сама-сама... я просто не мешал...
— Деда? — удивилась волшебница. В пылу переживаний и стремления оказаться по другую сторону дверей, чтобы коснуться заветного, она пусть и обратила внимание на выходку дочери, но не уделила происшествию должного внимания — не тем была забита голова волшебницы. А что сейчас? Грейнджер снова прокрутила в голове события. Она уже не первый раз сталкивается с сильным выплеском магии от своего же чада, причём это не шло ни в какое сравнение с привычным и знакомым ею проявлением магии Эвелин в их мире. Здесь даже магия стала какой-то... другой. Впрочем, в понимании волшебников её мира свободно колдовать без волшебной палочки уже было чем-то необычным, здесь же, кажется, в порядке вещей. Уже смотря на эту особенность, можно было бы сказать, что Эвелин здесь самое место, но...
Вытеснив из головы мрачные мысли, она сложила в голове два плюс два и пришла к тому, что что-то знакомое было в эльфе, встреченном ей на пути. Но внешностью наследничек, кажется, щедро так пошёл в мать, а не отца, потому и признать в нём незапланированного родственничка было не удивительно. И что-то подсказывало, что ничуть венценосный дядька не обрадуется такому подарку.
Гермиона бросила взгляд на спящую дочь. Оградить бы её от всех этих семейных разборок, ребёнок не виноват в ошибках родителей, но... это именно тот случай, когда волшебница не знала, как поступить правильнее. И всё же она осталась здесь, вместе с Эвелин, и всё ещё планировала поставить одного недогадливого в известность.
— Я ж тебе рассказывал, — самодовольно припомнил Гимли свои высказывания в те времена, когда ещё даже не предполагал, что лихолесский тиран станет ей почти дальним родственником. — Не знаю, в кого наш эльф такой... — тут Гимли запнулся, чтобы подобрать описание, но плюнул и опустил неловкий момент. — Но точно не в папашу. Этот — всем занозам заноза... в том месте, которым к Владыкам не поворачиваются. Ещё отец мой в свои годы...
Гимли, нисколько не стесняясь в художественных описаниях, поведал Гермионе историю путешествия гномов через Лихолесье, в том числе транзитом по речке в бочках от вина. Душа гнома радовалась — эту историю едва ли не до дыр знал каждый третий гном, эльф или хоббит, а рассказать лишний раз благодарному слушателю... для гнома была настоящая отрада.
— Мне тогда годков-то было... всего-то шестьдесят зим! — «всего-то» простодушно хлопнул себя по бедру. — А так хотелось с отцом пойти... — Гимли вздохнул. Ну пошёл, спустя время... поглядел на эльфов на свою голову.
Сопоставив рассказ об отце Леголаса, услышанные ещё семь лет назад, с виденной картиной буквально сегодня и дополненной несколько раз пылкими речами потомка Дурина, Гермиона окончательно пришла к выводу, что дедушка внучке не обрадуется, как, собственно, и её матери.
«Ещё одна проблема...» — мысленно вздохнула волшебница и коротко кивнула на слова гнома.
Трандуил вместе с его взглядами пока не такая большая проблема. По крайней мере, Грейнджер не успела полностью оценить масштабов трагедии. Если Леголас жив и здоров, то это маленькая, но всё-таки победа.
— А ты как жила? — внезапно спросил Гимли, отпив вина. Пузатая бутыль уже несколько раз опрокидывалась в его бокал, и гном становился все более словоохотливым. — Когда вернулась?
Гермиона ещё не успела ответить на заданный вопрос, а в голове все события прошлого пролетели так, словно это было вчера и ей за пару секунд довелось заново их пережить.
— До того, как узнала, что беременна, или что не смогу вернуть обратно? — попыталась отшутиться волшебница, приподняв взгляд на Гимли с лёгкой полуусмешкой на губах.
От упомянутых мимоходом подробностей взаимоотношений эльфа и волшебницы (точнее, их известного результата) Гимли неловко заткнулся, становясь пунцовым. Осуждал ли он их? Нет, если вдуматься — чудесная девочка с эльфийскими ушками нисколько не коробила Гимли, как и её происхождение. Другое дело, что за весь спектр пережитых Гермионой гонений (а Гимли был свято уверен в том, что рождение ребёнка вне брака было глубоким и несмываемым позором) Леголасу следовало бы надрать уши ещё лет эдак семь назад.
— Сопляк! — вспылил Гимли, пьяно грохнув кулаком по столу. Далее последовало несколько смятых и жеваных ругательств, среди которых явственно прозвучало слово «невтерпёж»... вперившись взглядом в стенку, гном пару раз сердито зыркнул на девушку, с трудом удерживаясь от колких комментариев на тему «когда успели».
Подумав, Гимли осёкся — да уж, «сопляку» не первая тысяча лет, однако мудрости это ему нисколько не прибавило. Ладно Гермиона — девчонка ещё, неразумная и недальновидная, но Гимли почему-то был свято уверен, что к третьему тысячелетию топтания земель разума-то уж должно было хоть немного прибавиться.
— Искала, как можно попасть в Средиземье, — продолжила Гермиона, когда Гимли немного поутих, — но, видимо, в моём мире это был единичный случай подобного перемещения, поэтому я ничего не нашла... Узнала, что беременная... — здесь она решила умолчать о своих сомнениях по поводу отцовства и всего, что за собой потянули двенадцатимесячные последствия. — Долго не могла объяснить родителям и друзьям, как я так весело побывала в чужом мире, — Грейнджер негромко рассмеялась, но было что-то в этом смехе лишнее. Грусть, осевшая в глазах — воспоминания не были для неё самыми приятными. — А потом родилась Эвелин... — взгляд устремился к дочери, а между волшебницей и гномом повисло молчание; несколько секунд тишины растянулись на три вечности, пока каждый пытался подобрать нужные слова. — Он мне снился... Иногда... — пальцы чуть сильнее сжали кубок с вином; уточнений в именах здесь не требовалось.
— Хотела вернуться... — вдруг уцепился гном за ускользающую мысль. — А теперь хочешь уйти? Пошто..?
Вот теперь уже гном всерьёз недоумевал.
— Не знаю... — негромко выдохнула волшебница, рассматривая содержимое кубка. У Гермионы Грейнджер не было ответа. Дело не заканчивалось только стремлением обезопасить Эвелин от жестокого мира или и половины тех приключений, которые довелось пережить её матери. — Прошло много времени, Гимли, — Гермиона слабо улыбнулась, подняв взгляд на гнома. — Такому долгожителю, как ты или Арагорн, этого, наверное, не понять, но... Ведь и у вас тут жизнь не стояла на месте. Вы выиграли главную битву в своей жизни, ты изменил Морию, Арагорн занял законное место короля. Леголас... — она осеклась, вспоминая, как незнакомая эльфийка смотрела на сына Трандуила. — Может быть, в окружении себе подобных его жизнь не будет такой... ухабистой.
Сейчас у них был шанс не рассказывать о её возвращении, незапланированном ребёнке и ставить в известность лихолесского короля обо всех похождениях его сына.
— Ухабистой?! — не понял Гимли. — Да помереть сегодня было бы милосердней, чем дальше по таким ухабам в одиночестве скакать... — гном серьёзно сердился на девушку за необдуманные слова. — Знала ты или нет, но у них, бессмертных, тьфу... Не смотри на меня, не я тебе такие сказки сказывать должен! — побагровев, гном для храбрости осушил бокал одним молодецким глотком, громко бухнув им по столу.
Гермиона тут же гневно распушила перья и укоризненно уперла руки в боки — дитё разбудит! Кроткий взгляд в сторону дочери — проверка, не пора ли из одного бородатого гнома делать бородатого пони, чтобы снова каким-то образом ухандокать ребёнка и спать уложить. Не дело ведь ночами по незнакомому месту шляться. Она уже разок прогулялась по Лотлориэну, и чем это закончилось? Спохватившись и примирительно приложив палец к губам, Гимли понизил голос и наклонился к ней поближе.
— Так эльфы эти... Ох, глаза бы Эру этого не видели, а уши не слышали! Когда на ложе восходят, то судьбой другого проникаются... — заговорщическим тоном сообщил ей гном. — Сходятся только с теми, с кем жизнь разделить готовы, а после и не расстаются никогда. Говорят, смертный после этого не болеет вовсе, и сны ему чудесные эльфийские видятся... А когда перворожденные со смертными ложатся, то и участь их принимают, отдают бессмертие ради любви.
Никто не знал, как сложится их судьба в дальнейшем. В тот самый день, перевернувший их судьбу и связавший две судьбы новой жизнью, они боялись потерять друг друга с рассветом. Тьма надвигалась, уничтожая надежду, а они своей любовью пыталась создать в Хельмовой пади свой собственный мир. И смогли.
Гермиона мало знала о законах Средиземья, и ещё меньше — об особенностях эльфийской расы. Всё, что она успела неосознанно захватить с собой в свой мир — это воспоминания, ещё нерождённую дочь и ту самую книжечку, на которой кто-то когда-то написал слова любви. По ней можно было разве что выучить эльфийский, но никак не познать, на что пошёл Леголас, соединившись с ней и душой, и телом.
«Эльфийская сексология или как я пытался понять эльфийское хитросплетение мира» — иначе и не скажешь. И с одной стороны разводить подобные разговоры с потомком Дурина, не в обиду ему, не совсем корректно, не говоря уже о вызванных неловкости и смущении, а с другой... новые почерпнутые данные что-то да значили.
— Ох, Гимли-Гимли, — Грейнджер тяжко вздохнула, а после снисходительно улыбнулась, глянув на побагровевшего гнома. — Вот умеешь ты не в глаз, так в лоб.
— А я-то что, — густо краснея, буркнул в бороду гном.