Глава 12
Разум ускользал, ночь затапливало золотистое свечение, и эльф словно стал лёгким пёрышком, отрывающимся от земли в тёплом течении воздуха... и был не один.
И ветер подхватывает их, два белоснежно-нежных лебединых пера, утаскивает к дальним холмам, цепляет за вершины облаков, кружит над лесными кронами, швыряет туда-сюда над пенистыми морскими гребнями... Песни, туман, шелест листвы. Небо звёздное, бесконечное, и отовсюду вторят мерцанием такие же души — людей, эльфов, гномов, зверей и птиц, камней и растений... кажется, что можно увидеть, объять их всех. Только там, вдалеке, над Мордором чернеет завеса тьмы, пожирает свет — фэа покидают этот мир... Арда медленно умирает. Ветер всколыхнул две светлых капельки, засмотревшиеся на зарождающуюся черноту, и унёс вслед за собой — этой ночью тьма не коснётся вас.
Вы отныне больше, чем просто две души. Вы — одно.
Души, два дыхания, два белых перышка, два светлых всполоха кружатся, возносясь к звёздам, в затейливом танце, сплетаясь в одно — то, что светит ярче звёзд, мягче солнца, теплее луны...
И мир кружится вокруг них, сливаясь в один смазанный вихрь, и мелькают воспоминания — шепот молитвы и тёплое прикосновение, от которого исчезают кошмары, морозная белизна Карадраса... тёмные своды Мории, в которых теряется светлый огонёк надежды — боится опоздать... отражение оленя в озёрной глади Нимродели, игривый поцелуй, пылающие от смущения щёки... Лориэнский лес, восхищение, уважение, благодарность, вплавляющиеся в сердце так, что не вытащишь — только вместе с ним... бородатый каштан, скрипящий сухой веткой под ногами и роняющий в ледяную воду... вихрь эмоций, большущие карие глаза, нерешительность и робкое желание... царственный зал галадримов, белые цветы-камнеломки, рассыпающиеся первым снегом от взмаха тёмно-каштановых волос... танец, наполненный мечтой о взаимности, когда ловишь в ответном движении теплоту — и боишься ошибиться... погребённое под стотонной могильной плитой чувство — не нужен... ледяная полынья ужаса, в которую проваливаешься с головой — не успел... и оглушающе-слепящая волна счастья, всколыхнувшаяся в душе — нужен! Успел! Она жива!
И там же, где-то между ними, словно в прорехах, не заполненных ещё воспоминаниями... Гермиона. Только маленькая. С голубыми, как у Леголаса глазами... и острыми эльфийскими ушками. Улыбалась лучисто, словно только их и ждала... Эльф успел только уцепиться за ускользающее видение, как оно вспыхнуло и рассыпалось бриллиантовыми осколками. Кто это? Гермиона? Он не успел запомнить.
Внутри всколыхнулась неистовая волна, смяла его, разум и видения, звёзды и землю, уничтожила, разрушила, создавая вновь... сходило с волос золотистое свечение, выгорая, кожа переставала отражать лунный свет. В глазах потемнело, внутри всё сжалось, замерло... и раскрутилось ослепляющим вихрем.
Так странно... когда пришло время умирать, он неистово, всей душой захотел жить.
Тёплые губы коснулись растрёпанной макушки — люблю тебя...
Длинные пальцы согрели озябшее плечо — люблю тебя...
Тихая, кроткая нежность сопит ему в ключицу, лохматой макушкой щекоча нос. Не шевелится, дремлет, но не спит — слушает мир... слушает её дыхание. Не может ей надышаться. В мыслях — блаженство единения... неведомое доселе ощущения безграничной силы, яростная жажда жизни, мощь и дерзость — всё для неё... для него... для них.
Люблю тебя.
Страхи Гермионы как закрыли в банке с серной кислотой и взболтали до полного расщепления, а, повернув и сняв плотную крышку, выпустили наружу белый искрящийся свет. Он затопил комнату и смёл все выставленные защитные стены; заново построил мир, который она никогда не знала, и следовал за ней звёздным лучом, как верный и преданный страж, чтобы тьма не закралась. На душе стало легко; тревоги исчезли, и мысли о приближающейся гибели не тревожили. Разве Гермиона могла думать о чём-то ещё, как не о тёплом дыхании эльфа — оно щекочет раскрасневшие от поцелуев губы, когда светлая вуаль из прядей волос, будто лучи солнечного света, отрезали её от мрачного и беспощадного мира, окуная в омут серо-голубых глаз. Она не видела ничего кроме них и в этом была своя особенная прелесть.
***
Утро тихо подкралось, разгоняя с небосвода звёзды. Грейнджер открыла глаза и первое, что почувствовала, — как вздымается от дыхания чужая грудь, послужившая ей подушкой, а затем крепкие согревающие объятия, которые навивали защиту и толику... совсем немного, как капелька патоки, — вседозволенность. Стоило бы поспешно отстраниться, встать и привести себя в порядок, пока кому-то не пришло в голову прогуляться на одну из башен, но больно уж приятным было тепло, исходившее от эльфа. Она закрыла глаза, казалось, на несколько секунд, но за эти мгновения — ничтожные для целой вечности, услышала, как бьётся в груди чужая жизнь, что стала для неё ценнее собственной. Девушка не хотела встречать рассвет и на дне карих глаз поселилась нежданная грусть. Всё изменится, как только солнце поднимется над горизонтом; тучи сгущаются над ними и предшествуют грядущей битве. Волшебница не желала отпускать эльфа и оттого неосознанно крепче обнимала. Только не прощаться... Только не отправлять его в бой, который может оказаться последним.
Нехотя отпуская тёплую дымку хорошего сна, Леголас уже не спит, но ещё не хочет просыпаться — позволив себе немного беспечности, прижимает волшебницу к себе, озорно улыбаясь с закрытыми глазами. Ещё пару минут упоительного единения... как ни пытайся, принц, его никогда не будет достаточно, и, сколько ни уползай с головой в тёплый кокон вашего новорожденного счастья, реальность бесцеремонно залезет под одеяло морозным чувством долга — и ты пойдёшь. Борьба между долгом и сердцем идёт в неразрывной связи с королевским венцом, тебе ли не знать, как тяжело его нести? Наступило утро, ваше время прошло — позволь себе ещё пару минут счастья... и иди.
Шум. Переполох внизу. В перекатывающихся волнах гомона Гермиона расслышала отчётливый топот копыт, что отражался от каменных стен. Приласкавшаяся было волшебница встрепенулась, как сойка, напуганная брошенным камнем деревенских мальчишек. Неужели что-то случилось, и беда пришла к ним значительно раньше?
Эльф прислушался вслед за ней — хорош защитник! Интересно, все мужчины во время любви глохнут, как тетерева на току? Девушка выскользнула из объятий, прикрывшись платьем, и эльф проводил взглядом её фигуру, приблизившуюся к краю башни. И самое время пожирать её тонкую фигуру глазами, да только ситуация не располагает... Опираясь на локоть, он хмуро перебирал ворох мыслей — осада? Гонцы? Нападение? Что всполошило крепость?
В немом страхе замирает сердце волшебницы и дыхание теряется. Сейчас бы жаться к лихолесскому принцу и ни о чём не думать, но вместо этого Гермиона осматривает толпу — она расступается, пропуская всадника.
— Арагорн... — выдыхает Грейнджер так, словно видит призрака перед собой, но в сердце поселяется слабая надежда.
Что...?
Осознание ударяет по чувствам с такой силой, что ярким пламенем переливающегося счастья наполняет её из груди и растёт и крепнет, что уже выходит, кажется, за грани её тела.
— Он жив. Леголас, он жив! — на лицо находит улыбка и Грейнджер оборачивается, чтобы бросить взгляд на любимого, а после снова присмотреться к фигуре всадника, узнавая в нём Элессара. Израненного и вымученного, но... живого.
Брови эльфа взлетели вверх, и он в мгновение ока оказался рядом с волшебницей, перегнувшись через каменный бортик, и, кажется, забыл, как дышать... Одно за другим сменяют друг друга состояние — отрицание... неверие... и оглушительная волна радости — он жив!
В голове упрямо бьётся мысль, что нужно поторапливаться, встретить доброго друга и разделить с ним радость его возвращения из списка мёртвых, куда его записали слишком уж рано. Наследник Исильдура не должен был погибнуть так скоро, и вместе с его возвращением надежда крепнет. Быть может, они смогут пережить эту ночь и она не последняя?
Метнувшись обратно, эльф буквально запутался в собственных вещах, пытаясь наугад вытащить собственную рубашку из кучи, разбросанной по периметру серого плаща... если и были новости, способные заставить его на секунду забыть о Гермионе — то вот она, возвращается с того света. Руки вытаскивают серебристую цепочку из-под полы камзола, подвеска лучисто поблескивает, словно знает, что надежда вернулась к ним, и не терпится вернуться в руки обладателя...
Гермиона оборачивается, медлит. Она понимает, что это важно для Леголаса и что он должен выйти навстречу другу, товарищу, брату. Подвеска, принадлежащая Арвен — ещё одно напоминание того, что им нужно спуститься.
Грейнджер медленно подходит к нему, собирающемуся впопыхах, и на мгновение на него накатывает жгучий стыд — ну молодец, совсем забыл про свою новоиспечённую суженую... Она смотрит на него, не говоря ничего. Глаза лучатся от счастья, и улыбка не сходит с лица. Смотри же, сын короля Зеленолесья, это твоя заслуга. Твоя любовь сделала её такой.
На эльфа накатывает нежность — оставив лук, за которым было потянулся, шагает к ней, чтобы соединиться в объятиях. Волшебница льнёт к возлюбленному за утренним поцелуем, что бесстыдно украла у него своим побегом вместо заслуженных утренних объятий и тихого сонного, но до умилительных улыбок невинно-наслаждённого вздоха. Кажется, что невозможно быть настолько счастливым — кажется, ему на роду написано оплакивать потери... и обретать потерянное вновь. Их поцелуй длится недолго — Леголас словно извиняется за своё нетерпение, а она всё понимает — пора.
Грейнджер остановилась, когда в поле зрения показался Странник. Отпустила эльфа, оставаясь чуть в стороне. Им с Арагорном хватило обменяться взглядами и улыбками, выказывая друг другу радость от встречи. Гермиона с улыбкой наблюдала за мужчинами и отвлеклась лишь на знакомый силуэт, мелькнувший неподалёку. Эовин... Верно камень с груди упал, как увидела его живым. Волшебнице было жаль её. Как бы Белая леди Рохана ни радовалась возвращению Арагорна, её чувства так и останутся невзаимными и подвеска, что передаётся из рук в руки, как символ искренней любви, очередной раз разбивает чужие мечты.
Грейнджер перевела взгляд на членов Братства и не смогла удержать улыбки. К ним вернулась надежда.
***
Волнение... Теперь Гермиона ещё больше боится потерять эльфа, а решающая ночь уже близится, и внутренние часы отбивают потраченное время, которое уже не вернёшь. Сломать бы стрелки, чтобы больше не шли, и всё остановить, но разве это в её власти? Всё, что она может без своей волшебной палочки — помогать Эовин, которой, как и ей, хотелось бы быть рядом с любимыми и быть полезной там, а не здесь. Грейнджер не противится. Понимает же, что здесь толку от неё больше, а не на поле сражения при неумении достойно держать меч в руках. Учись она усерднее и больше, позволил бы кто? Никто не считает за воина ни хоббита, ни женщину. Реально оценивая свои шансы, волшебница понимала, что без магии на поле сражения она не выстоит, а своим друзьям даст лишний повод отвлечься на её защиту. Случись так, что это последний их день, что толку думать о том, чего не случилось и уже не случится.
Стопка вещей, водружённая на неё новым ворохом ответственности, тяготила руки, но мысли были далеки от необходимости помочь Эовин, которая, как и она, мыслями была в другом месте, и всё, что делала, лишь из слепой надобности, а не желания здесь и сейчас быть среди людей, которые больше всего нуждаются в уверенности в том, что завтрашний день наступит для многих из них. Гермиона очнулась, когда услышала знакомые голоса, и остановилась в коридоре, всматриваясь в толпу людей. Многим из них суждено погибнуть этой ночью и это по-своему тяготило девушку, которая снова вспоминала родной дом и битву за Хогвартс. Она знала, что борьба за дорогое повлечёт за собой.
Среди стариков, детей и мужчин, которых невозможно назвать воинами, она заметила Леголаса, Гимли и недавно вернувшегося из мёртвых Арагорна. Улыбнувшись, она собиралась пройти мимо, но обрывки диалога превратились в клей, в котором она увязла:
— ... а палочка?
— Она здесь.
— Ты собираешься вернуть её?
Молчание. Эльф медлит с ответом.
— Леголас?...
— Она будет рваться в бой.
— Она — маг, мы не можем разбрасываться бойцами.
— Она — девушка, Арагорн, ребёнок ещё. Ей не место на стенах цитадели.
— Не тебе это решать, Леголас.
— Я лишь хочу уберечь её.
— А я хочу уберечь всех, кто ищет спасения в этих стенах! — слышно, как Арагорн выходит из себя.
— Выдавая оружие старикам и детям?! — вспылил в ответ эльф. Прозвучало, как хлёсткая пощёчина.
Люди расступились вокруг них, образуя пустоту... слушая перепалку двух полководцев.
— Если есть надежда...
— Надежды нет, Арагорн.
Зазвучала эльфийская речь, дабы скрыть ото всех подлинный смысл сказанного.
— Взгляни на них... они боятся. И немудрено.
Монолог перемежается стылым молчанием. Холод веет от его слов.
— Триста воинов против десяти тысяч... они все погибнут!
— Значит я погибну вместе с ними!
Растолкав сгрудившихся, Элессар пошёл прочь, метая искры... Леголас метнулся было за ним, но Гимли придержал его за локоть — оставь его... На языке эльфа гнила горечь только что сказанного.
Леголас словно выдернул камень из основания горы, и теперь пытался справиться с нарастающим обвалом: всё рушилось. Слова, брошенные в ярости Арагорну, ещё звучали в голове, а в горле бритвенным лезвием застряла ярость напополам с горечью. Внутри кипела мысль: разве Арагорн позволил бы Арвен встать на стену, встречая армию Изенгарда и Мордора? Леголас бы защищал эльфийскую царевну ценой своей жизни, считая своим долгом сберечь её и спрятать как можно дальше от войны, от жерла сражения, но не увидел отражения своих чувств в глазах лучшего друга.
Разве это справедливо — прятать всёх жен, матерей, дочерей и сестёр в пещерах, а её одну выставлять сражаться наравне с мужчинами? Или все вечерние посиделки у костра, сбитые в кровь ноги и пережитые битвы стёрли в их глазах её право нуждаться в защите?
Леголас хорошо понимал поступок Арагорна, но не мог принять его. К долгу и чести примешивалась личная привязанность и душила, не отпуская — хуже всего быть повешенным на распятье враждующих чувств. Он представлял её в бою — вся мощь волшебства среди сражающегося месива... и внутри закипал отчаянный протест.
Нет. Этого не может быть. Он не допустит. Пальцы сжимаются в кулак, глаза в пол, темнеют от ярости... и в тот же момент он не видит — чувствует её приближение, словно мир теряет краски, а сердца касается колко-холодная рука. Ещё не взглянув на неё, Леголас чувствует — она всё слышала.
Руки Гермионы тянуло к земле от осознания — не сказал. Это равносильно лжи, которую не озвучили. Он принял решение за неё, не соизволив поинтересоваться, чего она хочет, что сама считает важным. Смешно слышать выступления Элессара, который отправлял Эовин глубже в ущелье, отсиживаться там, но был против того, чтобы с волшебницей обошлись также. Племянница короля Рохана с мечом справляется лучше мальчишек, на которых шлем болтается, как волшебный котелок, и держит уверенней и крепче в руке стариков, которые в руки уже давно ничего тяжелее клюки не брали.
Грядущая битва — не лучшее время для выяснения отношений и перепалок, которые сотрут всё светлое, что было до этого, и оставят горькое послевкусие от разговора, но разве Грейнджер могла смолчать? Как можно примириться с тем, что она знает, что может помочь и повлиять на ход событий, быть рядом до последнего, а не отсиживаться вместе с другими и ждать — откроются ли двери вновь и увидит ли она возлюбленного в числе вернувшихся или так и не узнает: жив ли, когда сама падёт от меча врага, ворвавшегося в павший последний оплот людей Рохана.
Пальцы сильнее сжимают плетёную корзину, но Гермиона не сдвигается с места. Она неотрывно наблюдает за происходящим, будто каждую секунду отказывается от услышанного. Волшебница не желает верить в то, что он так поступил. От понимания, что Леголас пытается сделать лучше и защитить её — легче не становится, и только Арагорн, в спешке столкнувшийся с ней в проходе, приводит её в чувства. Странник чуть виновато склоняет голову и уходит, оставляя её наедине с решением.
Волшебница медленно проходит через толпу, не замечая никого, кроме Леголаса. Сжимая в руках плетёную корзину, она останавливается в метрах двух от эльфа, смотря на него.
— Почему ты не сказал мне? — спрашивает тихо и в её словах не зарождается будущая буря. Слишком спокойно. И слишком больно. Только по рукам видно, как внутри нарастает напряжение и вот-вот выплеснется наружу. Кажется, что вокруг все притихли, не то от любопытства, не то от нежелания случайно попасть под руку к разозлённой девушке. — Ты не имел права принимать за меня решение.
Леголасу понадобилось мужество, чтобы поднять глаза и встретиться лицом к лицу с последствиями своей ошибки.
— Я лишь хотел сберечь тебя, — тихо произносит эльф, зная, что она услышит его. Как объяснить ей, как вложить в слова те чувства, которые съедали его в тот день, когда она вышла к ним из спальни — не Гермиона, а лишь тень отгоревшего солнца? Как показать ей, чем она была — не силой, не волшебством, не яростью битвы, а болью, страхом, призраком, отголоском пережитого кошмара? Нежелание жить веяло от неё кладбищенским холодом. Было невозможно отдать ей палочку, зная, каким оружием она становится в её руках.
Больно. Обида, как падальщик, севший на грудь, вырывает кровавыми кусками всё прекрасное, что лихолесский принц своими же руками создавал в ней, вселяя новую надежду там, где, казалось бы, её уже больше не будет. От подорванного доверия становится тошно и больше всего на свете Гермионе хотелось услышать, что это неправда, что никакой палочки нет и Леголас не пытался решить её судьбу, не считаясь с ней, но... когда он поднял взгляд и посмотрел на неё, ещё ничего не сказав в ответ, Гермиона уже знала, что другого не будет.
— Пойдём отсюда. Пойдём... — роханцы пожирали их заинтересованными взглядами, желая увидеть развитие событий. Эльф и так весь день мучился ощущением, что за их ночной встречей следила вся Хельмова Падь, и позволять чужим взглядам попрать их разговор он не собирался. Увлекая за собой вяло протестующую Гермиону, лихолесец, не церемонясь, прорезал толпу насквозь.
Следуя за эльфом, пытаясь отцепить руку или остановиться, Грейнджер думала о том, что сейчас, как и в минуты накатывающего горя и отчаяния, как никогда хочется оказаться дома, где есть мама и папа, где есть друзья, которые бы отгородили её от всего этого. Как никогда хотелось ощутить поддержку матери. Без слов почувствовать, как она прижимает её к своей груди и мягко гладит по волосам, желая забрать боль дочери, только бы снова увидеть её улыбку. Хотела бы видеть старых и добрых друзей, с которыми прошла через многое, а ведь битва должна была сделать их сильнее. Но отчего же тогда так... обидно и больно?
— Леголас, отпусти меня, — она пыталась придать голосу строгости, но... что-то изначально не заладилось. Одно дело — поучать младшего брата Хагрида, как нерадивое дитя, которому нужна крепкая рука, другое дело — пытаться держать под контролем эмоции, когда больно. Перед ней не ребёнок, свершивший безобидную шалость, а мужчина, чей поступок режет сильнее, чем самый острый клинок Средиземья. Маска обиды выставлялась в свету искажённой строгости и стремления не устраивать выступление на виду у всех. Всё, что он делал — из желания защитить её, но Гермиона не могла поставить себя на его место и придти к выводу, что, возможно, поступила бы так же.
В сравнении с тем, что она пережила до этого, кажется, что погибнуть, случись так, в десятки раз лучше и, как Грейнджер полагала раньше, что ничего уж хуже её приключений в гнездовье продажной любви нет. Оказалось, что есть — когда дорогой тебе человек.. эльф... решает обезопасить тебя, но, не осознавая того, толкает на мучительное проклятие неизвестности и ожидания. Сейчас ей кажется, что нет ничего хуже этого. Знать, что он там, сражается и может погибнуть, что прошедшая ночь и в правду может оказаться для них последней, а эта ссора — ужасным прощанием, о котором она будет сожалеть каждый день своей жизни, если боги этого мира заберут его.
Теперь же, когда ей снова захотелось жить, именно благодаря нему, он не позволял ей быть рядом из страха потерять её, но ведь и она стремилась к нему по той же причине. А Леголас будто не замечал этого или считал, что его желания важнее. Это бесчестно. Она тоже имеет право решать. Столкнулись два упрямца, которые не желают уступать и давят своей правильностью. Вот только правда у каждого своя. Разве он уже не понял, что она не ищет смерти? Что не желает снова становиться тенью и добровольно тлеть, как уголёк, на который вскоре наступят, оставив лишь золу и пепел с чёрным смазанным пятном на земле. Ему ли не знать, как теперь она хотела жить с новой силой?
Они плутали каменными коридорами, пока не вошли в первую попавшуюся комнатку со скрипящей на ржавых петлях дощатой дверью. Гимли потерялся где-то по дороге — ему было не успеть за быстроногой парой, да и Леголас не сильно заботился о том, чтобы у гнома был шанс их догнать. Грядущая ссора не желала третьих ушей.
— Гермиона, послушай меня внимательно, — словно продолжая прерванный разговор, обратился к ней Леголас. Движения его были скованны, а в голосе звучал холод. — Я не хотел лгать тебе, но не мог поступить иначе. — Ложь была противна его существу и отравляла хуже змеиного яда. Заведя руку чуть за спину, Леголас пальцами вытащил магический предмет из ножен кинжала и, коротко глянув на него, протянул волшебнице.
Гермиона смотрела на причину их раздора, касаясь пальцами знакомого древка. Она знала, какой силой обладала и что могла бы сделать, окажись палочка у неё в руках намного раньше, но это оставалось в прошлом, и должно было погрязнуть в нём, когда волшебница нашла для себя причину переступить через грязь и идти по тропе жизни дальше.
— Это твоя палочка. Пообещай мне, пожалуйста, что ты укроешься со всеми в пещерах, и моё сердце в битве будет спокойно... Ибо ты — в безопасности.
Грейнджер крепко сжала в руках палочку и подняла взгляд на эльфа.
— Но ты не сможешь пообещать мне того же, Леголас, — карие глаза сердятся и неотрывно смотрят на избранника.
Вот превратить бы его снова в оленя и запереть где-нибудь для профилактики, но нет же... мы слишком для этого правильные! Можно читать морали, обижаться и злиться, выливая тонну абсолютно ненужных слов, когда и по хмурому выражению лица видно, как она относится к его поступку, но Гермиона в этот раз была краткой.
— Я не буду стоять в стороне, — решительно заявила волшебница. Палочка вернулась к ней за пояс, где ей и место. Девушка удобнее перехватила двумя руками корзину, из-за веса которой левая рука уже начала уставать, и направилась к выходу, ставя этим точку в их разговоре.
Преградив ей путь, эльф ладонью упирается в дверь буквально перед её лицом. Резко и непримиримо смотрит на неё, безжалостно отрезая ей путь на стены крепости.
— Только через мой труп, — и почему-то это даже не кажется метафорой. — Пойми, я не смогу сражаться и оборонять крепость, всех этих людей, помня о том, что ты подставляешься под удар. Я буду защищать тебя, — взмолился эльф, пытаясь воззвать к разуму. В конце концов, должно же где-то проснуться чувство долга и засесть досадной занозой на всю оставшуюся жизнь... он — воин. И только потом — её избранник.
Гермиона остановилась и шумно выдохнула; неужели думала, что сможет уйти вот так просто? Она смотрела перед собой, в повисшем молчании взвешивая решение. Отпустить его и терзать себя догадками, не находя себе места в окружении таких же, как и она, или же упрямо стоять на своём, убеждая себя, что так сможет чем-то помочь? Почему-то вспомнились её нелепые попытки развязать завязки в Мории — больше мешала, чем помогала. Это другое, но...
Она перевела взгляд на эльфа, всматриваясь в его лицо. Грейнджер ещё не забыла, что ей показало лориэнское зеркало, но не знала, какое из двух её решений приведёт к тому, что она видела.
— Я... — девушка запнулась. Слова нашлись не сразу. — Мне страшно.
Всё напряжение схлынуло, словно кто-то снял крышку с кипящего котла — сдуло пар, успокоилась бурлящая поверхность. Леголаса словно развернуло на сто восемьдесят градусов, сменив гнев на... жалость?
Нет. Острое желание защитить от всех бед и страхов человека, без которого невозможно представить жизнь. Теперь невозможно.
— Мы не знаем свою судьбу, но я чувствую, как к стенам Хельмовой Пади неумолимо подступает смерть, — ступив на шаг ближе, эльф невесомо обнял волшебницу, словно отгораживая от мира. Глянув в сторону, эльф задерживается взглядом на небольшом оконце в стене, разделяющей их и оживлённую улочку крепости. — Эти люди... они боятся её, — голос бесцветный, словно поседевший от прожитых лет. Взгляд Гермионы также устремляется к окну. Жители Рохана сновали туда-сюда, словно гигантские муравьи. — Я чувствую страх, что живёт в сердце каждого.
Он переводит взгляд на Гермиону, смотрит ей в глаза, словно в душу заглядывает. Неприятно и колко, словно знает всё наперёд.
— Но не в твоём. Ты не умереть боишься.
Страх смерти естественен для всего живого, но Гермиону страшило другое — будущее, которое могло свершиться.
— Я боюсь, что больше не увижу тебя.
И именно поэтому всеми силами хотела бы защитить своё солнце от темноты, что наползала на Хельмову Падь, стирая надежду.
Эльф прикрывает глаза, в молчании касаясь губами лба девушки. Поцелуй-признание, такой, что без слов объясняет — его душа боится не своей смерти. Не раздумывая, он отдаст жизнь, лишь бы умирать, зная, что победили... зная, что её жизнь не прервётся, и его гибель не будет напрасной... но будущее скрывалось за неизвестностью. Упрятать её в убежище только через обещание вернуться — но разве может он позволить себе ещё одну ложь во спасение? Зная, что не в его руках воля выполнить обещанное... но в его силах дать ей надежду, только где взять её, если у самого в душе всё воет и стынет, будто на кладбище? Отставив корзину на пол, он долго и молча обнимает волшебницу, вдыхая запах каштановых волос... непростительно долго для ускользающего дня перед битвой — пару минут, не больше, отнятых у гонки с погибелью парой влюблённых.
— Я обещаю, что вернусь, — решившись, прошелестел он около её виска.
Гермиона прижимается к нему, и он чувствует её ладони, что крепко ложатся на его руки чуть выше локтя; пальцы сжимаются — она не желает отпускать его от себя, и, кажется, всё ещё смотрит в окно, только бы не встречаться с ним взглядом.
— Ты сможешь, — тихо шепчет, убеждая не то себя, не то его, что эта битва не станет последней, что у них ещё будет будущее.
Гермиона поднимает голову и смотрит в его глаза открыто, не боясь показать надежду на лучшее, что плещется на дне её глаз; и будто немо вопрошает: «ты мне веришь?».
Прикрыв глаза, Леголас мягко касается её губ своими.
— «Верю».
***
— Обождите, прохиндеи длинноногие! — ругался Гимли, не поспевая за утащившим девушку Леголасом. И только вроде в толпе мелькал знакомый сивый загривок с косой, плетение которой за время скачки гном изучил лучше, чем свою пятерню, как внезапно пропал, будто сквозь землю провалился. И гонится гном непонятно за кем, и бежит непонятно куда — вот и встал, как вкопанный, озираясь по сторонам, не то с обидой, не то с желанием надавать обоим по тощим задам. Небось куда в угол запрятались, ругаться будут — туши свет, у эльфа, как всегда, всё в жизни великомудро, занудно и с вывертом, вот и сейчас не даст девчонке броситься в бой, очертя голову. А она ж в долгу не останется — плешь проест да превратит в кактус, когда аргументы кончатся. Одна правда: не даст она ему помереть спокойно, ох не даст. Юнцы...
Подумал и сам себя треснул по лбу тяжеленной лапищей — хороши юнцы, если эльф на этой земле воевал, когда прадеды Гимли ещё за мамкину юбку держались. И тут же вновь взъярился — зим не счесть, а ведут себя, как дети малые. Надобно найти и раздать отеческих люлей. Леголаса — к Арагорну. Мириться. Гермиону — к оружейной и в пещеры, а то, чуяло сердце Гимли, стараниями эльфа она чужие портки в корзине так никуда и не донесёт.
С этими мыслями гном, неустанно ворча себе под нос, принялся прочёсывать каждый закоулок, надеясь найти сбежавшую парочку или хотя бы Арагорна. Леголас с Гермионой нашлись на удивление быстро: пнув очередную дверь, гном с грохотом ввалился в комнатушку, и, пока выбирался из клубов поднявшейся пыли, плюясь и ругаясь, заметил, как отпрыгнули друг от друга эльф и девчонка. Один пунцовый лоб и виноватый взгляд виднелся из-за корзины с бельём, второй невозмутимо изучал кирпичную кладку в стене — Гимли аж подивился, как искренне они его за дурака держали.
— В следующий раз баррикады стройте, — буркнул гном, в свою очередь краснея до самой бороды. Всё он понимал, но не обо всём догадывался — была бы воля, и глаза бы это не видели. — Дел невпроворот, развели драму! Правильно дед говорил: где эльфы, там всё через то место, коим к владыкам не поворачиваются!
Леголас тихо засмеялся, уперевшись в стену рукой, а уже в неё — лбом.
— Иди, знаешь ведь, кого ещё почём зря словом обидел.
Эльф резко посерьёзнел.
— Ты прав, друг Гимли...
— Не медли, ночь наступает. А ты... — указал гном на Гермиону, стоящую в обнимку с корзиной. — Пойдём со мной, будем брони латать. Уж вот где волшебство твоё пригодится, а то я портки достал — а там как мыши проели, весь срам через дырки сверкает, вот орки-то порадуются...
***
Дел оказалось действительно невпроворот. Куча старой, ржавой брони, добытой из Богом забытых оружейных — Гермиона оказалась незаменимой, волшебством приводя оружие в потребный вид, запечатывая дыры на ветхой, старой броне.
Грейнджер улыбалась и запечатывала дыры, улыбалась и запечатывала.. Что ни скажите, а в компании Гимли и с войной у ворот серьёзность растворялась в смехе. Потомок Дурина знал своё дело — отвлекал, как мог, да и работку нашёл волшебнице, чтобы не чувствовала себя такой бесполезной. Корзина, врученная ей Эовин, так и осталась подле — потом донесёт, раз уж не суждено ей в этот раз бок о бок с другими сражаться. Состояние брони и оружия и в правду оставляло желать лучшего, но что-то ещё было время исправить.
— И расстреляли бы нас, как сусликов, если бы не ты, — резюмировал Гимли, доставая из общей кучи длинную кольчугу и примериваясь к ней намётанным взглядом бывалого кузнеца. — Длинновата будет, да нет времени укротить... Да и кольца грубые, как наспех сделанные — найти бы мастера, воткнуть носом в угол и вбить молотом усидчивость, чтобы не делалось всё абы-как. Лучше гномов всё равно никто не сделает... — гном мечтательно вздохнул, словно вспомнив былое, даже кольчугу к душе, как родную прижал. — И, хоть и не ровня нам, а и эльфы дело своё знают — вон, какая броня чудесная под рубахой у Леголаса, что под пальцами не чувствуется. Мифриловая, что ли? Небось бережёт, вон Фродо свою тоже хоронил, на привалах не показывал.
— Броня? — девушка подняла голову, отрываясь от кольчуги, которую так трепетно прижимал к груди гном. Все мысли, связанные с тем, как бы подогнать вещь под Гимли, вытеснило осознание: — Но у него нет брони... — не то изумлённо, не то с чудесным осознанием выдохнула Гермиона.
— Как нет...? — не поверил Гимли, глянув на Гермиону, как на помешанную. — Да не может он брони не носить, не может быть такого.
— Нет.. — больше для себя повторила девушка, чем в попытке доказать гному свою правоту. Кому, как ни ей, знать, что там у эльфа под рубахой ничего нет. Ну.. в смысле... Есть, но брони-то точно там не было! — «Ну, знаете ли!».
Её в пещеры, а сам не потрудился даже, следуя примеру Гимли, озаботиться защитой. В оленя бы превратить, чтоб неповадно было, и ведь найдёт способ добавить ей лишнее волнение.
— Не носит, — хмуро буркнула волшебница и как-то уж больно рьяно дёрнула на себя кольчугу, стараясь занять руки делом, но мысли, как ни пытайся, наполняло растущее беспокойство. Вот и что с ним делать? Бегать следом по всей Хельмовой Пади с бронёй в руках, уговаривая надеть? Не сделает же, ну.
— Дык... как он... впереди всех со своим луком лезет, а грудь тряпками прикрыта?! Вот дурень лихолесский!... — только всплеснул руками гном, принявшись костерить эльфа, на чём свет стоит. — Дикарь лесной... чучело огородное... — потрясая рукояткой меча (клинка в ней давно уже не было), сотрясал воздух Гимли, метясь взад-вперёд мимо Гермионы. — Стрела орочья вежества не знает, плечо отхватит и принцу, и гоблину последнему. Дать бы ему по шее... — и истинный сын гномьего народа уже вознамерился было воплотить свою угрозу в жизнь, засучив рукава к выходу, как внезапно его сотряс вставший поперёк горла вопрос. — Постой. А ты-то откуда знаешь?
Гермиона уже готова была чуть ли не на седалище подпрыгивать, поддакивая решительно настроенному гному, а то и с транспарантами бы вышла и бросала бы эдакие лозунги в защиту одного непутёвого эльфа, как вдруг осеклась на своей же неосмотрительности.
— «Ну и куда тебя твоё волнение завело?».
Поздно уже язык прикусить. И вот как объяснить, откуда она знает, не вдаваясь не то что в детали, а в причину таких знаний вообще.
— Я же волшебница, — как с можно более непринуждённым видом пояснила Гермиона, горделиво, как умела, а сама даже глаз не подняла — всё делала вид, что важной работой занята, но румянец-румянец! Проказник пошёл против дочери маглов, затанцевав на щеках и так бесстыдно хохоча, что захотелось тихо и под шумок куда-то улизнуть в ущелье, только бы не пришлось думать, как выкрутиться. Надо сказать, что от нагоняя это Леголаса спасло — Грейнджер нашла себе в лице гнома другую проблему.
— Что, голышом всех видишь?! — воскликнул Гимли и демонстративно прикрыл ладошками причинное место. — Я те дам, волшебница, а ну глаза опусти! Опусти, сказал, не верши непотребство! — потрясая кулаками, он вспомнил, что руки-то убрал, и, охнув, вновь спешно прикрылся. — Срамота-то какая, как тебя земля-то носит, а? Стыдобище...
Их смех сотряс стены Хельмовой Пади — заливисто смеялась Гермиона, держась за живот, басом и рокотом вторил ей, ухахатываясь, Гимли. Люди не то испугались, не то удивились — давно уже не слышали такого заразительного, душевного хохота, пробирающего до самого нутра.
***
Отголоски битвы тонут в шуме нарастающего беспокойства. Кажется, что в ущелье голоса испуганных замолкают лишь для того, чтобы прислушаться — не пали ли ещё? Страшней всего услышать тишину в ответ, не зная, что происходит там, наверху, живы ли ещё те, кого отчаянно ждут, не теряя надежды? Вернутся ли отцы к сыновьям и дочерям, мужья к женам? Чьи имена пропоют в погребальной песне? Если будет кому петь..
Голоса женщин сливаются и напоминают рокот испуганного зверя, загнанного в угол. Находиться среди них — мучительное испытание. Иногда Гермиона, будто поддаваясь порыву, быстрыми шагами направлялась к выходу из ущелья, но останавливалась и подолгу прислушивалась, не зная, чего ожидать от конца этой битвы. Время остановилось.
Сейчас бы Гимли сюда, чтобы своими шутками да прибаутками разрядил гнетущую атмосферу, да только понимала волшебница, что в этот раз смех не прорежет воды беспокойства и страха, в которых барахтались все, кто остался по другую сторону битвы. Ждали, и в своём ожидании каждая рисовала в голове картины будущего, которого боялась больше всего. Грейнджер, устроившись на грубом камне, иногда поднимала взгляд на матерей — женщин, что только ради детей натягивали на лица улыбки, шептали на ухо им обещания, пытаясь успокоить, заверить, но верили ли сами в то, что говорили? Нет. Она это чувствовала, читала по их взглядам каждый раз, когда они, целуя дитя в макушку, обращали взгляд в пустоту.
Эовин, рьяно рвавшаяся в бой, подходила к разорванным сражением семьям, пыталась поддержать их, хотя сама, как замечала Гермиона, не раз бросала обеспокоенный и опечаленный взгляд на вход — она боялась, как и все, что не вернутся дорогие и любимые, ведь орочий рог уже давно протрубил, призывая их на бой, а вестей всё не было. Ожидание давит на виски неизвестностью и оттого ещё тяжелее находиться в каменной клетке, где шепот молитв заглушает испуганный плач.
Сердце сжимается в груди — ей и самой страшно и по встреченным взглядам с Эовин становится ясно, что их чувства схожи, они не одиноки в своих страхах, но упрямо борются с ним, не принимая помощи. Голову занимают разные мысли и иногда порождают искреннее желание треснуть остроухого принца, который так и не соизволил последовать примеру гнома и надеть доспехи — как со смертью играется, будто всеми силами пытался не возвращаться. Разумно ли испытывать судьбу на прочность?
Дуралей лихолесский. О чём только трёхтысячелетняя головушка думает? И сказать бы, что влюблённому все мозги сильное чувство выбило, так нет же, он и до неё с жизнью и смертью игрался, будто не ценил. Вот и кто ещё из них ребёнок? Мальчишка...
Шум. Новые звуки прорываются в стены ущелья и вместе с ним, перепугано загалдели женщины — в своих самых ужасных предположениях они уже проиграли эту битву, потеряли родных и близких и вот-вот готовились воссоединиться с ними в другом мире. Гермиона подскочила, прорезала толпу, спешно подбираясь к Эовин — леди Рохана остановилась у входа — она чувствовала, как тьма пробирается в оплот людей и душит всепоглощающим страхом женщин, что остались у неё за спиной — им нужна защита и вера. Последнего уже не хватает. Волшебница сжимает в руке волшебную палочку и рвано выдыхает, не отрывая взгляда от дверей. Шум нарастает и уже не остаётся сомнения, что сражение достигло и их, но знать бы — живы ли там, наверху, те, кого отчаянно ждали?
Животный рёв орков устрашает; двери под их натиском открываются и впускают врагов внутрь. Перепуганные женщины кричат наперебой и в шуме всё тонет. Будь осторожен в своих желаниях — обе хотели оказаться в сражении и они его получили, но рок судьбы слишком жесток, он искажает желание и подаёт его на подносе так, что не имеешь права отказаться от отравленного угощения. Всё, что ей остаётся, — пустить в ход магию, чтобы помочь Эовин, и надеяться.
— За любимых! — крикнул кто-то за спиной, и в орков полетело всё, что только под женскую руку попадало, включая возгласы «убийцы!», «чудовища!» и обещания, что они не сдадутся. Нет ничего страшнее и непредсказуемее разъярённой женщины, которая отчаянно пытается защитить то, что ей дорого — меча не надо, мы и подручными средствами, как говорится. Не было бы всё так печально, можно бы и посмеяться, наблюдая со стороны, но всем не до смеха. Выпады с болью, будто в душе со страхом уже смирилась с тем, что потеряла, и оттого, не жалея себя, бросалась в бой.
Знал ли Леголас, что, как бы ни желал, не смог уберечь волшебницу от сражения?
Время, что остановилось ожиданиями, теперь же бежит так быстро, что за ним не угнаться. Все мысли покинули голову, оставив лишь неумолимое желание защитить, обезопасить, и где-то глубоко внутри себя надеяться, что лориэнское пророчество не свершится.
За сбитым дыханием, она не сразу услышала тишину — сражение стихло. Орки больше не лезли в ущелье, опасность миновала, но Гермиона всё ещё сжимала в руке волшебную палочку и чувствовала, как рука дрожит. Сверху доносятся голоса, но не разобрать: победы ли врага или их, и новые шаги — они прорезают напряжённое молчание, вынуждают сжаться и приготовиться к худшему. Секунда на принятие, и самодельное оружие падает к ногам со звоном под плач. Кто-то не выдерживает и так быстро несётся вперёд, что едва ли не сбивает с ног таких же других, которые в числе пришедших за ними видит родное лицо, с которым в мыслях уже несколько раз попрощался. Живы. Вернулись.
Грейнджер не чувствует вкуса победы, только цепляется взглядом за толпу, где в счастливом рыдании женщин воссоединяются семьи, а где-то тонут в горе от плохих новостей, и сама она отступает, будто уже и не верит, что вернётся. Плеча касается ладонь, волшебница ещё не видит лица, но слёзы наполняют глаза — раз, и она резко оборачивается, тут же повиснув на шее лихолесского принца. Он сдержал обещание, вернулся, и все страхи разбились; ей кажется, что в её мыслях образ Галадриэль, смотрящей на неё, улыбается. Эта ночь не будет последней.
— Я опередил тебя на одного орка! Слышишь, остроухий? — Гимли опешил, наткнувшись взглядом на объятия принца и волшебницы. Разрушенное мгновение приближающегося поцелуя почему-то не отозвалось досадой, оба беззлобно повернули головы в сторону растрёпанного гнома, растерявшего все свои колкости, улыбаясь и лучась счастьем.
— Ликуй, Гимли, но знай — мне достался главный приз, — ответил ему Леголас, бесстрашно обнимая девушку на глазах у всех. Хотя, какие там глаза... после такой битвы Рохану было решительно не до них — ликования и горя было поровну. Гимли неловко перехватил секиру, поворчав себе под нос, и эльфу показалось, что во взгляде Гимли проскользнул немой укор... Оглушающее счастье победы было слишком велико, чтобы придать этому значение. Впервые за всю свою жизнь Леголас ощущал себя победителем самой судьбы, настолько счастливым, что, казалось, мог освещать всю Арду несколько десятков тысяч лет. Они живы... у них есть будущее. Настолько прекрасное, что эльфийский принц даже не отважился представить, а просто наслаждался чувством, что светит, слепит и плавится внутри.
— Amin mela lle...
И хотел было позволить сорваться с языка словам, которых жаждало сердце, но удержался: царапнули рыдания вдовы, не дождавшейся мужа, словно коснулась души грязь и горе этого места. Нет, не здесь... эта девушка заслуживает лучшего. Намного лучшего, чем стылое подземелье и вымазанный кровью и грязью воин.
***
Вкус победы сладок? Определённо! И пусть выиграно всего одно сражение, а не целая война, праздник уготован всем, кто и душой и телом стоял на страже Рохана и всего рода людского. В праздничном зале равны стали все, и на миг позволили себе забыться, развлечься и отвлечься от тягот. Победа, омрачённая лишениями, отдавала лёгким горьким привкусом, тонувшим в чужих слезах. Временами Гермиона чувствовала себя не то неловко, не то виновато, встречая в Ристании вдов, оплакивающих мужей. Каждый раз неосознанно она представляла себя на их месте; вела себя скованно и терялась, будто временами выпадала из праздника, но.. разве тут дадут заскучать весёлые хоббиты.
Волшебница улыбнулась и не сдержала тихого смеха, наблюдая со стороны за танцующими на столе Мэрри и Пиппином. Она отвлеклась от весёлого зрелища, почувствовав, как кружка отозвалась на торжественный звон. Арагорн. Странник улыбнулся, отсалютовал своей кружкой и получил в ответ такую же открытую и не менее радостную улыбку. Где-то недалеко от него держалась Эовин, но истинное веселье притаилось с другой половины зала.
— Так это игра такая? — с любопытством Грейнджер посмотрела на мужчин, устроившись напротив Гимли за столом.
— Последний, кто останется на ногах, выиграл, — самодовольно заявил гном с серьёзным намерением перепить если не всех в зале, то остроухого товарища и волшебницу точно.
Леголас, доселе стоявший одновременно со всеми и как-то сам с собой, порознь, заинтересованно поднял брови — это что, вызов? Чем дальше от победы, тем больше темнил принц, погрызаемый собственными мыслями. Хоть и улыбался от души, но и трудных дум не прятал, вот и сейчас ему хотелось оказаться в тишине, а не отдавать дань общему ликованию. Ощущение, что каждый из здесь присутствующих видел их в ту ночь, не покидало, и меньше всего на свете Леголас хотел быть обличённым посреди толпы любопытных и бесцеремонных людей. Он чувствовал себя обнажённым, а каждый в этом зале держал в руках камень, чтобы бросить в него, только по каким-то причинам до сих пор не спешил предаваться остракизму. Ждали команды, негласного разрешения? Что ж, Леголас сам подбросил им повод для пересудов.
А хуже всего было то, что чужая жажда грязи могла вновь коснуться Гермионы, которая наконец-то улыбалась... и схватить бы её, необыкновенную, волшебную, увезти в Зеленолесье, спрятать от обличающих взглядов, от зла и горя, да только есть ли теперь на свете место, куда оно не закралось?
Вряд ли. Но Леголас создаст его своими руками. Для неё.
Неясного происхождения бурда в дубовых бочках не внушала доверия, и эльф под взглядом потешающейся над ним компании девушки и гнома осторожно, словно яд собрался пить, принюхался к кружке. Гимли подзадоривал товарища, уверенный в том, что перепить эльфа не составит труда — откуда-то у него взялась полная уверенность в том, что лесного жителя снесёт с ног с первой кружки.
Вспомнил бы он тот факт, что ещё его папаша покидал эльфийские владения в винной бочке, словно упакованная сардина, то, может и не стал бы делать поспешных выводов... Леголас недоверчиво отпил, вслушиваясь во вкус, что-то сам для себя решил и пожал плечами — эль как эль.
Гимли вытянул вперёд кружку, чтобы скрестить их, словно мечи... И оба, не сговариваясь, ошарашено вылупили глаза на Гермиону, когда и та с вызовом и самодовольной улыбкой присоединилась к ним. Гном одобрительно расхохотался, предвкушая редкостное веселье, эльф неодобрительно закатил глаза, но разве ж ей запретишь? Стукнув кружки за победу, они сделали первый глоток...
Не сливочное пиво, конечно... но тоже ничего! Не так важно, что пьёшь, как с кем. В хорошей компании без прикуси и уксус выпьешь, не заметив, что в рот пролил что-то не то, пока жечь не начнёт сомнительное пойло. Собираясь победить и обскакать в соревновании и остроухого товарища, и волшебницу, Гимли охотно опрокидывал в себя одну кружку за другой. Пена и эль лились по курчавой бороде и иногда заливали грудь гнома — истинный мужчина, напиться так, чтоб за версту было понятно, что отметили победу хорошо! Гермиона больше посмеивалась, наблюдая то за Леголасом, то за Гимли, которые, кажется, всерьёз сцепились кружками. Спасибо, что не мечами, а то с них станется. Сама тоже не промах. Годы, проведённые в пабе «Три метлы», не прошли бесследно. Правда, что тогда, что сейчас Грейнджер рисковала уйти навеселе едва ли не после первой кружки, полюбовно обнимая двух друзей. Вот только с гномом не сложилось — потомок Дурина собирался отчалить первым, причём не вставая со стула.
Прибавилось на столе пустых кружек. Эль булькал в животе, а щёки раскраснелись не то от хмеля, ударившего в голову, не то от... а кто его знает от чего они могли раскраснеться ещё, но от веселья кровь льнула к лицу. Скулы уже болели от широких улыбок и частого смеха. Гермиона будто забыла о часах, проведённых в ущелье, о смертях и чёрных буднях, что сгущающимися тенями преследовали её каждый день. Раскраснелась, ожила, повеселела, но спокойная и размеренная жизнь, полная света, отчаянно не желала оставаться с ней, как вольная птица, что привыкла к свободе, а не клетке.
Чуть поодаль празднующих хранителей дружно и самозабвенно развлекался полк бравых роханцев. Стол взрывался приступами хохота, воины что-то взахлёб обсуждали, клялись в вечной дружбе, пили за победу, за короля, за защитившие их стены... и, когда доблестные лозунги отгремели, по лавкам пробежался шепоток — и источник его заговорщически кивал взглядом за стол, где была иноземная волшебница, для пущей убедительности показав на неё пальцем.
— Грязнокровка... — эхом-пересудами прокатилось по столу, мужчины заозирались, выискивая глазами предмет своих обсуждений. Кто-то с неверием, кто-то ошарашенно, кто-то с нескрываемым любопытством.
— Эй, Грязнокровка! — крикнул со своего места Мерсер, глядя на Гермиону. — Грязнокровка! — требовательно повторял он, повышая голос... окружающие пугались зычного голоса и бранного слова, тут же начиная бегать взглядом по присутствующим — кого он зовёт?
Кто грязнокровка?
Голос прокатился по спине холодом; как погладили против шерсти, но вместо злости и обиды внутрь закрадывается страх. Волшебница поёжилась и пальцами сжала кружку, стоявшую на столе перед ней. Неприятно. Глаза потускнели, и веселье растворилось, тяжёлым грузом скатившись вниз, будто кто-то обронил монету ей в эль и тот брызнул в лицо. Она не обернулась, вперила слепой взгляд в содержимое кружки и затихла. В голове кавардак из мыслей. Что делать? Как повести себя в этой ситуации? Не отвечать бы и не реагировать на его словесные выпады, но ведь не отстанет же. Гермионе от природы досталось умение сохранять невозмутимый вид что бы ни происходило вокруг, а чувство собственного достоинства позволяло ей не реагировать на обидные и задиристые высказывания того же Драко и его слизеринской компании, которым никогда не нравилось её маггловское происхождение, но случай не тот. Её достоинство грубо стёрли, попутно разорвав в клочья остатки детства, но если с этим ещё можно смириться и кое-как, скрипя зубами, выкрутиться, то теперь от каждого её слова или действия под удар попадал Леголас. Всё было бы куда проще, если бы разговор касался исключительно её.
Быстрый взгляд на эльфа — она не хотела, чтобы из-за неё пострадала его репутация. Свою уже не исправить, сколько ни пытайся заниматься самообманом, — сделанного не воротишь.
— Эй! Оглохла? Я к тебе обращаюсь! — мужчина встал из-за стола, эмоционально махнул рукой, позабыв о зажатой в ней кружке; эль всплеснулся и пролился на пол перед его ногами, но Мерсер был слишком занят девчонкой, чтобы обратить внимание на такую мелочь, как пролитая выпивка. Теперь Грейнджер казалось, что все, кому не лень — а это абсолютно все в зале, смотрят на неё, ожидая ответной реакции. Она закрыла глаза, со страхом внутри признавая, что избежать разговора не выйдет.
И что делать очернённой девушке, когда кажется, что едва ли не все в Ристании мысленно согласились с высказываниями Мерсера. Что говорить, если она сама со многим согласна, как бы ни желала отказаться от озвученного и ещё больше — от того, что случилось. Её пугающие ожидания оправдывались одни за другими — редкий случай, когда Грейнджер не радовалась тому, что права. Хотелось ошибиться хоть раз; в этот самый раз, но чутьё и здравое оценивание ситуации, несмотря на опрокинутый за дружественным столом эль, подсказывали, что дальше будет ещё хуже. Контролировать ситуацию невозможно, а её самообладание тает, как снег на горячей открытой ладони. Что делать? Этот вопрос бился о стенки разума, пытаясь найти ответ, но его не было. Ни одна книга, прочитанная волшебницей, не могла помочь ей должными знаниями, да и там, где на первых рядах играют чувства, расчётливый ум утопает в эмоциях.
Общий гомон королевских чертогов, празднующих победу в решающей битве, не стихал, но ближайшие столы уже забыли, о чём только что разговаривали, с растущим интересом наблюдая за громогласным Мерсером. Нетрезво пошатываясь, словно сухое дерево на ветру, мужчина буравил взглядом спину девушки.
Месть — то блюдо, которое подают холодным? Получи, волшебница, вонзи нож в спину своего защитника. Зловещий голос из кошмаров; правда, которую ты не хочешь обнажить... особенно теперь.
Леголас непонимающе перехватывает взгляд Гермионы — что происходит? — и приближается к ней, встав между девушкой и Мерсером, скорее инстинктивно желая защитить волшебницу от грязного взгляда... Злость закипает в крови, бранное слово витает в воздухе, порхая по устам; волшебница тлеет на глазах, сжимаясь в один комок страха.
— О, эльф... — пьяно хохотнув, Мерсер переключил внимание на возникшего перед ним лихолесца.
— «Не надо...» — в мыслях шепчет Гермиона немую просьбу и закрывает глаза, сильнее сжимая пальцами кружку. Она знала, что Леголас ринется защищать её, но это именно та ситуация, когда подобное поведение избранника девушке ничуть не льстит и не приносит особого удовольствия и гордости за защитника. Он сделал всё правильно — это верно, но... Гермиона хотела бы, чтобы в этот момент он оказался в совершенно другом месте, чтобы эта грязь его не коснулась, но вместо того лихолесец снова становился её щитом, собираясь принять на себя удар, силу которого до конца не понимал и не осознавал. Она знала и от этого ещё сильнее хотела провалиться сквозь землю.
— Друг и защитник Грязнокровки.
В глазах эльфа мелькает лютая ярость.
— Как ты смеешь так её называть?! — в какое-то мгновение взбешённый Леголас оказывается перед пьяным мужчиной, вздёрнув его за грудки. Люди повскакивали со своих мест, готовые разнять дерущихся, но не пришлось — замерли в паре метров кольцом, ошарашенно глядя на зреющую схватку... Мерсер вместо сопротивления грязно, развязно засмеялся.
Зловещий гогот рассыпается по помещению — Мерсер уничтожающе хохочет, дыша в лицо принцу перегаром и расплёскивая лезущий наружу эль, Леголас от омерзения отпускает мужчину и отступает назад, стряхивая ладони, будто испачкался.
Смех не стихает, звучит как оксюморон — тишина и скребущий по душе гогот. Если бы смех мог ранить, то он был бы именно такой — булькающий, мерзкий, захлебывающийся желчью.
— Вы посмотрите... — выдавил наконец-то мужчина, гнилостно глядя на Леголаса. — Какое благородство... и честь... сразу видно — королевская кровь, — потешаясь, расхаживал Мерсер, не сводя взгляда с напряжённого эльфа. — Вашему Величеству не пристало сидеть за одним столом с падшей женщиной.
— Как ты смеешь?! — сразу четыре пары рук вцепилось в Леголаса, дабы удержать на месте — эльф рванул в драку за попранную честь.
Мерсер чувствовал себя на пике своего могущества. Месть сладка. Разрушить две жизни вместо одной оказалось гораздо слаще...
— Смею? Право, принц, ну разве я что-то не так сказал, — лениво издевался наёмник под одобрительные смешки товарищей, столпившихся за спиной. Народу прибывало. — Продажной девке не пристало сидеть за одним столом с Вами.
Возмущённый возглас прокатился по толпе.
— Как ты смеешь порочить честь волшебницы?! — пробился через толпу Арагорн; за ним подобралась напуганная Эовин.
— Она продажная, — уничтожающе торжествовал Мерсер.
— Ты лжёшь... — отчаянно дёрнулся Леголас, но не смог вырваться.
Грязь лилась рекой, затопляя зал, в котором, казалось, комфортно ощущали себя все, кроме Гермионы, Арагорна и Леголаса с Эовин. Остальных пожирало любопытство и желание узнать биографию загадочной гостьи ещё больше. Грейнджер не вмешивалась в происходящее — мысли захватили её. Поиск решения и ответа на вопрос: как поступить? Потянуться рукой за волшебной палочкой? Применить заклинание сокрытия? Создать иллюзию, которая бы скрыла с глаз всех присутствующих шрам на демонстрируемой руке? Это всё ложь и обман, даже если она, пользуясь магией, руководствуется желанием защитить Леголаса от грязи. Не это ли ещё больнее — скрыть правду, а после обезличить её, пусть и не при всех? Уйти и не оставить другим сомнения в том, что Мерсер прав и она всего лишь бежит от словесной дуэли, которую проиграла, так и не начав? Или вмешаться в происходящее, вытянуть Леголаса из назревающей драки, увести его как можно дальше и там уже объясниться? Гермиона уже сожалела о том, что не сказала об этом раньше. Быть может, не подумай она о себе тогда, сейчас бы эльф был готов к этому выпаду, а не стоял безоружный и принимающий удар в спину от неё же с мерзким и отравленным ножом, именуемым «Мерсер».
— Грязнокровка, слышишь меня? — заглянул Мерсер за спины присутствующих, за стол, туда, где сидела Гермиона. — Закатай рукав, — приказным тоном. — Покажи всем, что я не вру.
Демонстративно показывать руку со шрамом — это не показательное выступление для всех. Она настойчиво решила, что не пойдёт на поводу у мужчины и поступит так, как посчитает нужным, но её промедление в купе с сомнением сыграли против неё. Когда нужны были решительные действия — девушка стушевалась, а теперь... Гермиона поднялась из-за стола слишком резко, будто в конец потеряла терпение и собралась присоединиться к процессу или гордо уйти, оставив всех наедине с головорезом, смакующим месть.
— Я приказываю тебе! — рычал Мерсер, теряя терпение. Очередное неповиновение девушки злило его ещё больше, а подкреплённое выпитым, делало своё дело. Мужчина решительно двинулся к волшебнице.
Это не страх перед ним — это сковывающее опасение, что Он станет свидетелем. Грязь налипнет на её защитника, бросит тень на лихолесского принца. Он не должен расплачиваться за это.
С каждым новым сказанным словом ненависть закипала в ней. Обличив боль в прочную скорлупу и выставив шипы, она хотела ранить. Хотела заставить Мерсера замолчать. Хотела, чтобы он ощутил всю её боль.
— Замолчи! — волшебная палочка приставлена к горлу наёмника. Гермиона полна решимости; карие глаза с ненавистью и презрением смотрят на мужчину. Всего одно непростительное заклинание и он поплатится за то, что сделал с девушками в Доме Утех... за то, что сделал с ней.
— Ну, давай же, — подстёгивает Мерсер, замечая, что девушка медлит. — Покажи мне свою силу, волшебница, — шепчет он, улыбаясь. Мужчина уверен, что она не сможет — духу не хватит убить его. — Заставь меня замолчать, чтобы они не узнали правду.
— Все твои слова — ложь, — она не отступает, не отнимает волшебной палочки; предостерегающе надавливает ей сильнее.
— Человек, которому нечего скрывать, не будет так рьяно защищать себя. Тебе есть, что скрывать. Убей меня, и пусть все в этом зале не усомнятся в моих словах, — Мерсер гадко ухмыльнулся; он смаковал свою негласную победу.
В руках Гермионы шанс отомстить ему, но его слова даже сейчас ранят, как в ту ночь. Взгляд проходит по толпе лиц — все замерли в ожидании, перешептываются. На фоне них выделяется Леголас — в его глазах утопает последняя надежда на ложь.
Волшебница отвлекается всего на пару секунд — достаточно, чтобы Мерсер успел сделать ход. Используя её промедление, он схватился за рукав платья и дёрнул его вниз.
Под треск разрываемой ткани девушка сжалась вся изнутри и, вздрогнув, с силой зажмурила глаза.
— Знакомый звук, правда? — ухмыльнулся он, шепча ей на ухо. — А теперь посмотри на своего защитника, — обогнув девушку — здесь работа сделана, мужчина играл на публику. Он заговорил громко, чтобы каждый в тронном зале, услышал его. — Я прав, — торжествовал Мерсер, любуясь своей работой. — Все видели, что я не лгу! — он победоносно взмахнул рукой с зажатым в ней оторванным рукавом платья; надпись зияла на открытой руке.
Девушка опустила голову, накрыла ладонью шрам на руке — абсолютно бесполезный жест. Она чувствовала прикованные к ней взгляды, слышала перешептывания ристанийцев, и больше всего боялась поднять взгляд и посмотреть на принца. Он не заслужил этого.
— Это ещё ничего не значит, — пытался сгладить ситуацию Арагорн и крепче сжимал плечо друга. Глаза не обманывали, но самому не хотелось верить в слова, сказанные бордельщиком. Они все знали, где нашли волшебницу и понимали, что время, проведённое в доме терпимости, сказалось на девушке больше, чем бы им всем того хотелось. Вот результат.
— Что я говорил, — продолжал наслаждаться своей победой Мерсер, гордо выхаживая в центре образовавшегося круга. — Ваша волшебница всего лишь продажная блудница, — хмыкнул, усмехаясь; к ногам девушки упал клочок оторванного рукава.
Грейнджер с силой сжала руку, надавливая на кожу ногтями. Секунда. Две. Эмоции берут верх над самообладанием и под торжествующий хохот головореза она стремится покинуть торжественный зал, только бы скрыться с глаз каждого из них.
Средь бессмертных неведома злость; мирское проходит, а вечное выше зла.
К эльфу не пристанет грязь, как к белому лебедю.
Мимолётнее человеческой жизни — ярость.
Среди эльфов высокомерно твердят: месть — удел смертных.
Арагорн смотрел и понять не мог — то ли эльф, выворачивающий плечевые суставы в руках удерживающих его роханцев, поубивать всех решил, то ли сейчас пойдёт и в бочке утопится... А Леголас не видел уже ни света, ни тьмы, ни правды, ни разума. Всё внутри выло, стыло, ныло, а он сам в это всё не верил... всё свалилось слишком быстро и слишком много: так, что, кажется, все остальные дела разом померкли, потому как случилось непоправимое. И тут как не три — не отмоешь, хоть всю жизнь на это положить — не получится... Хотелось скинуть всю эту тяжесть и мерзость и полететь в небеса. К звёздам, к матери, под крыло Эру Илуватар, который не то торжествовал, не то сочувствовал, чёрт его разберёшь. Чьих богов они прогневили своим нахальным решением любить не потому, а вопреки?
Эта грязь смоется только кровью.
— Он убьёт его! — воскликнул нестройный ряд голосов в унисон, бросившись разнимать сцепившийся на полу комок двух тел, смертоносное сплетение светлого и тёмного. Со стола схлынула лавина роханцев — защищать своего; пропустив удар сердца, вытаскивать друга нырнул Арагорн. Прикрыв рот от ужаса, смотрела на растущую драку Эовин, не видя друзей за спинами своих соплеменников. Очнувшись от оцепенения, кинулась было молотить кулаками широкие спины зрителей, и, впрочем, осталась незамеченной: собралась азартная толпа. Поглазеть, как свои бьют чужеземцев.
Безуспешно пытались пробиться к центру храбрые хоббиты. Плюнув на свою затею вразумить толпу, Эовин бросилась за отцом.
Все как-то резко забыли о Гермионе; кто бы знал, что обличение продажной женщины дойдёт до такого побоища.
Леголас и Арагорн встали друг к другу спинами — не в первый раз... не в последний. Слаженно, как один воин, безжалостно — к ним никто не проявит жалости. И если бы кто-то и мог в этой толпе чужаков вступиться за друга без оговорок, то он был здесь — прикрывал спину, бил так, чтобы не убить, а так, опрокинуть... Арагорн молился в тот момент лишь об одном — чтобы кто-то вмешался, прекратив бессмысленный бой, а там... разберутся. Рассудят. Как-нибудь...
Леголас не думал ни о чём. В мыслях — пелена, белая вспышка, сминающая разум и хвалёный королевский самоконтроль. Так больно и унизительно его ещё ни разу не били — в самое слабое место, исподтишка и без объявления войны. В отличие от Арагорна, он не сокращал удар... всё, что билось мыслью в голове — это добраться до торжествующей рожи подонка, очернившего его возлюбленную, и стереть эту ухмылку с лица.
Доказать всем, что это ложь. Доказать всем, что она чиста. Да он готов был наизнанку вывернуться, вспороть горло Мерсеру и всем его дружкам, объявить войну и разобрать Рохан по камушку, лишь бы не осталось больше сомневающихся в том, что всё сказанное — лишь грязь, и никто здесь не стоит и ногтя оскорблённой Гермионы.
Прогрохотал голос Теодена, дерущихся разнесло в разные стороны — кого-то к стене, кого-то под столы и лавочки. Шелестя меховой мантией, прошёл мимо них король — воплощение праведного гнева — а за ним, стуча по полу посохом, Гэндальф Белый. Арагорн по инерции придерживал друга за плечо, Леголас, поднимаясь с пола, утёр тыльной стороной ладони кровь с уголка губ. Мерсер был помят, но почти невредим, и его бравада потускнела с приближением правителя.
— Что за смута заставила вас сойтись в столь низкой и недостойной воина свалке в день празднования нашей общей победы?! — свысока и грозно произнёс Теоден, отвешивая слова, словно оплеухи хулиганам-юнцам. Леголас с тяжёлым сердцем слушал короля, предпочтя не встречаться взглядом с Гэндальфом, что смотрел в их сторону. Что-то выгорело в его взгляде, в образе, словно тёплое пламя, что грело и не смело обжечь, вдруг взросло до огненного столпа и истлело до чёрной золы.
По беглому рассказу Эовин её отец знал, что вся суть дела проста и стара, как мир: нажравшись, местные горлотяпы обхаяли какого-нибудь высокородного иноземца, тот обиды не стерпел, ну а коневоды единодушно пошли квасить его высокоблагородную физиономию и придавать ей рельефный оттиск местных дубовых полов. Поруганная честь и достоинство — то ещё орудие убийства перед пьяной роханской толпой, хуже бумажного летучего змея против огнедышащего дракона. Так, только раздразнить...
Ну а ему теперь в который раз вершить суд так, чтобы и своих в обиду не дать, и иностранцам не дать повода пойти вооружённым до зубов войском отмывать сегодняшний плевок в душу.
***
Дверь в комнату Гермионы скрипнула, по полу закралась полоска света — спустя почти час. Неслышные шаги и дыхание выдали Леголаса, да и кто бы другой к ней пришёл? Скрывшись с глаз всех, волшебница спряталась здесь, в темноте; сидя на полу, она уже не пыталась утереть с лица слёзы. Эльф присел к ней на пол, за спину, не зная, с чего начать. В темноте не видно лица — и к лучшему.
Лучше ей на него не смотреть.
Казалось бы, уже и слёзы выплакала и в них нашла своё очищение, а стоило ему в комнату прокрасться так тихо, присесть позади, как девушка сильнее обняла колени, притянутые к груди, и ладонью накрыла шрам — своё наказание, чтобы полоска света не тронула и он не увидел. Лицо отвернула, будто лишний раз не хотела в глаза смотреть и показывать слёзы тому, кто и так достаточно видел и слышал.
Леголас кладёт ладони вначале на предплечья — не бойся, не обижу — а затем обнимает со спины, уткнувшись носом в густую копну каштановых волос... Молчанием говорит — не отпущу. Не оставлю. Не отступлюсь. Волшебница с силой зажмурила глаза и не заметила, в какой момент накрыла его обнимающую руку, сжав, и уткнувшись в неё носом, словно во всём искала возможность спрятать лицо.
— Завтра на рассвете состоится поединок, — произнёс Леголас, касаясь уха негромким голосом, как горькую, но закономерную весть.
Как отрезвило и уже не до слёз. Гермиона встрепенулась в объятиях эльфа, подняла голову и обернулась. Хотела сказать — да слова в горле застряли. Будь в комнате света больше — нашлось бы ещё поводов для волнения, но и тонкой нити света, отгоняющей тень, достаточно, чтобы заметить темнеющее пятно на губе. Не сложно догадаться, где его Илуватар около часа носил. Она накрыла его щеку ладонью, с сожалением и чувством вины во взгляде смотря на ещё одно свежее напоминание о том, что хотелось забыть без разбирательств. Зачем кому-то и что-то доказывать, если для себя они уже решили, как было и как есть?
— Оно того не стоит, — волшебница будто вспомнила и отняла руку от его лица, вновь отвернувшись и слепо смотря перед собой в темноту. Девушка ничуть не сомневалась в Леголасе, но не желала оказаться в числе тех, кто будет наблюдать за тем, как любимый рискует своей головой, не имея права вмешаться. В этот раз не получится взмахнуть волшебной палочкой, случайно превратить принца в оленя и прекратить бесполезное сражение. Но разве он её послушает? Она не хотела, чтобы её прошлое наложило мрачный отпечаток на нём — ведь видела его лицо и, пусть не имела отношения к всё чувствующим эльфам, могла понять, что ему довелось испытать в момент, когда все увидели правду, даже если она была ловко приукрашена и отношение к действительности имела постольку поскольку. Себя она могла переубедить, их — нет. А когда дело касается чести двоих, своей, как правило, готов пожертвовать, не думая, лишь бы второй остался не тронут.
Эльф замолчал, не желая дальше вдаваться в детали долгого разговора с королем. Теоден желал, чтобы Гермиона сама рассказала всё, дабы найти, где правда, а где — ложь... А принц не мог принудить её к исповеди. Вскрыть те могилы, что он сам запечатывал колыбельными. Обнажить её перед всеми, выставить на осуждение... милосерднее было бы забрать её в Чертоги, но кто же там даст помереть спокойно? Душа ведь не успокоится.
Им обоим теперь с этим жить...
Эовин вовремя нашептала эльфу на ухо другой способ, дабы спасти девушку.
— По здешним законам вступиться за тебя может лишь отец, брат или муж.
— В таком случае поединок невозможен, — и так спокойно это сказано, будто нет повода для тревоги, но.. первые слова, сказанные эльфом, вынуждают задуматься. Не важно, кем он назвался, важен тот факт, что он собирается сделать без тени сомнения. Возгордиться бы, что достался ей такой защитник внимательный и заботливый, но как защитить того, кто пытается защитить тебя? — В Хельмовой пади ты брал с меня обещание.. Помнишь..? — начатый издалека разговор клонился к обоим знакомому сценарию. — Пообещай мне, что откажешься от этой затеи.
Леголас с досадой вздохнул.
— Отказаться от поединка означает... согласиться с оскорблением. И это невозможно, — парировал он. — Это единственный способ найти правду, не вынуждая тебя... — эльф запнулся и опустил взгляд, не зная, какие слова подобрать. Он не был слеп или глух, и даже если очень не хотел — ему пришлось поверить своим глазам. Он понял всё, что произошло с ней в том страшном месте... окончательно — в тот момент, когда вернулся в бордель. Он освободил пленниц Харо и его хозяйки, но не смог пройти мимо комнату, где нашёл Гермиону. После устроенного переполоха прибрать следы не успели, но даже тогда в нём теплилась надежда.
Леголас поднял смятённый взгляд, словно говорящий: ты сама знаешь, о чём я.
— Находить правду в насилии...
Некоторые законы этого мира были слишком суровыми и иногда настолько абсурдными, что желание вернуться домой стремительно возрастало — родной мир был куда привычнее, ближе и понятнее, но бегство — не решение проблемы. В её мире она могла бы проигнорировать выпад в свой адрес, здесь же кому-то и что-то нужно было непременно доказывать, причём оба варианта ей не нравились.
— Ты ведь уже всё решил, — без упрёка, со смирением, присущим тому, кто устал бороться.
Увы... всё осложняло то, что он был сыном короля. Отказаться от своих слов — бросить тень на репутацию своего народа. Честь превыше собственных желаний и страхов, превыше жизни. То, что было не понятно и неприятно Гермионе, было для него образом мышления — он и не мог поступить иначе.
Дело чести. По-другому и быть не могло.
Она словно хотела поспорить с ним, но... сдалась, подняв на него неизмеримо уставшие глаза. И Леголас ощутил, как тяжесть и грязь этого мира измотали её, и как внутри бьётся желание оказаться как можно дальше от этой войны и боли, и он — лишь вынужденное решение проблем, меньшее из всех зол, просто первый встречный... тогда как сердце зовёт её домой.
— Прости, — прошептал лихолесец, сокращая расстояние между ними и пряча её в укромных объятиях. — Если бы я мог всё исправить... — горько признавать. Им теперь с этим жить.
Пара минут молчания, дыхание в тишине... смутные мысли.
— Это должно было быть иначе... совершенно не так, — горькая усмешка. — Ты достойна всех сокровищ на свете, а я прошу тебя стать моей женой на холодном полу, — отняв её голову от своей груди, Леголас заглянул ей в огромные, уставшие плакать карие глаза. — Ты выйдешь за меня?
Теперь кажется, что эти слова прозвучали бы куда лучше в ущелье с плачущими рядом вдовами. Один раз он уже сдержал своё обещание и вернулся к ней. Новообретённая надежда должна была вселить в неё немного тепла и света, достаточного, чтобы отогнать от себя и мысли, и воспоминания, но что-то надломилось в тот самый момент, когда тень вместо одного легла на двоих.
Слепо смотреть в его грудь, не отвечая взаимностью взгляда в глаза. Сейчас бы скакать по комнате от радости, ликуя и визжа, как ребёнок, который на Рождество получил самую заветную игрушку, а после тихо и будто спокойно ответить скромное «подумаю», мысленно в самых ярких красках и мелочах представляя, как это будет, но.. В голову лезут лишь картины будущего, которое потянет за собой её согласие, — поединок, а это не повод для радости. Его вины нет в том, что случилось, и он заслуживает намного больше того, что получал. Вот только... откуда взять радость?
Обнять эльфа за шею, прижаться крепче, уткнувшись носом в шею.
— Да..
Леголаса кольнуло радостью, но быстро потухло, а в мыслях зашевелились гнилостные черви сомнений... грядущий поединок был для него не опаснее, чем рядовой поход с лесным патрулем к границам собственного королевства, и ему было не понять тягостных мыслей волшебницы, выросшей в мире, где сила — лишь дурной тон, черта невоспитанных мальчишек и неотёсанных болванов. Здесь всё иначе. Это мир, где каждый мужчина — воин, будь то эльф, человек или хоббит... мир, где защитить слабого — долг сильного.
Дробная беготня тяжёлых шагов по лестнице, звуки падения и борьбы, а затем — ближе по коридору... дверь распахивается, но Леголас не выпускает Гермиону из рук, просто чуть щурится от непривычно яркого света, оглядываясь на ввалившихся.
На пороге стоял лохматый и злой Гимли, потрясая хоббитом, зажатым за шкирку в руках... Пиппин волочил ноги по полу, пытаясь ослабить натяжение воротника, давящего на горло, и что-то натужно сипел. Мэрри скакал за спиной бородатого горного жителя, что-то без остановки вопя, Гимли ругался, как каторжник, а Пиппин вцепился в Гермиону умоляющим взглядом.
Грейнджер выглянула из-за плеча эльфа, удивлённо смотря на неожиданно быстро протрезвевшего гнома, да ещё и в окружении хоббитов. Что происходит? Казалось, что основное событие осталось позади, а тут ещё и полурослики крайними стали. С вопросом её опередил Леголас. Девушка только поднялась на ноги следом, с запозданием утёрла лицо, вспомнив, что пролитых слёз достаточно.
— Что за бардак, Гимли? — Леголас поднялся с колен, оглядывая галдящую компанию.
— Этот... ты посмотри на него!!! — Гимли тряс Пиппином так, что у того лезли глаза из орбит, безо всяких надежд выдавить хоть слово в своё оправдание. — Я его...
— Гимли, ты душу из него вытрясешь! — вступился эльф за полурослика, метнувшись отбирать его у гнома, но тот разжал тяжёлые кулаки — мистер Тук рухнул на пол, хватаясь за горло, к нему тут же подскочил Мэрри.
— Госпожа Гермиона... да скажите вы ему уже, что нельзя так обращаться с достопочтенными хоббитами! — воспылал праведным гневом Мэрри, но быстро притих под окриком Гимли.
— А ну покажи ей, что таил за пазухой, ворюга... — для пущей убедительности бородатый сын упрямого народа показал полурослику пудовый кулак. Мэрриадок втянул голову в плечи, опасаясь заслуженной кары, а Пиппин как-то стушевался, замялся и что-то буркнул себе под нос... а затем сунул руку во внутренний карман и достал оттуда амулет.
— Госпожа Гермиона... — еле слышно, словно боясь осуждения. — Я вот... сберёг для вас... простите, что не отдал сразу.
Не понимая, что такого успело произойти за время их недолгого отсутствия, волшебница удивлённо посмотрела на протянутую руку Тука. В глазах вместе с узнаванием отразилось неверие. На длинной цепочке болтался потерянный ею маховик времени. Она уже и не надеялась получить свой маховик обратно вместе с шансом когда-нибудь вернуться домой, и вот он.. здесь. Протянула руку навстречу, и только почувствовав, как амулёт, лёгкий на ладонь, приятно тяготит её. Вот он, у неё в руках, шанс вернуться домой, забыть это чуждое ей место, принёсшее столько боли. Повернуть бы часы, не думая и не глядя назад, но.. Оторвав взгляд от маховика, девушка посмотрела на компанию, столпившуюся у неё в комнате. Ей в руки попал шанс изменить всё самой, пожертвовав возвращением домой, но как знать, что скачок во времени, пусть и непродолжительный, но в чужом мире, не сделает ещё хуже, чем есть? Эльфы Лотлориэна, может, и славятся своим мастерством, но как знать наверняка, что сделанное во благо не навредит? Ещё раз бросив взгляд на маховик, так и не обронив ни слова, она вернула амулет к себе на шею и спрятала под ворохом одежды, чтобы пытливые глаза не рассматривали, а у неё было меньше соблазна поступить необдуманно в порыве эмоций.
— Спасибо, что сберёг его для меня, — Гермиона улыбнулась, наклонившись к хоббиту, чтобы их лица оказались на одном уровне, и мягко, как-то по-матерински, погладила его по голове. Она не держала зла на полуросликов за то, что не вернули ей маховик раньше — своим поступком они оградили её от необдуманных действий.
Кажется, возвращению маховика времени оказался не рад лишь один Леголас, лицо которого осталось в тени, и поразившее его смятение осталось незамеченным... его невеста мягко поблагодарила хоббита, нисколько не сердясь, а внутри Гимли, кажется, бушевал не здравый смысл, а выпитый алкоголь. Гном насупился, словно его благородный поступок оказался неоценённым.
— Так, а теперь расскажите мне всё, как было! — вспомнив о чём-то важном, гном потребовал, чтобы ему немедленно пересказали все упущенные моменты. — Я, кажется, упустил что-то важное...
Леголас переглянулся с Гермионой — вот уж им-то меньше всего на свете хотелось вновь и вновь пересказывать нелицеприятные для обоих события, но ничего не поделаешь. Да и к тому же за них всё сделают словоохотливые хоббиты, которым хоть подраться не дали, так дайте глотки подрать.
— ... а потом он сказал, что... — и тут Пиппин осёкся, подняв вдруг изменившийся взгляд на Гермиону. Он не вытаскивал её из дома терпимости, не видел того, что с ней сделали дни, проведённые там... и слова Мерсер были для него истиной в последней инстанции, в которую не хотелось верить, но всё же. — В общем... назвал нашу Гермиону нехорошо...
— Очень нехорошо назвал, — поддержал его Мэрри.
— Как назвал? — не понял с бодуна тяжко соображающий гном.
— Прекратите, — холодно повысил голос Леголас, придерживая Гермиону за плечи.
— Ну так... пошли макнём его в навоз, — бородатый всерьёз не понимал, почему они этого до сих пор не сделали.
— Вот за что я люблю тебя, Гимли, так это за умение без лишних слов решать возникающие проблемы... — Леголас в кои-то веки ощутил редкостное единодушие и взаимопонимание с гномом, а тот похабно рассмеялся в бороду.
— Ну так пошли! — секиры под руками не нашлось, пришлось вместо этого воинственно сжать кулаки.
— Завтра утром, — коротко пояснил эльф.
— Что? Да у меня голова будет гудеть хуже медного колокола... чего тянуть-то? Макнём их в навоз и оставим там до утра, а сами спать, завтра день тяжёлый...
— Тяжёлый, Гимли... я пойду один.
Гном явно недопонимал ситуацию.
— Стоп... Гермиона — наша, общая, а бить врага за неё ты один пойдёшь?
— Гимли... — робко подал голос Мэрри, но гнома было не остановить.
— Она моя... — попытался вмешаться Леголас.
— Да с какого Смауга твоя-то?! — возопил Гимли.
— ... невеста, — завершил свою мысль эльф в резко образовавшейся звенящей тишине.
Гимли озадаченно почесал лысину (Мэрри готов был поклясться, что слышал, как тяжело и со скрежетом работали мысли в его голове), Пиппин ошарашенно переводил взгляд с одного на другого, словно спрашивая их: как так?...
— Прости, друг Гимли, за её честь в рассветный час я поборюсь один.