Глава 10
— Поверить не могу, Гермиона наша... — едва замедлив шаг, затараторил Гимли. Они оторвались от мнимой погони и шли к дворцу Эдораса, петляя ночными переулками. — Дай хоть гляну, живая что ли...
— Живая... — не дыша, произнёс Леголас, чувствуя, как сердце сжимают тисками. Присев на одно колено, он чуть отнял от груди свёрток, завёрнутый в его плащ, так, чтобы гному стало видно.
— Проклятье Исильдура... — выдохнул Арагорн, цепенея.
— ... да что ж они с ней?...
Пришлось наследному королю Минас-Тирита ловить Гимли, подорвавшегося было идти обратно и громить заведение по камушку. Грязные ругательства будили спящих горожан, в окнах загорался свет, лаяли собаки... а гном всё бился и бился за своё право вымещать свою боль так, как умеет; бить, когда хочется; мстить, когда есть, за что.
Леголас грустно смотрел ему вслед, спрятав лицо Гермионы у себя на груди, держа её, как самое ценное во всём мире сокровище.
— Я опоздал... прости, — прошептал эльф так тихо, чтобы только она услышала.
***
— Её жизни ничего не угрожает. Поверхностные ссадины, ушибы, вывих плеча. Только вот...
Понизив голос, врач на ухо просит Эовин выпроводить всех мужчин из помещения, где лежит бывшая пленница. Ничего не понимающие Арагорн, Гимли и Леголас оказываются вытолканными взашей, дверь наглухо закрывается, отрезая их от боевой подруги. Неизвестность вытрепала все нервы; вышедший из комнаты врач только попросил оставить Гермиону в покое до утра.
— Не спрашивайте меня ни о чём. Она сама всё расскажет, — пресёк он все расспросы, пытаясь оторваться от осадившей его троицы. — Если захочет...
Страшная догадка пронзила сознание эльфа, серо-голубые глаза широко распахнулись.
— Я могу исцелить её... — ещё не до конца понимая, предложил Леголас.
— Не думаю, что ты умеешь исцелять такие раны, мой друг, — печально вздохнул лекарь. — Прежде всего, ей нужен отдых. Оставьте её в покое до утра.
Поиски, наконец-то, принесли результат — все их друзья живы, и им больше не угрожает опасность, только... На душе от этого не становилось легче. Наверное, бешеная погоня за орками и последующее путешествие по Фангорну далось им легче, чем эта ночь под дверьми светлицы... ведь все они воины, привыкшие судьбу держать в собственных руках, и пока бежали до беспамятства, до огнём горящих лёгких, пока гнали коней, пока каждому в лицо заглядывали и душу вытрясали — не видел ли кто девушки чужеземной?... пока спешили на помощь, была занята чем-то душа, и мысли были ясны, и не так сметала разум тревога. А теперь?
Гимли взорвался через полчаса, заявив, что нет мочи у него сидеть каменным истуканом (видимо, имел в виду более терпеливого Леголаса), и он сам тут же под дверью копыта отбросит, если руки чем не займёт. Эльф смотрел на него печально, померкшим взглядом, и сам будто посерел и состарился. От этого взгляда гному хотелось треснуть бессмертного секирой, чтобы тому хоть немного кровь к лицу прилила, а толку... аж до тошноты насмотрелся он этой страдающей рожи от самого Лориэна, только в бою горели глаза прежним огнём, и узнать легко было воина, и радовалась тайно гномья душа — оживает эльф. А как оружие складывать, так вновь — великомудрое молчание, взгляд вдаль да мысли, одному Леголасу известные.
Гимли думал — найдут Гермиону, и повеселеют окончательно, и не мог даже предположить, что так дело обернётся. Сделали всё, что от них зависело — нашли, вызволили, а... нет ощущения победы, нет радости — только тягостная маета, липкое горе, неизвестность и беспомощность. Кто ей теперь поможет? Очухается ли девочка от пережитого кошмара, выйдет ли к ним навстречу, улыбнется ли, как прежде, легко и ласково?...
Арагорн ушёл спать первым, сказав, что от их ночного бдения ничего не изменится, а на дело грядущее им силы нужны. Проводив его взглядом, Гимли вопрошающе посмотрел на эльфа — ну что, остроухий, пойдёшь ли на боковую? И сам тут же понял, что не уснёт сейчас Леголас, а даже если насильно сложить — раскроет глаза голубые и без сна в потолок уставится. Знаком был гному этот взгляд, жрали поедом лихолессского принца одному ему известные мысли, такие, что Гимли на всякий случай знать не хотел — узнаешь, и жить дальше не захочется.
Словно подтвердив мысли товарища, эльф сумрачно кивнул — мол, иди, я останусь.
— Ты себя изводить да мучить волен столько, сколько душа пожелает, — решившись, всё-таки задержался на мгновение Гимли. — Да только Арагорну нужна твоя твёрдая рука, чтобы разила врага без промаха.
— Я виноват, Гимли... — шепотом озвучил свои мысли Леголас, опуская голову, словно сгорбившись под тяжестью чувства вины. Длинные пряди упали на лицо.
— Эк, чего удумал, в чём виниться-то собрался? — возмутился Гимли, угрожающе приблизившись и явно собираясь отвесить эльфу воспитательную оплеуху — другого способа достучаться до их хитромудрого разума он не знал, и виноватым себя в случившемся явно не числил. — Полно тебе, судьба так сложилась, и не поступил бы ты иначе.
Эльф не поднимал глаз.
— Я не могу отделаться от мысли... что она ждала нас. Ждала меня... и я не успел.
— Дурень ты лихолесский, если бы да кабы. Слезами горю не поможешь, хватит причитать, сделанного не воротишь, — гном широким жестом махнул на закрытую дверь. Свечи уже почти истаяли — близилось утро. — Пойди, сил наберись, утро вечера мудрее. Завтра вместе навестим её.
Глянув на гнома пронзительно, так, как Гимли всей душой не любил, эльф поднялся со своего места.
— Да, Гимли, кто, кроме тебя, сможет бессмертного с небес на землю спустить своей практичностью?
Гном не понял: то ли гордиться, то ли обижаться, но стиснул зубы и бок о бок с Леголасом пошёл прочь из коридора. Знал он, и секретом ни для кого не было — привязался душой этот остроухий к дочери людей, да так, что боль её сильнее своей чувствовал.
***
Странная штука — память человека: хорошее забывает, а плохое — помнит, будто хорошее — это пустой пшик в твоей жизни. Вон она — была вспышка радости, и нет её! А плохое... плохое, как грязное пятно на любимой вещи — и вывести не можешь, и выбросить жалко. Гермиона бы выбросила, если бы могла, но вещь обвилась вокруг шеи тугим хомутом и давила, мешала, но дыхание отчего-то поверхностное и ровное, и будто ничего не сдавливает горло и лёгкие не ноют от недостатка воздуха, а всё равно что-то не то. Ах да.. Слёзы.
Бей, сколько влезет, уже всё равно. Это та точка невозврата, пересекая которую, ставишь на себе крест и медленно доживаешь отведённые тебе дни, не думая ни о жизни, ни о смерти. У тебя есть только существование, которым ты неосознанно пользуешься, потому что больше ничего не осталось. Это тот момент, когда уже всё равно, что будет дальше, потому что мыслями живёшь прошлым, всего одним моментом, где всё надломилось и погрузилось нет... не в кошмар — кошмар остался позади, а в тянущуюся реальность, которой, кажется, конец никогда не настанет. Тело оставалось в мире, а Гермиона была где-то там, глубоко в своём сознании, которое обволакивало её незримой пеленой, но не могло защитить, потому что главный зверь остался там — внутри, вместе с ней, и пожирал её медленно и со вкусом, наслаждаясь каждой секундой стенаний и мучений.
Какое ей дело до разговоров и расспросов, какое дело до новых угроз, когда кажется, что всё худшее, что могло случиться с ней, уже произошло. Хотелось бы верить, наверное, в лучшее, но ни надежды, ни веры уже не осталось. Она ничего не ждала от времени, ничего не ждала от судьбы и богов этого мира. Не ждала вообще ничего. Забыла о боли, что расползалась красными следами по лицу, и другой, отзывающейся долгоиграющей пыткой и желанием сжаться и забиться в угол, подальше от всех, только бы не трогали.
Прошлое, настоящее, будущее — всё слилось в один сосуд и смешалось. Оно с силой бы ударило в голову, вынуждая помнить каждое слово, но в ней, казалось, не было ни единой мысли. Глаза, что смотрели пусто перед собой, не видели ни стены напротив, ни картин свежего прошлого. Отречение — кажется, так это называлось раньше. Найти бы силы, чтобы подняться, принять, пережить и научиться жить дальше, но не видно смысла. Нет ничего, что могло бы побудить желание просто попытаться. Кажется, что всё уже потеряно и не за что бороться дальше, ведь себя она уже потеряла.
Гермиона не помнила, когда провалилась в бессознательный сон. Её мозг, посчитав, что на долю девочки выпало слишком большое испытание, отключился, будто знал, что перезагрузка системы чем-то поможет, будто знал, что сон, как говорят, лучшее лекарство от всего, и что с пробуждением всё ужасное, что было в прошлом, станет чуточку легче переносить с каждый разом, как закрываешь и открываешь глаза с наступлением нового дня. Верила в это Гермиона? Нет. И не надеялась, что с новым днём станет легче и лучше, потому что жила этим прошлым.
Прошлое уступает место сну, но и здесь, как заложница своих мыслей, Грейнджер не находит покоя. Одну ужасающую картину сменяет другая, будто издевательство над и без того измученным сознанием, которое больше ничего не хочет. И согласна бы на темноту. Пустую, обволакивающую. Раньше она пугала, но теперь же казалась спасением — желанным забытьем, которое бы отгородило от пролитых крови и слёз, но покой не приходит, а как бы хотелось...
Она слышит голос через марево ускользающего сна и с трудом открывает глаза, пересиливая себя. Слабый свет, слишком яркий после сна, режет по глазам и девушка не сразу понимает, где находится, но... и не надеется, что всё произошедшее окажется сном и она окажется дома, в своей постели, в безопасности и вдали от этого мира. Гермиона ничего не забыла...
Слёз не осталось. Только солёные дорожки на бледных щеках и больше ничего. Волшебница переворачивается на бок — тело отзывается болью, но нет желания прислушиваться и уделять внимание. Боль — это уже нормально, это уже часть неё. Лицо вновь утыкается в подушку и глаза закрываются. Ей не хочется спать, только забыться. Только не вспоминать.
Напущенное безразличие — это её попытка защититься. И всё равно, что неправильно. И всё равно, что нужно переступить через себя и избавиться от навязанного кошмара. Всё устраивается и так. Зачем напрягаться? Она слышала разговоры за дверями светлицы, но не вслушивалась и не пыталась проявить хоть толику внимания и интереса — это всего лишь фоновый шум, который потонет в апатии, как и всё остальное.
Кажется, она снова провалилась в сон. Такой же мрачный, как и всё остальное, что не отличить: где реальность, а где игра сознания, подбрасывающего уродливые картины, сплетённые из страхов и воспоминаний.
***
Спутанная ночь не дала Леголасу отдыха, только больше вымотала. Сон, прогорклый и поверхностный, набрасывался и грыз душу видениями. В каждом из них пульсировало чувство необъяснимой тревоги, натягивая нервы струнами, пока не лопнут, не выдержат — его выбросит из сна в собственную постель, на смятые простыни.
Пытаясь отодрать от себя липкое послевкусие кошмара, Леголас с остервенением полощет лицо ледяной водой. Сон боится резких движений и холода и пугливо бросается в темноту, прячется, но спокойствия душе не даёт — наследил, нагадил, исчез. Ждёт новой возможности.
Эльф, накинув на плечи тёмный плащ, вышел на балкон — проветриться. Долго, неотрывно смотрел на север, словно хотел увидеть там родной лес... будто дорогие сердцу места могли притупить свербящую в душе маету. То место в мире, где неведом страх, боль и чувство потери, осталось глубоко в детстве, в памяти бессмертного эльфа — теперь же, с тоской вспоминая Лихолесье, Леголас не олицетворял его как оплот безопасности и благодати. Там так же, как и везде, пожалуй, кроме Лотлориэна, царило горе, утрата, отчаяние. Деяния Саурона погружали мир во тьму, которая шаг за шагом пожирала и его душу тоже.
Нестерпимо-страшные догадки метались на краю сознания... словно мотылёк, летящий на свет, горел, бился в агонии, отбрасывая уродливые тени. Как ни гнал от себя поганые мысли, они всё равно пробирались в разум, отравляли его организм, так, что с каждым часом, проведённом в раздумьях, эльфу становилось физически плохо. У него не было ответов на вопросы, и разумнее было подождать утра, чтобы услышать всё из первых уст, но...
Эльф закашлялся, тяжело оперевшись на стену, словно раненый.
Он молил Эру о том, чтобы отвратительные догадки оказались лишь пыткой горящего в неизвестности разума. Душа его отчаянно хотела верить, что человек, чья боль сильнее, чем собственная, избежал самой страшной беды.
Но мысли о самом страшном возникли задолго до появления в этом злосчастном подвале. Тогда, во время скачки в Эдорас, ниоткуда взявшаяся боль в самом нутре... мир перед глазами померк. Леголас пришёл в себя уже тогда, когда Гимли, охая, кулем свалился с лошадиного крупа и подполз к нему — посмотреть, не расшибся ли, ни с того ни с сего на полном скаку упавший с лошади эльф? Леголас помнил, как его скрючило, вывернуло наизнанку посреди поля — Гимли только придерживал светлые волосы, теряясь, с чего вдруг соратнику так резко поплохело. Его била крупная дрожь, на лбу — капли холодного пота градинами.
Леголас не понял тогда, с чего была эта пронзительная вспышка... чужой, не своей боли.
Теперь понимал.
Ему отчаянно хотелось верить в то, что это лишь череда досадных совпадений, и завтра она выйдет, как и прежде — лучистая, светлая... но что-то внутри неумолимо скреблось, царапая сердце: не выйдет. Не улыбнется. И все отныне уже не будет, как прежде.
***
Гермиона открыла глаза. Лучи утреннего солнца, пробиваясь через окно в светлую комнату, заиграли на поверхности карих радужек. Гермиона не помнила, что ей снилось; что послужило причиной пробуждения. Будто что-то извне дёрнуло её, вынуждая открыть глаза. Сознание затопил шум, давящий на голову, как плохая погода и несколько бессонных ночей. Она забыла, что значит прислушиваться к окружающему миру. Защитная пелена спала против воли, но нет объяснения.
Глубокий вдох и взгляд в потолок незнакомой комнаты. Усталость отступила и девушка чувствовала себя выспавшейся, но притока сил, что посетил бы её по утру, не обнаружила, она будто сама не желала пускать его в своё тело вместе с теплом окружающего мира. Мягкая постель, как и картина перед глазами, не успокаивали. Подвал с холодными стенами и своими ужасающими тайнами остался позади, но девушка помнила и не тешила себя надеждой на то, что это — кошмар, а она всегда была здесь, спала в одной из комнат дворца и не знала другой стороны Средиземья.
В комнате никого не было, когда она проснулась. Какое-то время Грейнджер провела, лёжа в постели и смотря в окно, не пытаясь увидеть там что-то, что смогло бы изменить её представление об этом месте или себе. Сколько она пролежала так — не знала и не думала, но повернула голову, услышав, как дверь в комнату отворилась. На пороге стояла незнакомая девушка, назвавшаяся Эовин. Она не пыталась навязаться, но прикладывала все усилия, чтобы случайно не ранить и заверить в том, что волшебнице больше нечего бояться, и что она хочет помочь. Дочь маглов нашла в себе силы подняться и сесть в постели.
Эовин оставалась рядом. Она напоминала Гермионе дни, проведённые в Лотлориэне, в компании Аниэль. Эльфийка, что стала для неё подругой и вечно ходила по пятам, помогая, когда нужно, но то было другое время. Стала бы Аниэль теперь возиться с ней так же, как и раньше после всего, что произошло? Гермиону посещали разные вопросы, но ни на один из них она не знала настоящего ответа, только додумывала то, чего могло не быть даже близко. Эовин предприняла несколько попыток заговорить, но все они, как одна, разбились о глухую стену молчания и чужих мыслей — они занимали голову волшебницы больше, чем настоящее.
Грейнджер смотрела на поверхность воды, над которой клубился белый пар. Вода источала запах неизвестных трав, которые, как было задумано, должны успокоить и расслабить, но не чувствовала эффекта. Она знала, что когда-нибудь двери за её спиной откроются и ей придётся выйти, придётся посмотреть Леголасу в глаза и что-то сказать, но уже понимала, что голос дрогнет.
От мыслей отвлекло прикосновение к плечу. Девушка дрогнула и отстранилась. Племянница короля виновато убрала руку, не настаивая на помощи. Несколько мгновений она неловким взглядом обводила комнату, пока не решила, что уйти и дать волшебнице побыть одной, будет лучше.
Дверь закрылась за её спиной. В распоряжении Грейнджер оказалась целая комната с надёжными стенами и крепкими дверьми. Казалось бы, что ещё нужно, чтобы почувствовать себя защищённой? Главного ингредиента не было. Гермиона прошла по комнате, минуя взглядом своё отражение в зеркале, смотреть на которое было отвратно, как и в воду. Пусто смотреть в никуда, только бы не видеть себя. Погружение... Ссадины и раны защипало, но болят отнюдь не они. Боль значительно глубже и сильнее, чем от сломанных костей и глубоких порезов, оставленных ей Морией. Волшебница подняла ладонь перед собой, зачерпнув горсть воды. Капли просачиваются между тонких пальцев и падают вниз, пуская по воде круги, что разбивают её отражение. Ей кажется, что она никогда не сможет смыть ощущение налипшей грязи.
Эовин вернулась через час, выделив девушке достаточно времени, чтобы привести себя в порядок и переодеться в предоставленную чистую одежду. Она молча порадовалась тому, что не застала девушку сидящей в остывающей воде, и что не пришлось силком вытаскивать её плачущую, но с глаз не укрылись следы новых пролитых слёз. О них Белая леди Рохана решила промолчать.
— Ты, верно, голодна... Не хочешь отобедать с остальными?
Гермиона чуть повернула голову в сторону девушки. Эовин замялась, посчитав, что ещё не время для встречи с друзьями.
— Или, если не хочешь, я могу приказать, чтобы принесли сюда.
Слабый кивок. Без уточнения, на что дала согласие, но племянница короля знала ответ — он легко читался на лице волшебницы и в её отречённых позах — поникшей голове и опущенных плечах. Эовин направилась к двери, чтобы отдать приказ, как притормозила возле неё; едва коснулась пальцами дерева, решаясь, а после, бросив взгляд через плечо в сторону Грейнджер, добавила:
— Они волновались. И переживают за тебя.
Эовин собралась уже уйти, когда её остановил голос Гермионы:
— Я выйду.
Когда-нибудь ей всё равно придётся это сделать.
— Хорошо, — Эовин улыбнулась, ей стало немного радостно от того, что волшебница не пытается ещё больше вжаться в свою скорлупу; насильно выцарапывать её неправильно. Эовин не могла представить, каково пришлось Гермионе, но искренне сочувствовала и надеялась, что когда-нибудь волшебница сможет справиться со своими страхами и, приняв прошлое, переступить через него.
Тяжело далось Грейнджер стремление переступить порог, но дело даже не в надёжных стенах, которые она покидала добровольно, а в том, с чем столкнётся после. Эовин оставалась с ней, пока не прибежал слуга и что-то обеспокоенно не нашептал ей на ухо. Белая леди Рохана неуверенно переводила взгляд с волшебницы на слугу, решая для себя, что важнее — кому она нужна сейчас больше. Будто прочла её мысли, Гермиона заверила девушку в том, что справится сама, но в эти слова не верила, пожалуй, ни Эовин, ни сама Грейнджер. Волшебница не видела смысла держать подле себя девушку, когда есть дела важнее.
Этот шаг дался ей в одиночку. Ей показали нужный коридор и нужную дверь, но чем ближе она становилась, чем чётче Гермиона видела резной рисунок на дверном косяке, тем медленнее становился шаг и больше нежелание не переступать порог трапезной. Волшебница не знала, что скажет. Понимала, что должна показать, что с ней всё в порядке и всё осталось позади, но как это сделать, когда она сама не верит в то, что должна сказать? Как унять их волнение, если её появление ничего не изменит? Где взять силы для того, чтобы самой поверить в то, что она говорит? Как не убежать сразу же, как только их глаза встретятся...
Шаг.. Перехватило дыхание, и ком из груди поднялся к горлу. Девушка остановилась, так и не дойдя до двери несколько метров. Развернулась и быстрым шагом пошла обратно, петляя по незнакомым коридорам, как по лабиринту. Гермиона чувствовала себя крысой, что бежит с тонущего корабля. Вот только незадача. Корабль ещё не тонул, но она, кажется, делала всё возможное, чтобы появилась пробоина и всё пошло на дно, будто так было легче.
***
Ближе к полудню в трапезной держали наспех собранный совет, попутно перехватывая куски — кормили принёсших дурные вести детей, объедался Гимли, пока мог, а остальные рассуждали о насущном. На повестке дня — как спастись?... Митрандир, порешив тут же ехать — искать помощи у изгнанных воинов — попрощался с держащими совет и пошёл, дабы время на прощания не терять. Покинул трапезную, шелестя полами белого плаща, пошёл длинными коридорами, и едва не налетел на девушку — остановился, опустив глаза, и заулыбался.
Грейнджер остановилась. Бежала от всех, а в итоге снова вернулась к тому, с чего начинала. Ирония. Все мысли, терзавшие её, выветрились из головы, когда она поняла, кто стоит перед ней.
— Радостным знамением в уготованный мне путь... — вместо приветствия, мягко и по-отечески глядя на изумлённую девушку, сказал маг.
— Гэндальф? — изумлённо выдохнула Грейнджер, не веря своим глазам. Последние два дня были полны настоящих сюрпризов — она встречала тех, кого уже не надеялась увидеть живыми. Может, всё же стоит задуматься о том, что не всё так ужасно и плохо, и жизнь наладится, стоит дать ей время, а себе второй шанс?
Раскрыв объятия, Митрандир был рад обнять волшебницу, увидев её спустя столько дней разлуки.
— Рад видеть тебя, Fea firiath-nolwe, душа магии и людей.
Гермиона подалась вперёд, чуть более эмоционально и рьяно, чем планировала, припала к груди старика, крепко обняла его, зажмурив глаза, как отца, чьего плеча не хватало. Вновь захотелось домой, подальше от всего этого, но... она не могла скрыть радости от осознания, что Гэндальф вернулся к ним, что он живой. У неё не находилось слов, чтобы выразить свою радость. Она продержала старика в объятиях, пока не почувствовала, как его ладонь мягко похлопывает её по плечу, успокаивая и заверяя в том, что всё хорошо. Грейнджер отпустила мага и увеличила между ними расстояние. Смотреть в лицо Митрандиру было легко и просто, будто в его окружении она забыла о том, что её тяготило.
— Я рад был увидеть тебя перед отъездом, Гермиона Грейнджер, — улыбнулся он.
— Перед отъездом? — удивилась девушка. — Но... Вы же только...
— У меня остались незавершённые дела, — мягко перебил её маг и ободряюще сжал её плечо, — но мы ещё обязательно встретимся. А пока... Иди к остальным. Они тебя ждут.
Гермиона бросила неуверенный взгляд в коридор.
— Ну же, — мягко подтолкнул её старик. — Если не сделаешь этого сейчас, другого шанса может не быть.. Ну. В добрый путь! — маг взмахнул посохом и, обогнув девушку, направился по коридору дальше, оставляя Грейнджер один на один с выбором.
Из сомнения, что бросало тень на волшебницу, в пору было сплести рыбацкую сеть, и была бы она столь прочной, что лови в неё хоть взрослого и разъярённого левиафана — всё равно не порвёт и не сбежит, а что уж говорить о слабой девушке, которой всего лишь восемнадцать лет.
Двери в трапезную отворились перед ней, и Гермиона неуверенно шагнула внутрь, делая пару шагов к центру, но не решилась пройти дальше и занять место за одним из столов. Она обвела взглядом помещение, замечая знакомые лица, но ни на ком не задерживалась. Успела заметить только улыбку на лице обернувшейся Эовин. Племянница короля испытала облегчение — она уже думала, что зря оставила волшебницу одну и что девушка не придёт, как вдруг появилась на пороге. Неуверенно мялась, как не родная, но само её появление — добрый знак.
— Утро... Доброе, — как минимум, странно это слышать от человека, у которого на лице хватает синяков и ссадин, чтобы думать иначе, не говоря уже о взгляде, подменить который Гермиона не могла даже при всём желании казаться сильнее, чем есть. Улыбнуться бы или просто попытаться, но нет, только взгляд вновь бегает по помещению, не желая встречаться с глазами членов Братства. Ей стоило бы поблагодарить их за спасение. Не имеет значения: успели они или нет — они пришли за ней. — Спасибо, что спасли меня. Снова... — правая рука сжалась в кулак, сминая пальцами юбку платья в попытке унять дрожь. Грейнджер пыталась говорить как можно беззаботнее и ровнее, но внутри всё клокотало и билось о край переполненной чаши, которая в любой момент могла треснуть и затопить её снова. Она справится. Должна справиться.
Первым, конечно, с наигранной радостью приветствует её Гимли с застрявшими в бороде кусочками мяса, потрясая птичьим окороком и приглашая её за стол, к себе поближе, отведать вкуснятины. Потомок Дурина делал всё возможное, чтобы не акцентировать внимания на настроении девушки, и за это она была ему благодарна. Подрывается со своего места Эовин — проводить Гермиону к столу, усаживая напротив гнома, рядом с Арагорном. Элессар приветствует её, стараясь найти в себе спокойствие — учтиво и добродушно, но и ему не удаётся скрыть неловкости, сковывающей движения. Волшебница слабо кивнула в ответ на приветствие, сложив руки на коленях.
Вышел из своего угла Леголас, натянувший на лицо улыбку и сказавший ей «Доброе утро»...
Некоторые поступки до того кажутся нелогичными, что найти им объяснение если не невозможно вовсе, то настолько сложно, что и пытаться не стоит — потратишь лишь время. Грейнджер увязла в себе, как в топи, и барахталась в ней, отчего погружалась ещё больше, рискуя не выбраться вовсе. А ведь должна была помнить, избегая взгляда, что именно эльф подарил ей долгожданный и спокойный сон без кошмаров. Что именно рядом с ним ей хоть на немного стало легче и вернулось утраченное чувство безопасности и доверия. Всё утонуло в чувстве надуманной вины и сомнениях, будто волшебница была настолько слепа, что не замечала взгляда лихолесского принца.
Гермиона чуть отклонилась от стола и немного повернула голову в сторону эльфа, чтобы посмотреть на него. От неё не укрылась натянутая улыбка и глаза, что больше не сияли так ярко и маняще, как два серо-голубых огонька. Леголас не лучился теплом, будто что-то вытянуло из него всю радость, как паук, что высасывает жизнь из пойманной мухи. Этого достаточно, чтобы вновь отвести взгляд и сжать пальцами юбку платья, сдерживая эмоции.
Все они разом ощутили колкую, морозную атмосферу недосказанности, повисшую за столом. И как ни старались обойти эту неловкость Хранители — она никуда не исчезала, и чем отчаянней была попытка не замечать произошедшее, тем сильнее впивалась в больное место. Гимли — как всегда, грубовато и по-простецки, пытался шутить и балагурить, но выходило также уместно, как балалайка на похоронах. Арагорн отмалчивался, вернувшись к делам насущным, к обсуждению отступления из Эдораса.
Если бы Эру мог услышать его мольбы... то Леголас кричал бы в голос, моля изменить судьбу. Двери трапезной распахнулись, и все как по команде, резко развернули головы и смолкли, будто умершего увидели. Тишина повисла настолько звенящая, что слышно было её шаги по каменному полу. Эльф, стоя в тени, проглотил горький ком, застрявший в горле. Вот она, перед ним, каждый шаг её — и надежды осыпаются битым стеклом... он, как никто другой, видит, как тяжело ей даётся это.
Видит, как ей больно. Ей страшно.
Леголас пытался поймать взгляд Гермионы, но он постоянно ускользал, словно волшебница тщательно избегала необходимости видеться с ним. Он чувствовал, как отчаянно она боится... но чего? Этот страх исходил от неё, словно от затравленного зверёныша, напуганного и готового бежать. Она была натянута, словно вот-вот готовая лопнуть струна... ей мучительно хотелось сбежать отсюда — только куда?...
Домой?...
Леголас тяжело вздохнул, возвращаясь мыслями к воинской стратегии. Она имела полное право избегать его. Он... опоздал.
И в череде тяжких испытаний, выпавших на её долю, была и его вина.
Несколько дней голодовки должны были сказаться, но Грейнджер оставалась в том эмоциональном состоянии, когда не просто кусок в горло не лезет, а думать о еде не хочется. Это, конечно, не помешало Гимли всеми правдами и неправдами соблазнять её аппетитно выглядевшей птицей, которой он то размахивал перед её носом, то так активно жестикулировал ею, будто в руке у него была булава, а не надкусанная ножка. Его старания прекратились, когда вынужденно угостился Арагорн, а что ещё оставалось, когда птица летит тебе прямо в рот?
Обстановка немного разбавилась и, чтобы не было новых жертв от выпадов Гимли — отважного воина всех птиц двора, волшебница притронулась к еде. Желудок, почувствовав, что наконец-то свершилось, недовольно сжался, отзываясь ноющей болью в отместку за безалаберное отношение хозяйки, и ещё долго напоминал о себе, пока она под довольное бурчание Гимли и его замечания о том, что кто-то напоминает ссохшийся скелет, пыталась, как могла, переступить через себя банальным «надо». Это помогало немного отвлечься. Общая неловкость, повисшая между ними, никуда не исчезла.
***
Новая дорога. Маховик времени, как и её волшебная палочка, канули в прошлое, и Гермиона о них практически не вспоминала. Только первое время, когда страстно желала оказаться как можно дальше от этого страшного места, вернуться домой, где всё такое знакомое и родное и вселяет уверенность в новом дне. Она бы, поддаваясь эмоциям, вернулась, не задумываясь, потому что не видела смысла оставаться в чужом мире. Она помнила заклинание обливиэйта и, пожалуй, воспользовалась бы им снова сразу же, как только бы палочка оказалась у неё в руках, но сейчас... Сейчас она настолько запуталась, что уже не знала, что лучше, ведь это всё — магия — а она ничего не изменит. Не повернёт время вспять, не даст ей второй шанс на исправление ошибок. Это должно остаться в прошлом, но тянулось за ней, как тяжёлый шар, прикованный к ноге прочной и толстой цепью.
Гермиона шла чуть поодаль от основной шеренги людей; они покидали стены родного города, надеясь вернуться в них вновь, когда минует опасность. Находиться в окружении незнакомых людей оказалось тяжелее, чем она думала, а потому, выбрав место недалеко от Братства и знакомой ей Эовин, девушка шла в сторону убежища, на которое они так рассчитывали. Ей предложили ехать верхом, но от перспективы снова оказаться в седле Грейнджер отказалась сразу, помня свой прошлый неудачный опыт. Лучше уж свои ноги бить, чем голову мерзкими и совершенно ненужными мыслями.
Девушка отвлеклась. Гимли в своём духе рассказывал о женщинах-гномах, Эовин внимательно слушала рассказ потомка Дурина и иногда украдкой оборачивалась, чтобы взглянуть на Арагорна. Этот взгляд не укрылся от волшебницы. Чем больше она наблюдала за ними со стороны, тем больше ловила себя на мысли, что её глаза нет-нет, но ищут знакомое сияние где-то там, в толпе, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке.
Смех. Смеялась Эовин. Гермиона отвлеклась на неё и перестала пытаться найти взглядом в толпе Леголаса. Лошадь понесла гнома вперёд, вырвав поводья из руки Эовин. Видимо, не у одной Грейнджер были проблемы в общении с благородными боевыми товарищами. Волшебница сделала шаг по направлению к упавшему с седла Гимли, порываясь помочь ему, но пыл её быстро угас, как только она заметила, что белая леди Рохана, смеясь от нахлынувшего на неё веселья, поспешила к гному. Гимли, как обычно, отшучивался, хотя со стороны больше напоминал огромную перевёрнутую черепаху, которая никак не может подняться. Волшебница слабо улыбнулась, отгоняя от себя плохие мысли.
Они остановились на привал, давая возможность отдохнуть и себе, и лошадям. Гермиона присела на небольшом холме, покрытом пожухлой высокой травой, примятой гуляющим ветром; наблюдала за разбитым лагерем. Сотни людей, которые ещё на что-то надеялись. Когда-то и она была в их числе, но разуверилась в благосклонности судьбы. Кто знает, что ждёт их в Хельмовой пади. Любые стены могут пасть, когда меньше всего этого ждёшь. Никакой твёрдый камень не защитит от бед и ненастий.
— Я приготовила немного тушёного мяса.
Грейнджер отвлеклась от мыслей и подняла взгляд. Рядом стояла Эовин с котелком в одной руке и пустой миской в другой.
— Тебе нужны силы, — зачерпнув блюда собственного приготовления, роханская, не спрашивая о желаниях волшебницы, протянула ей миску и ложку, искренне полагая, что делает добро и что Гермиона ей не откажет.
— Спасибо, — волшебнице есть не хотелось, но она приняла угощение. Эовин не стала ждать, пока девушка снимет первую пробу и удалилась, коротко кивнув. Дочь маглов догадывалась, кто станет следующим в списке вынужденно желающих отведать её угощение.
Посчитав, что будет не совсем вежливо не притронуться к угощению, Грейнджер зачерпнула немного жижи в миске и посмотрела на содержание ложки, собираясь поднести её к губам.
— Я бы не советовал это пробовать, — придвинувшись, заговорщическим шепотом сказал ей Гимли, и тут же сделал вид, что ничего не говорил. Гермиона отстранила ложку, так и не попробовав. Потомок Дурина присел на траву рядом с ней, достал трубку и задымил. Ветер подхватывал тёмные круги дыма и уносил их к горизонту.
Бросив короткий взгляд на задумчивого и удивительно молчаливого гнома, волшебница поводила ложкой по миске, начиная понимать, почему он посоветовал воздержаться от желания угоститься. Девушка отставила миску на землю — позже она придумает, куда это деть.
Задумчиво пуская чёрные клубы дыма, Гимли незаметно скосил глаза и ехидно заулыбался в бороду.
— Погляди... — заговорщически потыкал локтем в бок Гермиону, незаметно глядя в сторону другого костра. — Арагорна кормить пошла... — гном расцвёл непривычной, пугающей улыбкой, наполненной предвкушением долгожданного повода позлорадствовать. — Смотри, Гермиона, учись... как мужика кормить НЕ НАДО...
Грейнджер подняла голову, отвлекаясь от мыслей. Эовин протягивала Арагорну миску с похлёбкой. Не трудно догадаться, что вся эта затея с готовкой была если не всецело, то в большей степени только ради внимания Элессара — лишний раз обратить на себя внимание и зарекомендовать, как девушку простую, внимательную и... умеющую что-то делать своими руками. Именно «что-то». Мужчине волшебница определённо не завидовала; желудок спазматически сжался, будто этот самый кусок заставили проглотить её. Гермиона тихо рассмеялась, прислонив ладонь к губам, чтобы не привлекать к их скромной компании, наблюдающей со стороны, ненужное внимание. Ей ничуть не хотелось обидеть Эовин, которая наверняка старалась угодить объекту своих воздыханий — за это стоило отдать ей должное. Гермиона вообще не была уверена, что приготовила бы лучше в походных условиях, но уж точно бы не понесла то, что не попробовала сама. Или сырое мясо, булькающее в мутной воде, — это особый любовный рецепт? Пересолить — нынче не модно, а вот насолить и вынудить мужчину целые день тебя вспоминать, пока он носится по полю с болями в животе, это да. Это вещь.
Лицо Арагорна едва не пошло пятнами, когда под исполненным нежностью и надеждой взглядом Эовин пришлось прожевать встающий поперёк горла кусок. Стоило отдать ему должное. Это же на какие жертвы он шёл, чтобы заставить себя проглотить варево Эовин, да ещё и с таким видом, будто и в правду вкусно, чтобы девушку не обидеть. С одной стороны вызывает уважение, а с другой... Гермиона, присоединившись к Гимли, тихо хихикнула. Она уже почти забыла, какого это — расслабляться в компании членов Братства, наблюдать за ними, забывая о ненастьях, и просто жить, радуясь вот таким моментам от одного эпизода жизни до другого.
Гимли ухахатывался в бороду, стараясь остаться незамеченным и досмотреть этот цирк до конца.
— Пока за вами по равнинам шастали, жрали всё, что не приколочено... а тут, видите ли, от похлебки царской нос воротит! А вспомнить-то... три дня и три ночи, ни поесть, ни под куст присесть! До самого Фангорна, в гробу я его видел со всеми его премудростями, дрова говорящие... — Гимли, что называется, понесло. — «Убери топор, убери топор, деревья гневаются!» — неправдоподобно передразнил он Леголаса, потрясая трубкой. — Да где это видано, чтобы кочерыжки всякие приличному гному прохода не давали! Уж я бы их... Так эти пеньки злопамятные не дали уйти со спокойной душой: белки меня, потомка Дарина, с ног до головы обгадили! — возмущение достигло своего апогея. — Вот как пить дать Леголас нашаманил... — бросил взгляд в сторону, словно хотел найти эльфа глазами, но наткнулся на Арагорна... и тут же обомлел, едва не выронив трубку изо рта. — Ты погляди-ка... жрёт... Святая Борода, как бы у него кишки-то не завернулись...
Гнома трясло от тщательно сдерживаемого гогота.
— Ты вон пойди Леголасу свою чашку скорми... он с твоих рук даже конским навозом питаться будет, сожрёт и не подавится... — продолжал потешаться Гимли.
Вот уж скармливать свою чашу Леголасу она точно не собиралась. Разве ж можно любимого потчевать тем, что сама бы в рот в жизни не взяла? Хватит на сегодня несчастного Арагорна, которому довелось терпеть все тяготы влюблённости леди Рохана. Гермиона сначала почувствовала лёгкий прилив неловкости от колких шуток, а после выцепила из слов гнома для себя кое-что, что смело неловкость, пробуждая в девушке самое простое, но до того искреннее беспокойство, что в пору было самой браться за котелок и кашеварить что-то съестное, а то и вооружиться деревянной ложкой и хорошо так треснуть одного эльфа по голове за то, что за собой не следил. Она тоже хороша — сама от еды отказывалась несколько дней и, если бы не Гимли и остальные члены Братства, навряд ли бы к еде притронулась, пока бы совсем от голода худо не стало, но чужие ошибки видишь лучше, чем свои.
— Будет и на него проруха, а то ишь, неуязвимый сын лесного народа! Ни еды, ни сна ему не надо, ни стремян, ни поводьев, да и голова непонятно зачем нужна... — Гимли словно задели за живое. Как истинный гном, он не мог стерпеть, что пришлось принять помощь от высокородного эльфа, и что хоть в чем-то Леголас был лучше него. — Да только перехвалил сам себя, что за коня одними коленями цепляется! — не сумел он не поддеть эльфа. — Как из Фангорна вышли в первый день, пополудни, так на полном скаку сверзился, как только ещё шею себе не сломал! Вернули коней — валяется в пыли, стонет раненой косулей, да жестоко наизнанку выворачивается, рожа одного оттенка с лесами ненаглядными... мы уж испугались — надорвался, помрёт, но Гэндальф над ним что-то пошептал, воды из фляги хлебнуть дал, и отпустило бедолагу... Видать, и эльфа бесконечной погоней умотать можно...
Чем больше Гимли говорил, тем сильнее росло беспокойство Гермионы. Она позабыла об Арагорне и не то изумлённо, не то с испугом в глазах смотрела на говорившего гнома; Гимли рассказывал ей всё новые и новые подробности незабываемого путешествия. Девушка посерела. Она была настолько занята собой, что не заметила, как плохо другому. И не просто знакомому, чья судьба протекает мимо неё, а тому, кто уже давно стал ей небезразличен.
Гимли понял, что рассказал лишнего, когда увидел лицо Гермионы. И укорил бы себя за болтливость, а сказанного не воротишь, как и не закроешь глаза на очевидное... Не понимал гном, что они ходят вокруг да около, маются, и себе и другим жить спокойно не дают.
— На вас посмотреть... Оба хороши. Два сапога — пара, не поймёшь, ни то воздухом, ни то дурью собственной насыщаетесь. Он же с самого Лориэна жрать перестал... — понизив голос, помрачнел Гимли. — И не спит, лежит, в небо на север смотрит... Говорит — не надо оно ему. Да только дураку известно, что даже бессмертный на одном святом духе мечом долго не помашет, откуда силе-то взяться? Ты же глянь на него! — махнул он рукой в сторону эльфа, появившегося в поле зрения; на вершине холма Леголас вглядывался в даль, силясь рассмотреть возможного врага. — Не могу я его больше уму-разуму учить, мочи нет, пришибу дурака! Хоть ты вразуми, а то я секирой трясти начну, когда аргументы покрепче закончатся...
Вразуми... Легко сказать, да сделать сложно, когда из собственной башки дурь выветривается неохотно. Девушка перевела взгляд; Леголас был далеко. Гимли всё говорил, но она не слушала продолжение поучительной тирады потомка Дурина. В произошедшем была её вина. Она не забыла о решении, которое приняла в Лориэне, и том, что, казалось бы, должно было остаться во владениях Галадриэль, а не тянуться за ними разорванным сердцем, которое ищет утраченную часть себя, в стремлении обрести покой. Её чувства ничуть не изменились, но причин сторониться на одну стало меньше, и, как казалось, в сравнении с ней попытка сохранить доверие между членами Братства, — незначительная предпосылка держаться в стороне и всё рушить своими руками. Она бы и забыла об этом, как только бы увидела его живым, если бы не...
— Гимли, Гермиона! — подошёл Арагорн, прерывая беседу. — Собирайтесь, мы выходим.
Поток мыслей прервало появление Элессара. Грейнджер перевела взгляд на Арагорна, осознав, что пусто смотрит себе под ноги в повисшей тишине. Ей было над чем подумать. Глаза вновь нашли эльфа, смотрящего вдаль.
— Вкусно тебе было? — ехидно спросил гном, выжидающе глядя в лицо мужчине.
Вздёрнув брови, Элессар не смог сдержать расплывающуюся на лице улыбку, и оба заразительно расхохотались.
***
Новый привал наступил уже ночью; загорелись костры в угасающих сумерках, люди Рохана, пользуясь своим небогатым скарбом, кашеварили и разбивали места на ночлег. Гермионе была выдана небольшая кадка — спуститься к сиротливо пробирающейся меж камней речке и наполнить емкость водой, чтобы напоить лошадей. Роханцы заботились о своих лошадях прежде, чем о себе, да и видели, что Гермиона и рада быть полезной и занять чем-то руки, лишь бы не оставаться тет-а-тет с грызущими её мыслями.
Тихое журчание реки. Негромкие разговоры на берегу. Волшебница остановилась у кромки воды и опустила кадку, чувствуя, как прохладные потоки приятно холодят пальцы. Немного работы и возможность занять руки делом — отличная возможность не забивать голову глупостями, а уделить внимание чему-то полезному и важному.
Темнота, опустившаяся на Средиземье, навевала чувство опасности. Грейнджер видела силуэты, что мелькали вдоль берега, оживляя его, и чувствовала себя неуютно в компании незнакомцев. Кадка наполнилась водой и девушка выпрямилась, собираясь поскорее вернуться к лошадям, когда от лёгкого приступа страха мурашки пробежали по коже. Народу у речушки было немало. Сгущающиеся сумерки делали лица людей неузнаваемыми, но одну фигуру девушка точно не с кем бы ни спутала — на каменистом берегу, выпрямившись, прилаживал к поясу наполненную водой флягу широкоплечий и высокий воин.
— Не бойся, — шепнул ей на ухо появившийся из ниоткуда Леголас. Он словно всё это время был у неё за спиной, и возник как раз в момент поднимающегося страха. Мерсера было сложно не узнать.
Гермиона обернулась, переводя взгляд на эльфа. Сумерки мешали, набрасывая тени на лицо, но даже так она в воображении могла дорисовать то, чего не видели глаза человека — память подсказывала все черты его лица. Рука эльфа легко легла девушке на плечи, закрывая её со спины и боков серым лориэнским плащом.
— Пойдём. Я провожу тебя...
Чувство, что обволакивало теплом и укрывало, оберегая, — ей нечего бояться, пока он рядом. Страх разбивался об него, как о стену надёжной крепости, и отступал, не смея подступить вновь.
Потянуло прохладным ветром; эльф поднял голову, замечая, как из-за покрытых снежными шапками гор выползают рваные, чёрные тучи, заполняя ночь непроглядной темнотой. Стремительный порыв растрепал траву, словно гривы местных коней, взметнул плащи, откинул с лица кучерявые каштановые пряди... ссадины на скуле, багровая трещинка, прячущаяся в уголках губ. Взгляд его задержался на них. Он помнил, каким был её поцелуй... пусть торопливый и почти вынужденный, почти украденный, но долгий, глубокий... неземной.
Воспоминание моментально прокатилось по организму сладкой, томительной искрой, но в такт с участившимся боем сердца пульсировала непрошеная, незваная скорбь... Он чуть сильнее сжал челюсти, чуть более напряжённо вздохнул, задержав взгляд на израненном лице, почти не выдал себя. Пошёл рядом с ней, словно тень, порыв ветра ударил в спину, запорошил волосами лицо... Он не смотрел на неё больше, пряча свой взгляд.
Где это видано, чтобы со сладкой истомой пробуждалась злая, злючая жажда убить?...
Сбросить в тот же самый кипучий кошмар, превратить в ад жизнь того, кто посмел причинить боль той девочке, которая никогда никому не желала зла. Раненый зверь внутри метался, выл, как дурной, требовал крови испить... Голубые глаза выцветали до цвета серости закалённой стали, и гроза сгущалась... мелькнули молнии. Следом за ними — отдалённый, рассеянный раскат грома, развалившийся по равнине со стороны гор.
Кажется, чем ближе он к ней — тем невыносимее эта пытка; быть отвергнутым, но страстно мечтать о мести за всю её боль. Не надеясь на взаимность, не ища собственной выгоды... он корил себя, и в собственных мыслях убился бы, горы врыться в землю заставил, грыз бы землю зубами, наизнанку вывернулся, но смог бы предотвратить.
Увы. Не смог. Живи теперь с этим, лихолесский принц.
Гермиона шла неторопливым шагом и думала не о лошадях, которых должна напоить, а об одном не спавшем и голодном эльфе. Она беспокоилась и, как бы чувство вины ни грызло и глупые мысли не забивали голову, смолчать не могла. Слова нашлись не сразу, но девушка заговорила:
— Гимли говорил, как вы... путешествовали до Фангорна, — немного не подходящее слово, но сейчас ей меньше всего хотелось вдаваться в подробности причин, вынудивших членов Братства гнать лошадей и изматывать себя новыми приключениями.
Леголас, подняв бровь, прислушался — и на том спасибо, разговор смахнул назревающую на душе бурю. Интересно, каких ещё историй нарассказал ей бородатый сын упрямого народа? И, в общем-то, чем дальше Леголас слушал, тем больше понимал — лучше бы гном с три короба наплёл, а не выдал всю подноготную.
— Он сказал, что ты не спал с того времени, как мы покинули Лотлориэн, да и не ел ничего, и... — она пыталась подобрать слова, чтобы они не совсем уж звучали, как лекции и нотации, но... Гермиона есть Гермиона. — Леголас, так нельзя, — Грейнджер остановилась и посмотрела на эльфа, подчёркивая этим важность своих слов.
Эльф тяжело вздохнул, не зная, что сказать в ответ на её нотации. Что не спится, когда воздух опаляет горло на вдохе, а лёгкие бьются в агонии, и не можешь вдохнуть... когда от безотчётного страха прошибает холодный пот, когда готов порвать жилы, но, будто мотылёк об стекло, обдираешь крылья. Ей ли объяснять это? Не она ли ещё вчера отказывалась от еды, пока Гимли не погрозил привязать к столбу и накормить насильно?... Он глянул на Гермиону, впервые за долгое время их взгляды пересеклись, и она не спешила спрятаться.
А он уже и боялся забыть рисунок её медово-карей радужки... Счастье продлилось недолго — словно вспомнив о самой себе данном обете, девушка спрятала взгляд. Поучительный монолог продолжился в прежнем русле.
— Ты должен набираться сил, а не морить себя голодом и забивать голову мыслями вместо сна, — кто бы говорил. — Или буду кормить с ложки, как маленького, и на ночь сказки рассказывать, пока не устанешь от моих утомительных рассказов и не уснёшь, — попыталась немного разбавить атмосферу шуткой, но вышло криво, как бы ни старалась. У Гимли с этим всегда было лучше.
Леголас усмехнулся, представив картинку: он воевал, когда её бородатые пра-пра-пра... пешком под стол ходили, а эта девочка самоотверженно и со всей серьёзностью собралась кормить его с ложечки. Нет, на самом деле, перспектива была весьма приятная — эльф состроил выразительную гримасу собственным мыслям, задаваясь вопросом, как он раньше до этого не додумался... но шутки шутками, а девушка посерьёзнела.
— Я... — она запнулась, опустив взгляд, и остановилась. — Я беспокоюсь, — и от попыток пошутить ничего не осталось.
Леголас аж запнулся, не зная, как реагировать. Она? За него? Беспокоится? На душе словно посветлело, но разум безбожно надругался над слабой попыткой любящего сердца понадеяться на то, что он всё же ей не безразличен. Просто это Гермиона, и он слишком долго её не видел, чтобы успеть забыть — она была мамочкой всем и каждому в Братстве, и он, видимо, теперь тоже не стал исключением.
— Не стоит беспокоиться, — ветер задул сильнее; эльф оглянулся на чернеющую тучу. Им следовало бы ускорить шаг, чтобы дойти до лагеря и не вымокнуть под проливным дождём.
Погода портилась, но Гермиона не замечала холодных порывов настойчивого ветра. Она смотрела на лихолесского принца, не оборачиваясь, чтобы даже украдкой взглянуть на грозу — всё это не важно. Это всего лишь погода, которой свойственно меняться и портиться, как и жизни, но, как не крути, утром снова взойдёт солнце и тьма уступит место свету. Вот только... голубое и лучистое небо она искала не в том месте, а вместо него натыкалась на пустую и холодную сталь. Кажется, что они изменились оба.
— Гермиона... я — эльф, а мы едим и спим не так, как привыкли видеть гномы. Нам не нужно есть мясо, чтобы жить, и закрывать глаза, чтобы восстановить силы.
Вот что-что, а мясо после изысканных надругательств над ним с лёгкой поварёшки Эовин, она бы точно эльфу не дала. И хотела уже отшутиться по этому поводу, вспомнив Арагорна, но одними шутками сыт не будешь. Девушка волновалась. Она понимала, что эльфы отличаются от людей, но Гимли не стал бы размахивать секирой почём зря. Ну, не с таким же энтузиазмом! Сама она многое упустила за своим небосводом тяжёлых мыслей, но сейчас, явственно видя его перед собой, пусть и украдкой, иногда забываясь, замечала перемены, которые ей не то что бы не нравились, а вызывали неподдельное беспокойство, волнение, тревогу и желание, как ни странно, защитить и обогреть.
— Просто... — голос Леголаса дрогнул. Продолжить — означало вынудить её на разговор, который ни ему, ни ей не был приятен. — Я не мог думать о чём-то другом, кроме как о том, что вы в беде, — он сознательно обошёл рвущееся на язык «ты». — Боялся, что могу опоздать...
Говорят, что первая догадка — всегда верная, но что люди — смертные существа от природы, что эльфы горазды допускать ошибки. Леголас отмёл правильную трактовку так просто, будто и не жил на этом свете более трёх тысяч лет.
— Это осталось в прошлом, — хотелось бы искренне верить в то, что она говорила, и самой идти дальше, а не стоять на месте, раз за разом возвращаясь к тому, что было и чего уже не изменить. Она не видела его вины в произошедшем. Девушка, что привыкла корить в том, что случилось, лишь себя, собралась уже добавить пару слов, чтобы, как надеялась, немного развеять смуту, но вынужденно отвлеклась.
Огромная фигура, стремительно шагая мимо, толкнула Гермиону в плечо. Грейнджер опустила взгляд и попыталась рефлекторно прижать к груди выскальзывающую из рук кадку с водой, но не смогла удержать. Брызги щедро оросили ноги, и лужа растеклась у ног — вот тебе и помогла. Растяпа. Кажется, в этом мире всё было против того, чтобы дать ей возможность что-то поменять, когда появлялись силы на новые слова. Девушка подняла глаза, находя причину, что послужила незапланированному купанию, и обомлела. Несколько испуганных шагов назад, как затравленный зверь, что отступает и жмётся в угол своей клетки, только бы подальше от плётки хозяина, помня, что бывает за неповиновение или плохое настроение. Волшебница неотрывно смотрела на мужчину. Где твоя смелость? Там же, где и гордость.
Леголас с досадой поднял голову, чтобы встретиться взглядом с растяпой... глаза эльфа расширились, внутри моментально вскипела ярость, и на уровне инстинктов он вместе с Гермионой шарахнулся на пару шагов назад, увеличивая расстояние до...
Мерсера.
— Осторожнее. Так и... — мужчина осёкся, разглядев в темноте знакомое лицо. — Надо же... — наигранно выдохнул Мерсер, одарив эльфа лживой улыбкой. Он не забыл унизительного поражения и прерванного развлечения. Язвительная шутка оборвалась с ещё одной находкой. — О-о... — настроение наёмника резко изменилось, когда он заметил, КТО является спутником эльфа. — И ты здесь.
Гермиона прильнула к эльфу, вжавшись в него, только бы быть как можно дальше от Мерсера, только бы снова ощутить утраченное чувство безопасности; ощутить защиту, избавившись от вновь проснувшейся ноющей боли и воспоминаний, что картинами лезут на глаза, которые она не может оторвать от надсмотрщика, как зачарованная. Она не заметила, как руки, поднятые на уровень груди эльфа, напряглись и сжались в кулаки, слабо задевая пальцами и сминая ткань верхней рубашки.
— Иди, куда шёл, — прикрывая Гермиону плащом, повелительно произнёс Леголас. Сильные руки обнимали её, защищая от внешнего мира; плащ словно прятал её от чужих глаз, создавая ощущение упавшей между ней и Мерсером завесы, которую никогда не преодолеет ни он, ни любая другая беда.
— Что же ты... — игнорируя замечание эльфа — ограничившись лишь коротким взглядом в его сторону — он пустое место, куда интереснее наблюдать за перепуганной девчонкой. — Мы не закончили в прошлый раз, — не останавливаясь, продолжая ухмыляться и забавляться, мужчина протянул руку к волшебнице, собираясь задеть прядь её волос. Не смог — руку перехватил Леголас.
— Ступай. Своей. Дорогой, — пронзительный взгляд, предостережение; эльф сжимает запястье наёмника — не лезь.
Мерсер отвлёкся, соизволил обратить внимание на эльфа. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, будто вели свою внутреннюю борьбу. Наёмник первым отвёл взгляд, усмехнулся и высвободил руку, почувствовав, как слабеет хватка лихолесца.
— Как скажешь, остроухий. Мне чужого не надо, — мужчина забавлялся, отступая от пары. — Но своё я заберу. Со временем.
Под взглядом Леголаса Мерсер развернулся, направляясь к своим.
— До встречи, Грязнокровка, — не опасаясь за целостность зубов и головы, мужчина подмигнул волшебнице и расслабленной походкой пошёл к костру.
Грейнджер сильнее прильнула к груди Леголаса, чувствуя его веющие безопасностью объятия, и отвела взгляд от мужчины. Ей незачем смотреть на него и пытаться уследить за каждым движением, ожидая пакости. Ей нечего опасаться сейчас. Это всё осталось в прошлом. Волшебница слышала тяжёлые отдаляющиеся шаги и за отступающими воспоминаниями почувствовала напряжение эльфа. Ей захотелось поднять голову, чтобы взглянуть на него, будто что-то хотела для себя выяснить, но вместо того лишь позволила себе ещё немного постоять вот так, в тепле и надёжности, что обволакивали её, защищая от всего. Девушка закрыла глаза и задышала ровнее. Ей нечего бояться. Леголас всегда был и будет для неё надёжным островком в центре бушующего океана, где она сможет найти покой и в безопасности переждать ненастья стихии, пока из-за туч вновь не покажется тёплое солнце, ведь там — она всегда будет в безопасности.
Леголас не двигался с места ещё несколько минут, и напряжение с мышц не опадало до тех пор, пока Мерсер не скрылся из виду. Повеяло холодом... то ли от жгучей ненависти, то ли от грядущего дождя. Сверкнула молния, уже гораздо ярче, чем прежде, прогремел над их головами гром... словно дав начало ночной феерии — неистовый ливень обрушился на них, словно желая отхлестать тяжёлыми плетями слишком разбушевавшихся детей, сбить спесь, смыть ярость.
Леголас поднял голову, позволяя холодным каплям оросить лицо, колко рассыпаться по коже.
Стало легче. Словно схлынуло... будто очистило.
— Taura-miste...* — сорвалось с его губ шепотом, а пальцы тихонько коснулись её волос, словно обращаясь к ней. Опустив голову, он попытался заглянуть волшебнице в лицо — как она? боится?... — Он ушёл, и не вернётся больше — по крайней мере, ему хотелось в это верить. — Пойдём, а то промокнем насквозь.
Гермиона отняла голову от груди эльфа — а ведь и не заметила, как в какой-то момент прислонилась к ней виском, и открыла глаза, бросая взгляд на почерневшее небо. Тяжёлые капли упали на лицо, отрезвляя и выветривая из головы последние ненужные мысли. Девушка подняла голову, чтобы посмотреть на эльфа; его напряжение тоже спало, но объятия не стали слабее. На миг она поймала себя на мысли, что не хочет их разрушать, не хочет лишать себя чувства тепла и защищённости, в которых нуждалась. Сердце удивительно спокойно бьётся в груди, но тяжелеет с каждым ровным вдохом. Только бы вновь не потонуло в чувстве вины, как слабый бумажный кораблик.
— «А она... тёплая», — мелькнуло в мыслях эльфа. И до страшной силой захотелось продлить это мгновение, когда она доверчиво прильнула к нему в поисках защиты. Всё, что он жаждал. Нужность... и нежность.
Нескольких мгновений и усиливающегося ливня потребовалось для того, чтобы найти в себе силы отстраниться и поспешно направиться в лагерь, пока одежда окончательно не промокла. Это был, пожалуй, второй случай, когда липнущая ткань, холодившая кожу, стоила того, чтобы немного задержаться.
Примечание:
* Taura-miste... (синд. «Могучий ливень»)