Глава 7
Всецело отдавая себя танцу и, что умалчивать, эльфу, Гермиона не подумала о чувствах Перегрина. На душе стало гадко. Кто она в его глазах? Предательница? Волшебница не могла оправдать свой поступок и понимала, что все объяснения и попытки извиниться не стоят ровно ничего. Вопреки этому Грейнджер не могла развернуться и уйти, оставив хоббита в таком состоянии. В голове роились сотни вариантов того, что можно сказать, но... она отметала их, не зная, какие слова будут правильными. Наверное, их не существовало вовсе. Гермиона вспомнила себя в тот злополучный вечер, когда ученики Хогвартса праздновали первую победу Гарри в Турнире трёх волшебников. На празднестве она видела Рона с Лавандой Браун. Грейнджер помнила, что вместе с болью и гневом, раздиравшими её изнутри, хотела всё забыть и не видеть ни его, ни её, и любые объяснения Уизли не исправили бы ровным счётом ничего.
— Пиппин... — девушка остановилась на последней ступеньке, не решаясь подойти ближе.
Хоббиты одновременно подняли головы; Перегрин увидел Гермиону и растерянно засиял. Первая мысль была — она вернулась! Она пришла! Она не осталась с эльфом, она пошла за ним!
— Прости.. — волшебница опустила голову, не смея поднять виноватого взгляда.
Хоббит встал со своего места, не зная, как ему истолковать это.
«Прости» — как раскаяние?
«Прости» — как прощание?
— Думаю... вам нужно поговорить, — подытожил Мэрри, оставляя этих двоих наедине; пройдя мимо Гермионы, он то смотрел на неё, то прятал взгляд, в котором читалось замешательство. — Я пойду... прогуляюсь в сад, — нашёл он наконец-то себе направление и энергично свернул туда, скрывшись из виду.
Пиппин, дёрнув носом, утёр со щеки слезу рукавом. Он не плакал; совсем не плакал. По крайней мере, отчаянно хотел, чтобы Гермиона так думала. Робкий взгляд — как на расстрел — ну что ты мне скажешь?
Их оставили одних, но после ухода Мэрри не стало легче и слова не нашлись. Гермиона осмелилась и подняла взгляд на хоббита, не зная, что сказать и как. В голове не было ни единой приличной мысли, которая могла бы что-то исправить или хоть немного сгладить боль от разбитого сердца и разочарования. Она виновата. Для неё по-прежнему не имели значения ни рост, ни корона, ни другие особые заслуги и слава, но это ничего не меняло. Чувства, что так легко всколыхнул в ней Леголас, остались. Гермиона не пыталась их скрыть. Обманывать Пиппина ещё ужаснее, чем на его глазах отдавать сердце другому. Она не считала Перегрина ни одним из его качеств хуже эльфа или кого-либо из Братства. Он был таким, по-своему прекрасным и интересным, и она верила в то, что когда-нибудь хоббит встретит ту, что примет его таким. Ту, для которой он будет особенным. Но как это объяснить тому, кто уже разочаровался в ней? Сейчас любые её слова прозвучат, как нелепое утешение.
Надежды Тука на то, что Гермиона вернулась, одумавшись, таяли на глазах. Перегрин видел растерянность девушки, но отчаянно желал трактовать это в свою пользу. Ну, подумаешь, потанцевала! Ведь, в конце концов, танцевать в этот вечер с лихолесским красавцем не мечтала разве что ленивая. Может, ей и не понравилось вовсе. Может, она вернулась, чтобы остаток вечера провести с ним.
Надежда, говорят, умирает последней. Ему хотелось, как и всем, простых вещей. Нужность... и нежность.
— Я не хотела сделать тебе больно, — честно призналась Грейнджер, посчитав, что это лучше, чем пытаться указать на все его лучшие стороны, только бы приободрить и утешить, ведь этого ничего не изменит. Он лишь задаст себе вопрос: «Тогда почему же?». А ведь и в правду... почему? Она принимала его таким, каков он есть, и не пыталась изменить; не делала минусов из того, что брала во внимание та же Аниэль, но вопреки этому он не стал тем особенным, от одной мысли о котором в груди появляется тяжесть и разгорается трепетное, но не всё сжигающее пламя.
— «А зачем тогда пошла с ним?» — рвалось с языка, но хоббит промолчал, понимая, что разговор не закончен, и точки над i не расставлены.
И что ей делать? Что говорить дальше? Глядя на заплаканное лицо Перегрина с покрасневшими от слёз глазами, Гермионе становилось отвратно от мысли, что она с ним так обошлась. Это неправильно. Волшебница не имела права становиться между членами Братства. Знала изначально, что не испытывает к Туку взаимных чувств — зачем согласилась пойти с ним? Своими чувствами она будто разом перечеркнула сказанные ею слова там, в шатре, когда пыталась переубедить Гимли в том, что не все девушки так легко покупаются.
Гермиона дорожила хоббитом, но чувства, что испытывала к Перегрину, были самыми светлыми и чистыми, сестринскими. Этого недостаточно для того, кто любит так горячо и отчаянно; кто до последнего надеется, что его чувства окажутся взаимными. Она видела это в его глазах. Как не причинить ему боль? Как защитить от самой себя?
— Думаю, — начала Гермиона, набравшись немного смелости, — нам стоит попрощаться.
Сердце хоббита ухнуло вниз и превратилось в ледышку. Пиппин буквально чувствовал, как горячий ком в груди падает и покрывается тонкой корочкой льда; кажется, с этих слов начиналось то, что он категорически не хотел слышать. Не так, не так он представлял их прощание, и всё было хорошо до этого дурацкого танца... Пальцы холодели, а возможности рушились и падали в пропасть отчаяния. Только не здесь! Только не сейчас.
Горькие обстоятельства для прощания, но другого выхода Грейнджер не видела. Отправляясь на прощальный вечер, она не знала наверняка, как сложится её судьба. Волшебница колебалась: остаться в Лотлориэне и искать пути домой или же продолжить путешествие вместе с Братством. Она надеялась, что этим вечером получит знак, который поможет ей принять правильное и окончательное решение. До этого момента девушка думала, что знак — это её долгожданная встреча с Леголасом, но теперь понимала, что судьба увековечила его в слезах и боли хоббита. Она останется в Лотлориэне. Так будет правильнее.
— Я была рада познакомиться с тобой, Перегрин Тук, — Гермиона улыбнулась, но как бы ни пыталась сделать улыбку счастливой и радостной, момент не располагал; её улыбка утонула в печали и чувстве вины. — Но мне пора возвращаться в мой мир, а тебе идти своей дорогой вместе с Братством и вершить свою судьбу.
Быть может, что-то ещё можно исправить...
— Это означает «нет»? — пошёл напролом парень, не желая оставлять для себя невыясненные вопросы. — Ты выбираешь его?
Волшебница не хотела отвечать, но понимала, что любые попытки увильнуть расценят, как ещё один болезненный удар. Сказать правду сейчас, значит, своими руками грубо и безжалостно вбить ржавый гвоздь прямо в сердце.
— Я не хочу становиться между вами, — Гермиона понимала, что это уход от ответа, но считала, что поступает правильно, отказываясь от того, что ей действительно дорого. Как будто что-то откололось от неё в тот момент, когда она приняла для себя это решение. Не важно, кого она выберет — от этого ничего не изменится, ведь она вернётся в свой мир, а Братство останется в Средиземье; они продолжат жить по отдельности, будто она никогда не ступала на землю чужого мира. Всё это останется в прошлом.
Отдать предпочтение кому-то из них — значит, снова подорвать их доверие и внести раздор в ряды Братства, чьи мысли вообще не должно занимать ничего, кроме их важной миссии. Кольцо Всевластия — вот что обязано стоять для них на первом месте, а не вопрос того, с кем она желает остаться.
— Я не выбираю ни одного из вас, — первый и последний раз, когда Гермиона осмелилась посмотреть хоббиту в глаза. Только так её слова звучали, как горькая правда. Как данность, которую ему нужно принять. Колючую и горькую.
Гермиона не могла отказаться от кого-то из них, ведь они уже часть её жизни, как можно выбирать между двумя дорогими людьми? Каждый дорог ей по-своему, и сравнивать их неправильно — как выбирать между солнцем и луной.
— Прости, Пиппин, — тихо обронила волшебница, не смотря на него. Взгляд направлен вниз; смотреть на хоббита было слишком тяжело и... совестно. Она чувствовала себя виноватой и не пыталась оправдать это тем, что сердце решает само: кого ему любить — все решения принимаем мы сами. Она сама решила пойти с Леголасом, а не остаться с Туком.
Грейнджер спустилась с последней ступеньки и прошла мимо хоббита, не ожидая его ответа или новых уточняющих вопросов. Она сказала всё, что хотела и должна была. Это её решение, это её выбор. Но тогда почему же так тошно на душе, будто в этот самый момент она потеряла обоих?
Не прощаясь с остальными, и не желая им портить настроение одним своим неуместным появлением, девушка направилась в сторону своего флета, надеясь никого не встретить по пути. Мимо проходили незнакомые эльфы, горячо обсуждающие прощальный вечер. Две эльфийки так живо и вдохновлёно перешёптывались, что, только заметив волшебницу, притихли, поглядывая на неё с озорным огоньком в глазах. Гермиона не обращала на них внимания, но чувствовала, как их взгляды, направленные ей в спину, не то насмешливо, не то восхищённо провожают её. Горячие обсуждения эльфиек снова возобновились с тихим девичьим хихиканьем по секрету. Не трудно догадаться, что именно они горячо обсуждали.
Грейнджер будто сжалась изнутри. Она почувствовала себя защищённой, только скрывшись во флете, где её, к счастью, не застала Аниэль. Эльфийка, похоже, не торопилась покидать зал и отлично проводила время. Волшебница бросила взгляд в сторону зеркала. Из отражения на неё смотрела совершенно иная девушка. Цветок камнеломки выпал из чуть растрёпанных волос на подставленную ладонь. Волшебница смотрела на белые замявшиеся лепестки и чувствовала себя тем самым бутоном, что сорвали с горной вершины и так грубо изувечили. Раздавленный и разорванный, как и её сердце, которое вынудили выбирать.
***
Увы, танец Леголаса с Аниэль хоть и выглядел гораздо менее чувственным, но задачу свою выполнил: большинство эльфиек увидели тайный знак к началу боевых действий, организовали неподалеку от стола Братства «зону ожидания» и сбились в стайку ожидающих. Каждая из них вежливо хотела отведать танца с лихолесцем, а он не мог отказать согласно этикету — хоть и желал он этот вечер провести с совершенно другой партнёршей. Иными словами, вежливо, доброжелательно и с полной отдачей ему пришлось перетанцевать почти всех желающих девушек, каждые пять минут оглядываясь на вход — не вернулась ли Гермиона.
— Ты ж, пострел, со всеми плясать ухайдакаешься, — посочувствовал эльфу Гимли, когда тот присел рядом на лавочку — перевести дух. Гном, не стесняясь присутствующих, оглушительно зевнул — то был знак всему Братству, что праздник праздником, а пора бы и на покой.
Арагорн скомандовал покидать праздник; попрощавшись с Владыками и получив от них благословление, Хранители отбыли к шатру. Близилось к полуночи, но эльфы и не думали покидать праздничный зал — для них всё грозило затянуться до утра.
Леголас, понуро шагая последним, нёс тяжкую мысль о том, что Гермиона пошла гулять вместе с хоббитом. Её палочки на месте не оказалось — бегло оглядев столы, он заключил, что её-то уж волшебница прихватила с собой. Оно и правильно — сколько помнил её эльф, девушка не расставалась с любимой вещью даже во сне. Гимли иногда оглядывался на друга, неодобрительно поджимая губы — лихолесец брёл сумрачный, погружённый в свои мысли, и не в его, гнома, силах было как-то помочь остроухому или его ободрить. Хотелось ляпнуть чего-нибудь эдакого, простецкого, да кто ж этих эльфов разберёт — глянет взглядом остекленевшим, не улыбнется даже, и стой, дурак дураком.
— Мэрри? Пиппин? Вы уже спите? — послышался голос Фродо, который первым зашёл в шатёр.
— А Гермиону-то нашу спать что ли проводили? Устала? — сунул любопытную бородатую морду Гимли, слушая, как сдавленно и путано бормочет Мэрри в полусне. — Вот дела! И не попрощались даже. Вот волшебница, ушла, как не родная, как нож в грудь. Как не друзья... — заобижался и заворчал гном, сложив руки на груди, и тут же потянулся за трубкой — задымить всё вокруг.
Леголас отогнал от лица тяжёлые и вонючие сизые клубы, молча соображая и глядя на Пиппина. Хоббит, отвернувшись к стенке, носа не показывал и отчаянно изображал храп; дураку было понятно, что Тук притворяется, но Леголас сделал свой вывод — хоббит не хотел вести никаких разговоров.
— Гимли, ты так всех эльфов из Лориэна выкуришь, — кашлянув, лихолесец сделал шаг назад — поближе к выходу. — Всех с ног до головы прокоптил.
— Да не криви нос, аки девица, не завянешь, поди. Вон, выйди, подыши воздухом, оклемаешься, — посоветовал гном, затягиваясь и выпуская густые, ароматные клубы.
На девицу Леголас не обиделся — не первый день знал Гимли — но без слов покинул шатёр, вздохнув полной грудью и пытаясь унять резь в краснеющих глазах. Постоянные перетирки на тему курения, как правило, к какому-либо результату не приводили, а худой мир всё же лучше доброй ссоры.
Эльф поднял голову, ища взглядом флет, где ночевала Гермиона. Время играло против него; наутро они уйдут, а он даже не успеет попрощаться с ней.
Если только...
Он с сомнением опустил взгляд себе под ноги. С минуту постоял на месте, сжимая длинные пальцы в кулак, на лбу залегла глубокая морщинка — взвешивал все «за» и «против». И, глянув наверх, решительно направился в сторону лестницы. Взгляд горел, а движения были порывисты, словно принц боялся не успеть.
Времени у них действительно оставалось мало. Ранним утром они отбывали; их пути расходились, он шёл своей дорогой, а она возвращалась домой... от этой мысли становилось нестерпимо тесно в груди, саднило, и каждый удар сердца словно подстёгивал его подниматься быстрее, наверх... к их последней встрече.
Какой-то замкнутый круг. Яркая вспышка радости и снова причины, чтобы закрыться в себе, оказаться один на один с проблемами, и лить слёзы от одолевающей безысходности. Будто кому-то свыше, вершителям их судеб, только на руку страдания и резкие толчки в реальность, которые вытесняют всё светлое, что есть в этом мире.
Несколько часов Гермиона провела во флете, сидя перед зеркалом, но не смотрела ни на своё отражение, ни на смятый бутон, небрежно оставленный рядом с ним. Даже приняв решение, от которого она не имела права отказаться, девушка всё думала: правильно ли она поступает. Проворачивала в голове разные варианты и думала, что ждёт её дальше, когда Братство уйдёт, а она останется в Лотлориэне. В месте, где всё будет напоминать о них. Ещё одно тяжёлое испытание. Мория в сравнении с этим казалась детским безобидным приключением.
От вновь пролитых слёз легче не стало. Будто волшебница исчерпала весь свой запас, и на смену неугасающей боли пришло горькое осознание неизменности. Краснота уже спала с лица, так что догадываться об очередных пролитых слезах смогла бы только мать, которая слишком хорошо знает свою дочь. Это не болезные рыдания или горькие всхлипывания, а тихая и мучительная покорливость.
— Гермиона?... — пошуршав пальцами по деревяшке вместо стука, Леголас тихо позвал девушку по имени. Мало ли; быть может, спит... В Лориэне царила глубокая ночь, окрестности залиты лунным светом. Сердце предательски стучало — вспомнились, как назло, все её пощёчины и недовольства тем, что он переступает определённую границу. И если раньше это было оправдано походными тяготами и боевыми ранениями, то сейчас... он стоял перед входом в её покои ночью, не желая оправдываться. Не желая потревожить... обидеть... напугать...
Меньше всего он хотел испугать её своим внезапным полуночным появлением. Он хотел войти, даже коснулся ткани, прикрывающей вход, но... не смог. Слишком глубоко засели вбитые в голову правила. Слишком иной взгляд был у него на эти вещи. Он не имел права войти к ней в спальню без приглашения. И не вошёл.
Грейнджер встрепенулась, быстро утёрла лицо, будто боялась, что он вновь увидит её слёзы, и обернулась на вход во флет. Ей не показалось, эльф действительно пришёл. И если в первые секунды девушка чувствовала, как в порыве не то радости, не то надежды на лучшее она порывается встать и пойти к нему, то следом пришло осознание принятого решения. Она не должна этого делать, даже если уже поднялась и сделала полушаг навстречу. Прямо сейчас Гермиона вновь могла поступить неправильно по отношению к обоим. Если выйдет к нему — значить, этот вечер что-то значил для неё. Она не сможет играть роль холодной и безразличной, смотря ему прямо в глаза, и говорить, что то, что произошло между ними, всего лишь танец.
— Я... зашёл попрощаться, — тихо и сокровенно произнёс Леголас по ту сторону белого льняного полотнища, разделявшего комнату и лестницу, ведущую к ней. Принц, едва касаясь, провёл кончиками пальцев по белому льну, тихонько колыхнувшемуся не то от ветра, не то от прикосновения.
Ответом ему была тишина. Безразличная, неприятно режущая по ушам... эльф вздохнул, выдыхая тяжкий груз, осевший на сердце за все эти годы. Непомерная тяжесть — быть отверженным — и неразделённая любовь. Всё грозило повториться. Всё должно было повториться. Он с самого начала, ещё тогда, когда чувства давали только робкие ростки, знал, что всё закончится именно так — не начавшись. Что эта сила — созидающая, исцеляющая, горящая — вновь принесёт ему боль и разочарование, оставив его метаться наедине с собой, разрушенному, разбитому.
Он знал, что иначе просто не может быть, и глупо было надеяться на другой исход. Как бы то ни было, утром они продолжат свой путь, а она рано или поздно вернётся домой — ведь ни одно живое существо не сможет противиться тяге родных мест, и не мечтать никогда более туда вернуться. Леголас опустил взгляд. Это его выбор. Он сам его сделал — и теперь останется только пожинать плоды.
Молчание. Она должна сказать «нет». Должна, но... Грейнджер не обронила ни слова. Она медленно прошла к входу во флет, прошуршав юбкой платья, и остановилась в полушаге от него. Шаги в тишине по ту сторону комнаты, тихое дыхание, шелест... ближе, тише — и сердце принца начинает холодеть. Она не спит, слышит его, но в ответ бьёт молчанием. Стоит дождаться ответа, слушать и слышать сомнения... лёгкий ветер принёс запах лаванды и что-то сладкое, словно вернув его в то мгновение, когда она выгибается ему навстречу, касаясь телами... Леголас втянул носом воздух, застигнутый врасплох сладкой, томительной вспышкой. Он помнил... слишком хорошо помнил запах её волос.
Подняв руку на уровень своего лица, волшебница невесомо коснулась льняной ткани, зная, что эльф там, по другую сторону, — их разделяет всего один порыв. Девушка наблюдала за ладонью, что едва касалась ткани в поисках его руки. Ей хотелось бы, чтобы этот вечер закончился иначе, но она сама всё испортила.
Ткань выгнулась под пальцами эльфа. Близко... Грейнджер медлила. Где её уверенность? Где смелость? Откуда взялась эта нерешительность? Их сминало желание коснуться, вновь почувствовать его тепло на кончиках пальцев, вспомнить объятия. Протянуть руку навстречу легко, но перед глазами стоит лицо хоббита, чьё сердце она грубо разбила. Гермиона отняла руку от холодной ткани, задевая лён длинным рукавом платья; по ткани пошли всполохи. Она уже приняла решение.
— Уходи, Леголас, — тихо попросила и закрыла глаза, сжимая пальцы опущенных рук. Кажется, голос дрогнул, но она не заметила. Сердце с болью сжалось в груди; волшебница не нашла в себе сил отойти. Ей хотелось остаться здесь, рядом; знать, что их разделяет кусок неплотной ткани, а он тут, совсем близко, даже если она не слышит его дыхания и сердцебиения; точно знать, что он здесь, только протянуть бы руку, чтобы прикоснуться и ощутить. Она просто подождёт, когда он уйдёт.
Леголас зажмурил глаза... словно от боли.
Занавес.
Он не уходил и оттого ещё тягостнее становились минуты тянувшегося прощания. Гермиона хотела бы задержать мгновение, чтобы как можно дольше чувствовать его рядом с собой, но мучительно тяжело осознавать — это прощание. Она больше не увидит его и прощается с ним вот так, за закрытыми дверями, не смотря даже в глаза. Иначе не могла. Знала, что не сможет, ей не хватит сил.
Леголас не знал, чего ожидал, но точно не этого; между ними были миллиметры, которые растянулись на мили. Столь разительный контраст ударил, вышиб почву из-под ног. Он точно помнил счастье, отражённое в её глазах, и теперь не понимал... не принимал... не хотел верить в то, что услышал. В горле загорелся отчаянный протест — нет! — всё нутро всколыхнулось, затмевая разум. Страстное желание увидеть её напоследок... и многое, многое, на что он готов пойти ради этого. Ему стоило огромных усилий заставить голос не дрожать.
— Чем я обидел тебя?
Вопрос, прорезая тишину, застаёт её врасплох. Гермиона вновь закрывает глаза и выдыхает в ложной надежде найти силы на ответ и придать голосу уверенности. Она не должна поступать так с ним. В этом нет его вины. Он не должен так думать.
У всего должна быть причина. То, что он чувствовал... было слишком сладко, чтобы завершить это вот так. Бесцеремонно, безжалостно, разрушающе. Он был почти уверен в том, что поступил правильно; что не зря пришёл на этот вечер, не зря решился — как в омут с головой — пригласить и получить ответ как награду... он чувствовал счастье и свою личную победу каждым сантиметром кожи, но теперь разум заметался, ища просчёт, ища зацепку. Где он переступил, где позволил себе лишнего?... Где ты мысль, та червоточина?
Не нашёл.
— Ты меня не обидел, — это всё, что она может сказать в ответ; голос предательски дрогнул. Грейнджер знала, что это случится — если он не уйдёт, не оставит её. Второе прощание и горькое лживое «нет» убивает.
Слишком диссонировали слова и их содержание.
Леголас слышал, как голос дрожит, как неровно её дыхание... видел её силуэт, тень на молочно-белой ткани — протяни руку, коснись... но она одёргивает ладонь, едва он тянется навстречу. Жгучее желание взаимности полыхало, рушилось, умирало в агонии — только ему дали надежду и крылья, как тут же сбросили вниз. Он смотрел на неё, не зная за что, не зная, почему она отвергает его. Это были последние минуты, решения были приняты, пути их разошлись — но лучше уж умереть, чем оставшуюся жизнь в этой любви, как в огне, корчиться. Леголас замер в нерешительности, вслушиваясь. И, словно во сне, протянул руку, раздвигая ткань...
Гермиона не успела ничего предпринять. Не отступила, не отшатнулась и не попыталась вытолкать его прочь — замерла, опешив, изумлённо смотря на него. Внутри бушевали разные чувства. От переполняющей её тоскливой радости, что вновь увидела его на прощание, и до грусти и боли — это в последний раз и других больше не будет.
Незваный, непрошеный гость, он вошёл к ней в спальню одним шагом, поражаясь собственной дерзости. Она вскидывает голову — изумление в широко распахнутых глазах — а губы оказываются так близко, что он не выдерживает. Наклоняется — словно во сне, через толщу воды.
Все мысли покинули разум волшебницы, отпуская, будто грехи. Сердце тяжело забилось в груди, и кровь прильнула к лицу, когда горячее тепло разлилось внутри от груди. Воспользовавшись её нерешительностью, Леголас не дал ей последнюю секунду на «нет». Целует... вкрадчиво касается губ. Ладони в миллиметрах от неё, чтобы не задеть, не спугнуть, не обидеть... секунда — и обвивают, одна за плечи, вторая на талию — не уходи...
Награда или кара за дерзость? Грейнджер поднимает руку и касается его щеки.. несмело, едва задевает пальцами пряди светлых волос. Вторая ладонь волшебницы скользнула по груди к плечу и выше, пока скромными объятиями не легла на шею принцу. Она прижалась к его груди, будто в заново пережитом танце, и ответила взаимностью на порыв. Этот вечер должен был закончиться иначе, но... она не хотела отпускать его. Переубеждать себя в обратном — бесчестно лгать себе.
Закрадывается мысль, что именно в этот момент она обманывает несчастного хоббита, которому сказала совершенно противоположный ответ. Она солгала. Гермиона с силой зажмуривает глаза и выдыхает; по щекам полились горячие слёзы. Любить его слишком больно, но отказываться — ещё больнее. Она не имела права становиться для него чем-то большим, но не могла найти в себе силы отстраниться. Целовала, как в последний раз, безотрадно и жадно, когда же должна была со всей самоотдачей и нежностью уповать и растворяться в нём, как тогда, в танце, забывая обо всех невзгодах и мире, потому что у неё есть он...
Вот он, её поцелуй — вкусный, глубокий, пусть подаренный от страха и безысходности, отравленный сомнениями, пусть торопливый и почти вынужденный, но... Он не смог остановиться. Не смог оторваться от этих губ, дрогнувших в нерешительности, но раскрывшихся навстречу и с готовностью отзывающихся на каждое прикосновение, и хотелось ещё и ещё... мелькнул страх, но не за то, что будет потом — Леголасу было на редкость всё равно. Отчаянное желание — чтобы этот миг не кончался — и... гори всё в огне Ородруина.
Про себя отметил, что её губы были чуть сухие и солёные от слёз...
Пусть это мимолетное безумие, пусть миг спустя всё станет как раньше, только сейчас Леголас целовал её, мечтая никогда больше не отпускать. В шальной смелости чуть углубил поцелуй, чувствуя, как в животе заискрила сладкая тяжесть, ладони легли сильнее, увереннее... В этом жаре сгорело всё — не осталось ни трезвости, ни рассудительности, ни принципов, ни запретов.
С того момента у реки он гадал, каким будет её поцелуй. Лежа ночью в траве, глядя на звёзды сквозь кружево древесных крон, он погружался в воспоминания и представлял... каким бы он был? Нежным и неторопливым, чистым, сладким, наполненным до краев наслаждением?... Или отчаянным, лихорадочным, жадным и страстным, нетерпеливым и требовательным?
Он мог лишь представлять... до этого момента всё, что было у него — ощущение тонких рук на широких плечах, мимолётное касание губами щеки, ошеломляющая и бесстыжая близость танца — пламенело, горело и металось неистово, и, казалось, что в этом огне сгорают секунды, отпущенные им.
Отчаянное желание — доказать, что она не права, что ей не удастся так просто избавиться от него — но как, если аргументы кончились, а в распоряжении у них всего несколько минут?... И из всех путей, доступных ему, он избрал самый опасный, рискованный и, если «да», то дающий ему прощение всех грехов.
Словно споткнувшись о собственное дыхание, словно вспомнив о чём-то, Леголас открыл глаза и чуть отстранился. Ну... всё, теперь бей по щекам, плачь, гони, проклинай, неистовствуй, женщина.
Гермиона открыла глаза. Она смотрела на эльфа и не находила в себе смелости сказать, что они не могут быть вместе, даже если это правда, которую она пыталась принять и навязать себе. Он уйдёт с рассветом, вместе с Братством, как было задумано, а она вернётся в свой мир ещё до его возвращения и они больше не увидятся.
На розовых от смущения щеках блестят влажные дорожки от слёз — Леголасу хочется их утереть кончиками пальцев, иссушить губами — но... в этот момент мир начинает рушиться. Её ладонь медленно и будто неохотно соскальзывает с его щеки и объятия рушатся.
— Прости... — она отводит взгляд, потому что смотреть на него слишком больно, а сказать последние слова невыносимо: — Мы не можем быть вместе.
Вот так раз и перечеркнула его чувства, словно не она льнула к его груди и отвечала на поцелуй, не она крепко обнимала, не желая расставаться. Голос впервые не дрогнул, но сердце, прошитое насквозь нитями, рвалось на части и болью звенело в ушах.
Тишина перемежается ненавистными всхлипами, она дышит не ровно — плачет, но говорит, говорит... а он не верит. Вот хоть глаза ему выколите, хоть убейте, хоть вырвите сердце из груди — не верит. Леголас видит — у неё внутри всё воет, ноет и стынет, и сама она не верит в то, что говорит. В своей отчаянной решимости отсечь его от своей жизни она роняла слова — словно отвешивала пощечины — отталкивала, раня, пытаясь спугнуть.
А он одного боялся — не удержать. И держал её так, будто сейчас сюда сбежится весь Лориэн — оттаскивать... а завтра она найдёт у себя на запястье тёмное пятнышко, синячок, который могла бы показать ему, надувая укоризненно губу — обидел! — если бы было это самое «завтра»...
Их «завтра» в его руках — плачет, вырывается, бьётся отчаянно, ещё живое, но... каждое её слово, как нож — убивает его.
— Уходи, — тихая, но уверенная просьба. Так будет легче обоим, не видеть друг друга. Волшебница чувствует, как тяжело даётся новый вдох — ком в груди становится таким огромным, что давит на сердце. — Уходи, Леголас! — повысила голос и подняла на него взгляд. Новых слёз не было, а в глазах впервые появились проблески злости. Ей хотелось провалиться сквозь землю, спрятаться с его глаз и закричать в голос. — «Прости меня...».
С каждой секундой рядом, с каждой попыткой ухватиться за неё и удёржать, Гермионе хотелось поддаться. Хотелось забыть свои слова, как страшный и нелепый кошмар, от которого хочется избавиться вместе с рассветом, а после спокойно и, не думая о прошлом, крепко уснуть. Новый сон будет лучше.
— Пожалуйста... нет, — предпринимает он отчаянную попытку, сгорая заживо. Всё, что бы ни сделал, отныне только распалит огонь, уничтожит, сделает только хуже. И в её глазах — огромных, наполненных слезами — искрит злость, будто его руки — колючий терновник, и сам он, приближаясь, только больше ранит её.
Её боль обескураживает. В нём — причина, в нём — источник, и Леголас, сдаваясь, предупредительно поднимает руки с раскрытыми ладонями и отступает на шаг.
Не так, не так... внутри металась слепая ярость — сделанного не изменишь! — больно... будто от сердца оторвали кусок, выдрали с мясом и оставили, как есть — истекать кровью, саднящий обрубок души лихолесского принца. Слишком знакомое чувство — дежа вю уже лижет пятки — он отступает, словно говоря, что всё кончилось.
Он принял её решение. Понял, принял и отступил.
— Прости... за всё, — голос надламывался и не слушался, а потому — меньше всего на свете ему хотелось говорить. Обрубив малодушное желание урвать последние секунды их встречи, он решился на поступок, единственно верный, но беспощадный по отношению к себе. Последняя секунда, когда она стояла у него перед глазами, последняя секунда молчания — попытка запомнить её.
Волшебница медленно закрывает глаза, будто отказывается от его слов, и чувствует, как тело бьёт крупная дрожь. Почему же так больно... Сказать Пиппину «нет» оказалось значительно проще, чем скользкими от крови руками отрывать от себя любовь, зная, что она — это часть её сердца. Слёзы душат, но ногти лишь глубже вонзаются в плоть и безжалостно отдирают клочки дрожащими пальцами, чтобы небрежно сбросить к ногам все желания, мечты и надежды на то самое светлое, растопленное им в глубине души.
— Прощай.
Леголас ушёл, оставив её одну посреди комнаты — свыкаться с принятым ею решением и болью, что шлейфом тянулась за ним.
Землю выбили из-под ног; тело, лишившись прочной опоры, неумолимо клонилось к земле. Гермиона не чувствовала силы в теле и хотела упасть на колени от одолевающей слабости, но, пошатнувшись, уперлась ладонью в деревянный столб, служивший опорой флету — свою она потеряла. Выгнала взашей, как бездушный хозяин старую псину на улицу, не заботясь о том, как она будет жить дальше. Волшебница закрыла рот ладонью, и плечи содрогаются от горьких слёз. Только бы не заплакать навзрыд... только бы он не услышал... только бы не вернулся назад...
***
Леголас знал, что будет больно. Изначально — ещё задолго до того, как мысли и желания были облечены в действия — знал, что всё это закончится бессмысленно и безжалостно. Это было хуже войны — там всё ясно, понятно и просто. Бей врага, помогай своим, есть цель, есть средства. Здесь же... никакого кровопролития — всё чисто, ночь безмолвна, и мир не перевернулся, и звёзды не осыпались — только один Хранитель ранен навылет, как подстрелили. Спускается, еле волочит ноги, дышит через раз, цепляясь за воздух — словно он больше не пригоден для дыхания.
Эльф наивно думал, что готов к этому, что заранее примирился с исходом. Спустившись по лестнице, он глянул в сторону праздничного зала, выдыхая и чувствуя, как дрожит от холода. К этому невозможно быть готовым.
Буквально в следующую секунду в стороне празднества прогремел взрыв. Оглушительный, разрезавший ночь, огрызнувшийся сотней испуганных возгласов, прогремели разбитые стекла — Хранители подскочили на своих местах, высыпали на лужайку перед шатром в чём были. Крики, сумятица, паника доносились со стороны покинутого ими зала — все единодушно ринулись туда, не подозревая, что стало причиной... и что их ждёт.
Грейнджер вздрогнула от неожиданности и прекратила бесполезно лить слёзы о том, что разрушила своими руками. Она обернулась, бросив испуганный взгляд в сторону выхода из флета.
— Леголас... — имя эльфа застыло на губах.
Не понимая, что произошло, девушка спешно покинула флет и замерла на лестнице, обеспокоенным взглядом находя лихолесского принца. Облегчение... Её страх отступает от осознания, что с ним всё в порядке, если можно так сказать о том, чьи чувства грубо втоптали в землю и станцевали на них, будто на костях злейшего врага. Самое время повернуть назад, пока не увидел, не понял, что, испугавшись за него, волшебница разом перечеркнула все грубые слова, которыми набивала ему рот, словно гвоздями, и заставляла жевать, царапая дёсны и зубы, пока не проглотит все до последнего. Женщины — самые коварные и непредсказуемые существа на земле. Отвечать на поцелуй, отдавать ему своё сердце, но топтать мечты и ожидания, противореча себе.
Гермиона подняла взгляд, когда услышала крики.
***
Всё — стены, белые скатерти, пол — были окроплены брызгами крови. Взрывом разворотило, развернуло несколько столов и лавок, эльфы образовали небольшой круг — и среди них, посреди пустоты, навзничь раскинувшись, лежал мальчик, стеклянными глазами глядя в потолок...
Маленькое тело сотрясали судороги, грудь вздымалась мелкими толчками, содрогались конечности. Изо рта с каждым толчком выбрасывалась кровь — руки раскинуты, глаза подёрнуты пеленой — кто-то закричал, кто-то ринулся к мальчику... Нарастала паника, пока Владычица Галадриэль сама не присела около тельца, положив ладонь с длинными пальцами ему на глаза.
Грейнджер оказалась в числе эльфов, столпившихся у Галадриэль. Глазами, полными ужаса и отрицания, она смотрела на происходящее. От стен, измазанных свежей кровью, голова шла кругом. Первые секунды волшебница пыталась понять, что произошло, но ответ оказался настолько близок и прост, что она не поверила своим глазам.
Судороги стихли; мальчик как будто успокоился, обмякнув, провалившись в глубокий сон. Закрыв глаза, Владычица шептала, гладя ребёнка по волосам, словно мать всего эльфийского народа — своё дитя... это длилось не минуту и не две — никто не смел шелохнуться, потревожить их — пока Галадриэль не смолкла, скорбно огладив малыша по щеке. Он был жив; он будет жить, но...
На раскинутой правой ладони не хватало пальцев... а рядом с окровавленными обрубками лежала палочка Гермионы Грейнджер. В спешке покидая зал, волшебница оставила её Аниэль, а та, видимо, увлёкшись предстоящим танцем с эльфом, оставила её где-то на столе, без присмотра, и после удачно забыла о доверенной вещи, раз и хозяйка не вернулась за ней. Гермиона корила себя за неосмотрительность, но уже ничего не могла изменить. Только бесконечно шептать слова прощения и неотрывно смотреть за изувеченного мальчика, прижатого к груди эльфийской Владычицы. Сейчас она отдала бы всё, чтобы вернуться назад и всё изменить, но под взглядами лориэнцев чувствовала, как из неожиданной гостьи превращается в опасное создание, которому нет места в эльфийском городе. Она хотела выступить вперёд, забрать волшебную палочку и попытаться всё исправить при помощи магии, но после случившегося — кто доверит ей жизнь ребёнка? Кто позволит?
Связать лежащую волшебную палочку с Гермионой стоило эльфам нескольких минут промедления, а потом до напуганной толпы стало постепенно доходить... всколыхнулись гневные голоса, ищущий взгляд прошерстил толпу, и один за другим эльфы стали поворачиваться к волшебнице. Ближние отпрянули, как от прокажённой, поражённо глядя на неё. Не ожидали. Не предвидели. Были до смерти напуганы произошедшим...
Тишину прорезали голоса отчаянно, навзрыд рыдающей матери. Отняв ребёнка у Владычицы, эльфийка с надрывными воплями прижимала сына к груди, пачкая кровью белое платье. Подоспев, на колени рядом бухнулся отец, не веря глазам своим — сын... и за что же им это несчастье.
Найдя взглядом виновницу, мать с гневным рыком, помутнившимся взглядом выплюнула, выкрикнула в сторону Гермионы несколько фраз — в голосе звучали осколки стекла, разрывалось материнское сердце. Головы разом обернулись к волшебнице вновь, взгляды — то осуждающие, то поражённые, то искажённые гневом. Толпа будто разом ощёрилась, единодушно отделила её от себя и обвинила в произошедшем. В комнате резко похолодало, и казалось, что в этом море остро-обличительных взглядов нет ни единого просвета.
— Я не хотела... — тихо шептала волшебница, но не получала отклика. Отвести бы глаза, но они будто приросли к картине, цепляясь то за кровь, то за палочку, то за слёзы и горе матери. Живой, но изувеченный ребёнок был на её совести. Это её вина, что волшебная палочка осталась без присмотра и угодила в руки мальчика. Он мог погибнуть, но остался жив, и в гнетущих раскатах злости и страха это не звучало как утешение. — Я могу исцелить его. Позвольте мне...
Отец Ниавеля, до этого безмолвно гладящий сына по голове, поднялся, полный мрачной решимости, словно в трансе. Шепча тихо под нос непонятные угрозы, он, разрезая толпу, стремительно направился к Гермионе, и неизвестно, что было у него в голове. Плюясь скрежещущими словами, за пару метров до девушки он начал было заносить руку... Грейнджер не шелохнулась. Она чувствовала себя заслуженно виноватой и могла понять родителей, на чьи руки упало это горе.
Перед ним вырос Леголас, перехватывая его жажду возмездия, заставляя опустить занесённый кулак и остановиться. Волшебница не ждала защиты; лихолесский принц и руки, что утягивали её подальше от разъярённой толпы, служа спасением, казались ей незаслуженными. Повелительный окрик Владычицы — всё произошло почти мгновенно — и отец пострадавшего мальчишки сползает на пол, остаётся рыдать, а Гермиону тянут за плечи несколько рук, знакомыми голосами убеждая её: «пошли».
То был Арагорн; вместе с Боромиром они, словно телохранители, поспешно увели девушку с глаз толпы, пройдя по указанию Галадриэль. Это было похоже на спешную капитуляцию, бегство от развернувшейся катастрофы. Все Хранители хорошо понимали, чем в итоге закончился их прощальный вечер...
***
Гермиону оставили в закрытой комнате в компании хоббитов и Гимли. Те, попытавшись её ободрить, быстро отбросили затею; кто-то завалился спать на лавке, кто-то скорбно молчал, периодически вскидывая взгляд на волшебницу. Словно и хотел что-то сказать, а... передумал.
Минуты тянулись, как горький мёд. Время превратилось в тягучее бесформенное месиво. Сознание, наполненное мыслями о произошедшем, погрузило Гермиону в подобие транса, из которого она не могла выбраться самостоятельно. Все слова, оброненные хоббитами, пролетали мимо неё, как голоса безмолвных призраков, — холодной тишиной. Девушка не могла выбросить из головы картины, что вбились в память пятнами крови на стенах, дорожками из хрупкого стекла и детской рукой с недостающими пальцами.
Прошёл примерно час ожидания, прежде чем в комнату разом вошли Галадриэль, Келеборн, Халдир и оставшиеся Хранители. Грейнджер не заметила — плачь матери Ниавеля затопил её сознание; голос отца мальчика раскатами звучал в голове, давя на неё, пока в реальность не вернула Галадриэль.
— Нам трудно говорить о случившемся, но придётся, — начала Владычица, когда все расселись полукругом вокруг неё. С одной стороны Гермионы проснулся и усиленно моргал Сэм, с другой — невесело хмурил бороду Гимли. — То, что случилось — страшная трагедия для нашего народа, и в ней есть доля твоей вины, Гермиона Грейнджер, — эльфийка раскрыла ладонь, на которой лежала злополучная волшебная палочка вместе с маховиком времени. Она не двинулась с места; ждала, что девушка к ней подойдёт.
Гермиона не пыталась оправдать себя и выказать сожаление, не пыталась извиниться за то, что натворила. Никакие слова не смогут изменить ход времени и вернуть всё назад. То, что свершилось, останется в истории, писанной кровью.
Волшебница слепо смотрела на раскрытую ладонь Владычицы, но не сразу нашла в себе силы подняться и подойти. Рука с не унимающейся дрожью протянулась навстречу, забирая волшебную палочку. Цепочка маховика предупреждающе зазвенела, но успела зацепиться за пальцы; кулон подпрыгнул в воздухе и завис, покручиваясь и играя светом на гладкой поверхности песочных часов. Грейнджер не заметила его, только палочку, что крепко сжимала в руке, будто ещё немного усилий и переломает её, лишь бы она больше никому не причинила вреда.
Гермиона корила себя. Она была настолько занята своими сердечными стенаниями, что забыла о главном — осторожности. Раньше она бы никогда не оставила волшебную палочку без присмотра, никому бы её не доверила, а надёжно носила на поясе, не расставаясь. В этом мире, кажется, всё было направлено на то, чтобы их разлучить. И вот что случилось в этот раз. В прошлый едва не погиб Леголас. Новая жертва — это вопрос времени.
— Отныне мы не сможем быть столь гостеприимными, как прежде. Мой народ ранен; они не хотят угрозы в Лотлориэне. Я сочувствую тебе всем сердцем, дочь людей, но не могу изменить случившееся, — Владычица тяжело вздохнула. — На рассвете тебе придётся покинуть Лориэнский лес.
По рядам Хранителей прокатились возмущённые возгласы.
«Но ей некуда идти!» — ошарашено и напугано произнёс Фродо.
«Она не виновата!» — выпалил Пиппин, вскочив со своего места.
«Как вы можете гнать её?»
«Это несправедливо!»
«Есть другой способ...»
— Её нужно отправить в Лихолесье, к моему отцу, — прорезал общий гул серо-стальной голос Леголаса. — Найти возможность...
— Северная граница неспокойна, сын Трандуила, — несколько вальяжно подал голос Халдир, выходя из тени Владык. — Мы пока ещё можем удерживать границы от набегов орков, но ни один отряд не пройдёт сквозь Дол-Гулдур, над ним с каждым днём всё больше чернеют тучи! Я бы предложил Вам сопроводить Вашу боевую подругу, только, боюсь, вы должны быть заняты более важными делами...
Со взглядом Келеборна начальник стражи осёкся, поняв, что перегибает палку, но правда колола глаза — никто не возьмётся провожать её через весь Мирквуд в надежде вернуться живыми.
— Говорил же, что надо отправить её к моему отцу, в Эребор, — ворчливо подал голос Гимли. Он как заранее знал, что братский визит к эльфийскому народу ничем хорошим не закончится.
— Я уйду, — Гермиона прервала возгласы хоббитов.
Не представляла, куда и как, но она не могла дальше пользоваться гостеприимством Галадриэль, даже если бы она изменила своё решение. Её возможность вернуться домой растворилась в безалаберности и неосмотрительности по глупости. Это расплата за утонувшую в чувствах рациональность.
— Никуда ты не пойдёшь!
— И куда ты пойдёшь?
— Только через мой труп!
— Через два!
Братство единодушно запротестовало, давая понять одно: Гермиона пойдёт куда-либо в одиночестве только если всех их положат к её ногам уже остывшими. Сжатая на плече Гимли рука Арагорна не давала гному разбушеваться, хотя внутри у бородатого кипело и постукивало крышкой желание высказать своё мнение относительно происходящего и послать всю дипломатию к прародителю. Девушку словно отстранили от решения проблемы, единодушно озадачившись: как быть? Эльфы сорвались на свой язык, переговоры вёл Леголас, что-то горячо втолковывая Владыкам, но получая в ответ лишь холодную решимость не менять принятое решение с каплей сдержанного сочувствия. Ожесточённые споры прекратились с вмешательством Элессара:
— Она пойдёт с нами.
Все разом стихли. В тишине властный и глубокий голос человека позванивал:
— Мы много думали об этом...
Леголас нахмурился, словно не он был изначальным противником этой затеи. Вместе с ним скрестил руки на груди Боромир.
— Она может стать достойной преемницей Митрандира. Если, конечно, сама согласится... — с этими словами предводитель людей повернулся к девушке.
— Это слишком опасно, — вмешался Леголас. — Должен быть другой способ.
— Это всяко лучше, чем ей чесать до Ривенделла на своих двоих с мешочком за плечами! — прорычал Гимли, с трудом сдерживаясь, чтобы не пропесочить эльфийское гостеприимство во всех подробностях.
— Женщина в Братстве — быть беде, — вышел из тени Боромир. Глаза его горели недобрым огнём. — Она посеет раздор между нами.
— До сих пор раздор сеял лишь ты, Боромир, — напомнил ему Фродо, осмелев. — Мы не можем бросить её, она уже часть нас всех. Она помогала нам, и её палочка будет полезна в бою.
— Это единственное, чем мы можем помочь, как ни прискорбно, — подытожил Арагорн, скорбно опуская взгляд. Сомнительная помощь — звать девушку на верную погибель... это хорошо понимал Леголас, отчаянно не желая впутывать волшебницу, душа его металась между отчаянным желанием уберечь её от беды и долгом перед Братством. И, увы, выбор для него был очевиден.
— Что скажешь, Гермиона? — решил поставить точку в разговоре Странник, обратившись наконец-то к мнению мисс Грейнджер.