18
День: 1431; Время: 6
— Как ты жила? Только честно, — тон, которым Гарри задаёт вопрос, напоминает Гермионе о том, как хорошо друг чувствует её ложь.
Уже поздно, может быть, даже слишком — Рон уже давно отправился в свою спальню. При этом он громко жаловался на отсутствие штор, защищающих от яркого утреннего солнца, и замка на двери в ванной комнате. Гермионе стало интересно: к каким же условиям привыкли её друзья? Но горькую обиду, начавшую было расползаться по горлу, уничтожили мысли о том, как замечательно прошла эта ночь. Разговоры о прошлом и истории о том, что с ними случилось за время разлуки, — и все трое отлично притворялись, будто никому из них не жаль, что их не было рядом.
Едва Гермиона услышала за спиной голос Гарри, где-то внутри неё вспыхнул пожар, который потом лишь распространился по всему телу. Она так свыклась со своими попытками обо всём забыть, что не осознавала, насколько сильно скучает по друзьям, пока вновь воочию не увидела залившееся румянцем лицо Рона и застенчивую улыбку Гарри. В тот самый момент, когда её мальчишки оказались перед ней, нахлынувшее вдруг чувство заслонило собой прежнюю потребность, обернувшуюся мучительной болью. Теперь Гермиона могла осязать их, видеть, слышать и даже обнюхивать — чувственное подтверждение дружбы, — и ей хотелось плакать, смеяться, кричать и носиться кругами, но, наконец, её усадили, чуть ли не всерьёз усомнившись в психическом здоровье.
— А как все живут? — Гермиона пожимает плечами, понимая, что этой темы лучше избегать: подобные обсуждения могут спровоцировать много неприятных вопросов.
Например, почему вы меня бросили? или, наверное, даже важнее, как? — потому что сама Гермиона вряд ли смогла бы оставить своих друзей первой. Ей почти что хочется задать эти тяжёлые, полные эмоций и совершенно неуместные сейчас вопросы: кто я для тебя? и почему ты выбрал Рона? что ещё я могла бы сделать, чтобы стать тебе лучшим другом? почему именно я оказалась недостаточно хороша? почему ты не пожелал, чтобы с тобой рядом была я? Она жаждет узнать: будут ли их общие воспоминания о прошлом дополнены чем-то новым, или, пока они ходят разными дорогами, этой памяти суждено поблекнуть и однажды единственным, что удастся разглядеть, окажется тёмная, глубокая, чудовищная пропасть — та самая, которую Гермиона чует нутром и куда порой заглядывает в минуты одиночества. Её подмывает сказать Гарри, что сейчас она чувствует себя так, будто больше не играет никакой роли. Ей хочется быть жестокой и заявить, что это всё из-за него — и немного из-за Рона, потому что тот выбрал Гарри, а не её. Гермиона готова признаться в собственном эгоизме, но не уверена: а так ли себялюбие плохо?
А ещё она хочет сгрести Гарри в охапку: трясти и требовать, чтобы он увёз её с собой. Ведь до Гермионы доходят слухи, да и она сама чувствует, как по ночам тени всё ближе подбираются к её кровати. Она знает, что именно надвигается, как знает и то, что несмотря на приезд, ни Рон, ни Гарри не собираются её забирать. Пусть даже они трое всегда должны были быть вместе, и Гермиона, в отличие от Гарри или того кукловода, что принимает за него все решения, не выбирала иного пути. Гарри ответит что-то вроде, ты всё равно сражаешься на этой войне, а она возразит, но не рядом с тобой, не по-настоящему. И он скажет, Гермиона, прошу тебя или но ведь разницы нет. А Гермиона бы хотела объяснить, что разница есть, и очень большая — потому что во всех своих мыслях, мечтах, страхах, фантазиях и планах, с момента их первой встречи и до настоящего дня, Гермиона Грейнджер жила или умирала только бок о бок с Гарри Поттером и Роном Уизли.
Ей хочется выяснить: он оставил её потому, что нашёлся другой умник, взявший на себя её функции? И если да, то почему Гермиону оказалось так легко заменить? Неужели кто-то другой стоял по его левую руку, пока сам Гарри правой крепко держался за Рона? С самого ли начала предполагалось, что значимы только он и Рон? Но почему? Надо ли Гермионе просто принять такое положение вещей и, если да, то как?
— Я не об этом спрашивал, — мягко откликается Гарри, отхлёбывает чай и морщится — в чашке слишком много сахара.
Гермиона делает два, три вдоха и задумывается. Так легко быть слабой и гораздо труднее — сильной, а она никогда не искала лёгких путей. Гарри и без неё получил сполна. После войны будет время заняться врачеванием ран, пусть на это и уйдут годы. Но не сейчас. Ребята же по-прежнему здесь, ведь так? Ради неё. И это говорит о многом. Гермиона их любит, и этого ничто не изменит. Они все поступали так, как было лучше для общего дела, или что-то в этом роде, и если попутно оказались задеты чьи-то чувства — это же мелочь. Должна являться таковой. Для тех, пожалуй, кому не обязательно было их испытывать.
— Я в порядке, — и, наверное, её голос звучит слишком глухо.
— Гермиона, — словно тихая мольба, и она невольно вскидывает глаза на Гарри.
Сейчас он выглядит очень усталым, обессиленным, и вдруг Гермиона ясно видит перед собой уже не мальчика, которого знала когда-то. Думая о Гарри, она представляет то знакомое лицо, что четыре года назад встречала изо дня в день. До того, как война стала войной, до того, как друг ушёл. И теперь во время каждой новой встречи Гермиона ищет в нём знакомые черты — ведь так она оказывается ближе к прошлому, к той самой поре, что даёт ей опору. Но время шло, война разгоралась, и каким-то образом, пока Гермиона не видела, Гарри Поттер превратился в мужчину. Она тоже чувствует себя старше, черствее; находит на столе его ладонь и крепко стискивает, едва Гарри переплетает их пальцы.
Когда они умудрились так повзрослеть? Когда Гарри получил право смотреть на неё так, будто он прожил достаточно, чтобы выяснить главный секрет этого мира — оказавшийся слишком плохим, чтобы о нём рассказывать? Когда его ладонь стала настолько большой, а черты лица такими острыми и мрачными, искажёнными не юношеским страхом, а пониманием и горем? И почему от осознания всего этого Гермионе кажется, будто у неё в горле стоит ком размером с теннисный мяч? О, а теперь она ещё и плачет. Что за нелепость.
Вскакивая, Гарри опрокидывает стул — обходит стол и тянет Гермиону на себя, заставляя её встать на ноги и уткнуться в него. Он пахнет лесом, завтраком и костром, и она теряется в его объятиях.
— Знаешь, я не хотел никого из вас... — шепчет Гарри ей в макушку, и тот факт, что он заговаривает именно об этом, заставляет Гермиону прийти к мысли: друг всё понимает или хотя бы переживает, что бросил её. — Рон бы не остался... натворил бы глупостей... ты же знаешь, какой он.
— Всё хорошо.
— Правда?
Гермиона не уверена.
— Да.
Гарри замирает, зарываясь лицом в копну её волос, и она приникает к нему ещё ближе: оба сжимают друг друга в объятиях так сильно, что едва могут дышать, но им на это плевать.
— А будет?
— Да, будет. Обещаю. Да, да, да, — прислонившись к его плечу, Гермиона кивает и вытирает его рубашкой слёзы, чувствуя себя глупо и бестолково.
— Прости, — вырывается у них одновременно, и они неловко смеются: пусть не смешно, но получилось забавно.
— Просто пообещай мне, богом поклянись, что вернёшься.
Гарри молчит. И Гермиона крепче прижимается к другу, ожидая от него того же.
День: 1431; Время: 16
Рон шлёпает Гермиону по попе, и она оборачивается к нему с дурацкой улыбкой — он вскидывает руки и делает шаг назад. Закатив глаза, Гермиона бьёт его по руке. Этот поганец жаждет шоу и, начни она кричать, небось, лопнет от гордости.
— Берегись, друг, — шепчет Рон на ухо Гарри, медленно обходя Гермиону. — Опасность, опасность... Она может взорваться в любой мом... Вот чёрт! Руки в боки.
— Что это вообще было? Знаешь же: никогда не дразни спящего дракона, — от этого комментария Гарри Рон прыскает — совсем так же, как в Хогвартсе, — ведь он балбес, и навсегда им останется.
Гермиона притягивает обоих мальчишек в свои объятия, отказываясь думать об их отъезде. На минуту её обвивают четыре руки. Рон их всех покачивает, Гарри обдувает мятным дыханием — сейчас есть только они трое, и ничто больше не ощущается правильнее.
— Будьте осторожны, — твердит она им.
— Ты тоже.
— Будь очень осторожна.
— Я люблю вас обоих.
— Люблю тебя.
— Честно говоря, — выдыхает Рон, затем, будто что-то вспомнив, замирает с серьёзным выражением, — я тоже тебя люблю. Скоро увидимся.
— Конечно, — они все делают вид, будто улыбка Гермионы не полна слёз, а сами ребята не всматриваются в подругу так, будто хотят запереть её в сундуке и не выпускать до конца войны. — Если я вам понадоблюсь...
— Знаем.
А потом, не дожидаясь, пока прощание станет ещё тяжелее, они уходят. Но Гермиону не покидает надежда, и она всё ждёт: они вот-вот вернутся, чтобы забрать её с собой или остаться здесь.
День: 1434; Время: 11
— Ты заметила? — Симус, до этого тихо стоящий у плиты, наконец подаёт голос.
Гермиона качает головой и пожимает плечами.
— Что именно?
— Этот дом... Ещё два дня назад здесь было полно народу. А сегодня нас тут только трое. Джастин только что вернулся из убежища в Глазго и рассказал, что был там совсем один. Один. Где все?
Грейнджер таращится на поверхность стола. Болтает ложкой в безвкусном супе и затем отталкивает от себя тарелку.
— Они ещё не ушли... туда.
— Откуда ты знаешь?
Потому что я здесь.
— Просто знаю.
Симус мотает головой, иронично усмехается и выходит из комнаты.
День: 1436; Время: 1
Когда заканчивается война?
Для кого-то сразу до или после того, как Гермиона просыпается посреди ночи, — рука Джастина трясётся, когда он тянет её за плечо. Слова вылетают из его рта отрывисто, возбуждённо, с запинкой, глаза широко раскрыты, а голос надламывается. Это те, кто верят, что всё закончилось: ведь Мальчик-Который-Выжил стал Тем-Кто-Победил, свершил наконец свою месть, разрушил крестражи и убил Волдеморта.
Другие празднуют успех в тот самый момент, когда Гермиона швыряет свои часы в стену, задаваясь мучительным вопросом: почему её там не было, чтобы занять всегда предназначавшееся ей место? Они думают об убитых и раненых — совсем как Гермиона, которая, дрожа, сидит на кровати и размышляет о своих друзьях. Для этих людей ничего не закончится до тех пор, пока не будут подсчитаны все потери и на свете не останется ни единого Пожирателя Смерти.
Джастин снова входит в комнату и видит, что Гермиона плачет. Но он знает: это не слёзы горя или радости. Это облегчение. Она уверена: конец близок. Очень близок. И Гарри выжил — об этом ей рассказал Джастин.
Гарри жив.
День: 1436; Время: 3
Она появляется в больнице Св. Мунго, чувствуя внутри жар, от которого потряхивает всё тело. Снаружи у здания толпится множество журналистов, и охрана намного бдительнее, чем когда-либо. Гермиону почти что с неохотой пропускают на третий этаж, но сейчас удержать её не может ничто, и не понимать этого нельзя.
— В данный момент всех пациентов осматривают целители. Посетителей ни к кому не пускают.
— Мне нужно их увидеть, чтобы узнать, как они! — кричит Гермиона, её разочарование можно потрогать пальцами. — Я не уйду отсюда, пока вы не пропустите меня в палаты.
— Мисс, без обид, — наклоняясь вперед, охранник понижает голос, — но ни у кого здесь не хватит на вас терпения. Позвольте им делать свою работу, пока не прибыли новые пострадавшие.
Гермиона смотрит на него так, будто готова обхватить его толстую шею ладонями и сдавливать до тех пор, пока не почувствует, как мужчина задыхается.
— Тогда дайте мне список.
— Нет никаких списков, — охранник выпрямляется и впивается взглядом во что-то над её головой, переставая обращать на Гермиону внимание.
— Чушь! Дайте мне эти чёртовы списки! — голос Гермионы ломается, колени подгибаются так мерзко, словно она вот-вот потеряет сознание.
Она давится вдохом, чувствуя подступающие слёзы, — охранник полностью её игнорирует, и лишь жилка бьётся на его виске. Гермиона сжимает и разжимает кулаки, но, бредя в комнату ожидания, так и не может взять себя в руки.
День: 1436; Время: 12
Гермиона проводит ночь, доставая больничный персонал и забываясь в полусне, когда эмоциональная усталость наваливается особенно сильно. Она здесь уже девять часов. Резко вздохнув, Гермиона выныривает из дрёмы и видит перед собой Люпина.
Она подскакивает, чтобы его обнять, но Ремус, морщась от одной только мысли об этом, поднимает перевязанную руку. Джастин, стоящий слева от Гермионы, тоже бормочет себе под нос извинения. Люпин выглядит бледнее обычного, непривычно болезненным, и это пугает.
— Я в порядке. Если буду умницей, выйду отсюда до полуночи.
— Ты должен как можно больше отдыхать... — начинает Симус, но под пронзительным взглядом Люпина сбивается.
— Нужно ещё слишком много сделать, и я... Грюм погиб.
Несколько резких вдохов сливаются в один громкий звук. Во-первых, Грюм — их, казалось бы, неуязвимый лидер — мёртв... Но это война, и Суперменов здесь нет. Они все уже очень давно отбросили свою наивность. Во-вторых, они сейчас получат Тот Самый Список, и те надежды, за которые они цеплялись не только этой ночью, но и все последние годы, должны либо оправдаться, либо же обратиться в прах.
— Кто ещё? — спрашивает Лаванда. Создаётся впечатление, что продолжать Люпин не намерен, а задать ему этот вопрос никто больше не осмеливается.
— Я не уверен. Всё, что у меня есть, это лишь предварительная информация, кое-кого я видел, о каких-то пациентах слышал. Мы потеряли Ли Джордана, Мэнди Броклхёрст, Терри Бута, Шэрон Ливора, Ханну Эббот, Дона Китса, — он замолкает, встречается глазами с Гермионой — и они оба выдыхают, — Невилла Лонгботтома.
Из горла Гермионы вырывается невольный всхлип.
— Что?
Это даже словом нельзя назвать — бульканье слюны и горя. Гермиона вдруг теряет способность дышать. Кто-то кладёт ей на плечо руку, и это помогает собраться с силами и вернуться в действительность.
Люпин на мгновение опускает глаза, заталкивая свою боль в те страшные уголки души, в которых они хранят ужасы войны. Но Гермиона так сделать не может: всё, что она сейчас чувствует, — это боль, ломающая кости и сотрясающая тело.
Она запихивает в рот кулак, впивается зубами в костяшки пальцев, и её всю колотит от рыданий — тихих, отчаянных, горьких. Перед мысленным взором проносятся тысячи эпизодов, когда она видела лицо друга. Они сменяются, словно страницы альбома с воспоминаниями, который Гермиона, стараясь залечить рану, выуживает из памяти. Ох, Невилл, Невилл, Невилл — она не может в это поверить, потому что это не по-настоящему.
— Нам надо ещё многое выяснить — думаю, на это уйдёт несколько дней. Но всё, что требуется от вас, это вернуться в штаб-квартиру, — Люпин снова говорит о делах, потому что должен, и никто, кроме него, ничего не сделает.
— Зачем? — Гермиона понимает, что Джастин тоже плачет, но взглянуть на него не может.
— Пропали Гэррет Юст и Рон Уизли.
Гермионе повезло, что за её спиной оказались стулья — иначе бы она упала прямо на пол.
— Пропали?
— Мы полагаем, их захватили в плен. Мы хотим задействовать в поисках всех, кому позволит здоровье, — Люпин быстро оглядывается по сторонам. — Я выйду отсюда сегодня в шесть вечера. И рассчитываю, что вы, проинформировав всех о собрании в семь часов, будете в Штабе.
— Есть, сэр.
Гермиона не сразу поняла, что все остальные ушли, — лишь когда Люпин привлёк её внимание, она, оторвавшись от пола, заметила, что они оставались вдвоем.
— Мы найдем его. Они всё ещё живы... Ты же знаешь: Рон слишком важен, чтобы этим не воспользоваться.
— Да, — откликается она, и её голос кажется слабым даже ей самой.
— Посетителей к Гарри сейчас не пускают, но с ним всё будет в порядке. Я мельком проглядел его карту.
— А что... — Гермиона замолкает, откашливается и, отбросив неловкость, продолжает: — А что с Малфоем?
На лице Люпина мелькает неясное выражение, и хотя у Гермионы нет сил об этом задумываться, оно кажется ей ласковым.
— Три-ноль-шесть.
— Что?
— Палата 306, Гермиона.
День: 1436; Время: 13
После ухода Люпина она поднимается с кресла далеко не сразу. Гермиона, наверное, проплакала около часа, прежде чем, наконец, смогла взять себя в руки. Несмотря ни на что Невилл всегда казался таким... чистым, невинным. Ей и в голову не приходило, что он не доживёт до конца войны. Но сейчас не время об этом думать, не время скорбеть или замыкаться в себе. Надо найти Рона — ещё только предстоит положить конец этому кошмару.
Всё, что Гермиона может сейчас сделать, это сохранить в сердце все свои утраты и дождаться окончательного исхода, чтобы потом найти место каждой из них. Она не вправе думать о своих потерях, но в состоянии притвориться, что их никогда и не было. Невилл просто... находится в каком-то убежище, отсыпается этим утром, ведь так? Вот и всё, полный порядок, он впорядкеснимвсёбудетхорошопотомучтопотому... Потому что это Невилл. Наверное, он дремлет, принимает душ или занят какой-нибудь игрой. Что же до неё, то у Гермионы есть неотложное дело, и она уверена: последнее, чего бы хотел Невилл или любой другой из её списка погибших, это чтобы она сидела и оплакивала их, когда то, ради чего они умерли, ещё не окончено. Гермиона не собирается обесценивать эту жертву. Ни за что.
Ради Рона ей нужно быть сильной. Она должна найти друга — и сделает это. Если потребуется, перевернёт мир. Гермионе остаётся лишь надеяться на то, что с ним всё хорошо, что он держится, он сильный... Она и так знает, что Рон сильный и будет в порядке, если сохранит присутствие духа. Люпин прав: Пожиратели Смерти не станут пока ничего предпринимать — не теперь, когда, лишившись лидера, они заполучили Рона и шанс отыграть позиции. Они в курсе, что именно значит Рон для Гарри (потому что для Тёмной стороны — и может быть, для Ордена тоже — важен только Гарри, а все остальные не особо существенны). У него всё будет хорошо, но требуется как можно быстрее разработать план — и все они должны быть в здравом рассудке. Чтобы помочь другу, трезво должна мыслить она, — и чёрт побери! — ради Рона Гермиона возьмёт себя в руки.
В палату под номером 306 Гермиона идёт подобравшись, с прямой спиной, вздёрнутым подбородком и лицом, покрытым пятнами от слёз. Она осторожно выглядывает из-за двери: Малфой бодрствует и смотрит прямо на неё, будто ожидая её прихода. Сердце молотом бухает в груди, адреналин буквально сочится сквозь кожу. По крайней мере, Драко жив. Жив и находится здесь. Гермиона просто стоит и внимательно на него смотрит, и, наверное, он понимает, как ей это нужно, потому что молчит, не позволяя себе никаких колкостей. Он отвечает ей тем же, ощупывая глазами её фигурку и наверняка догадываясь, почему Гермиона так плохо выглядит.
Она проводит рукой по волосам, заходит в палату и по непонятной причине чувствует себя глупо. Внутренности снова стягиваются узлом, и отчего-то ей вдруг очень хочется, чтобы Драко был тем самым человеком, которому она могла бы броситься на шею и, уткнувшись в плечо, откровенно поведать обо всех своих горестях и волнениях.
— Привет.
— Привет, — откликается он.
— Ты сволочь, — шмыгает Гермиона носом — ей горько, что никто не сказал ей о финальной битве, она немного злится на Малфоя за то, что он тоже ни о чём её не предупредил. И ей надо высказаться, прежде чем она сможет оставить эту обиду позади.
— Да уж. Я лежу в больнице, но у тебя хватает совести меня оскорблять. Где твоё сочувствие, Грейнджер? Слёзы, стенания и прочая чушь?
— В твоём воображении, — она едва улыбается, чувствуя, что оживает, и Малфой внимательно на неё смотрит.
Гермиона пользуется моментом и оглядывает его, довольная уже тем, что, судя по всему, мозги Малфоя не пострадали. Его пальцы забинтованы — наверняка сломаны, на правой челюсти расплывается гигантский синяк, над губами чернеет какое-то пятно, а вдоль линии носа проступает синева. На его грудь и живот наложены три повязки — на двух из них уже выступила кровь, — а правая рука обмотана бинтами. Голое плечо обмазано снадобьями, которые издают голубое свечение.
— Я потерял палец на ноге.
— Врун.
Он сердито зыркает на неё.
— Зачем бы я стал тебе врать об этом?
— Драко, ну как можно было умудриться потерять палец ноги?
— Режущее заклятие. К счастью, оно угодило в палец, иначе я бы мог лишиться всей конечности. Я бежал в тот момент.
— Боже, — шепчет Гермиона и невольно опускает глаза на простынь, под которой угадываются очертания его ног.
— Я думал, ты будешь сидеть у Поттера, — подаёт Малфой голос после затянувшейся паузы.
Гермиона встречает его взгляд, понимая: Драко знает про Рона, и, может быть, даже про Невилла. И это хорошо, потому что Малфой должен быть в курсе, но рассказать ему об этом Гермиона бы не смогла.
— Они меня пока к нему не пускают, — откликается она, снова занятая изучением его ступней.
— А-а.
Полностью отдавая себе отчёт в своих словах, Гермиона торопится с ответом — Малфой заслужил это услышать, вот только она сомневается в разумности подобного порыва.
— Я бы всё равно зашла к тебе.
Драко отрывается от созерцания потолка, всматриваясь в Гермиону.
— Да, полагаю, ты бы нашла время порадоваться моим страданиям.
Неизвестно, то ли он действительно так думает, то ли просто стремится сменить тему разговора до того, как будет сказано что-то неловкое. Но Гермиона продолжает свою мысль:
— Я рада, что ты жив, Драко. И что пострадал не слишком серьёзно.
Он какое-то время изучает Гермиону — её сердце грохочет в груди в ожидании ответа — и снова переводит глаза на потолок.
— С кем ещё ты бы так ссорилась?
Они оба молчат; Гермиона понимает, что Малфою сейчас так же неуютно, как и ей. Понимает, что сегодня не место для эмоций, с которыми они сами не знают, что делать, — в этой больнице и так слишком много того, с чем совсем не хочется иметь дела.
— Именно. А потерянный палец станет прекрасной темой по крайней мере на ближайший месяц.
Ухмыляясь, он вновь встречается с Гермионой взглядом.
— Окружающий мир в курсе твоей порочности или честь познать это выпала только мне?
— Я бы сказала: ты в центре моего особого внимания, — Малфой многозначительно косится, и Гермиона заливается румянцем, сообразив, как именно можно истолковать её слова. — Не в этом смысле.
— Да, вообще-то, в любом, — Драко пожимает плечами, и улыбка застывает на его губах — он опускает веки и с силой выдыхает сквозь стиснутые зубы.
— Что случилось?
— Ничего.
— Плечо?
— Я же сказал, ничего, — повторяет он, открывает глаза и медленно расслабляется.
— Почему ты не примешь зелье, раз тебя мучает боль?
— Может, дело в том, что мне не больно?
— Позволь мне позвать целителя.
— Грейнджер, нет. Даже не смей об этом думать.
— Почему? Драко, тебе же...
— Потому что они мне не нравятся. От этих лекарств у меня мутная голова, и я ни черта не понимаю, что происходит.
— Тебе это и не нужно. Война окончена.
— Вовсе нет.
— Я иду за целителем, — заявляет Гермиона и разворачивается к двери.
— Нет, я не стану принимать ещё одно... Грейнджер, Грейнджер!
Три минуты спустя он сонно смотрит на Гермиону, а она подходит ближе, чтобы убрать чёлку с его глаз.
— Тебе это было нужно.
— Как только выберусь отсюда, я волью в твою глотку обезболивающее, так что ты в полной мере поймёшь, каково это.
— Если мне будет больно, я с удовольствием приму зелье. Ты невероятно упрямый и твердолобый.
— Не могу поверить, что ты это сделала.
— Спи.
— Я не собираюсь спать, ты, мелкое злобное создание.
Но стоит ей коснуться его век кончиками пальцев, как он закрывает глаза. И не открывает, пока она выводит узоры на его лице.
Лишь минутой позже он всё же фиксирует на ней усталый и затуманенный взгляд. Медленно поднимает руку, легко ведёт костяшками по её щеке, дотрагивается подушечкой большого пальца до уголка губ. Гермиона не ожидала такого нежного жеста, и пусть это не объятия и не тихие уверения в благополучном исходе, но это забота Драко, и её достаточно. Как-то так вышло, что другого Гермионе не надо.
Совсем скоро дыхание Малфоя выравнивается, его губы чуть приоткрываются во сне. Гермиона долго на него смотрит, затем отодвигается и кладёт на прикроватную тумбочку тяжёлый зелёный перстень — малфоевскую печатку, найденную ею у озера в тот самый день, когда Драко ушёл.