10
Ночь выдалась тихой, почти нереальной в своей спокойной тишине. За окнами лениво колыхались ветви деревьев, и в темноте с трудом угадывались очертания чужой комнаты. Том, утомлённый долгим, насыщенным событиями днём, даже не успел подумать о том, насколько всё вокруг непривычно. Стоило его голове коснуться подушки — мягкой, настоящей, такой, какими бывают подушки в книгах, а не в изношенных приютских постелях, — как мальчик уже плыл в беззвучное море сна.
Кровать казалась волшебной: пружины не скрипели, как в приюте, не давили в бок; одеяло, лёгкое и тёплое, будто облако, укрыло его с головой. Перед тем как сознание растворилось во сне, Том успел только подумать об этом странном человеке — юноше с внимательными глазами и чуть смущённой улыбкой, который назвался его старшим братом.
А утром…
Мальчик проснулся от звонкого щебета птиц. Звук был чистым, свежим, как капли росы на траве, и совсем не похожим на ворчание персонала или скрип приютской двери. Том медленно открыл глаза. Первое, что он увидел, — белый потолок, ровный, гладкий, без трещин и пятен, словно лист чистой бумаги. Он моргнул, не сразу осознавая, где находится.
Комната заливалась мягким солнечным светом, и теперь, при дневном свете, всё выглядело особенно ярко и необычно. Просторное помещение встречало его светлыми стенами, высоким потолком, уютом, которого он раньше не знал. Здесь ничто не пахло сыростью или старостью — наоборот, воздух был свежим, как после грозы.
Том приподнялся на локтях и огляделся, недоверчиво, будто боясь, что всё это — лишь продолжение сна. Всё было по-настоящему.
Из открытого окна, выходящего на изящный балкон, в комнату врывался лёгкий утренний ветер. Он неумолимо трепал прозрачные тюлевые занавески, и те порхали, как белые бабочки, танцуя в солнечных лучах.
Том встал с кровати и, зевая, огляделся. Он словно увидел её заново. Всё вокруг — слишком красивое, слишком правильное, почти ненастоящее. Простор, свет, уют, мягкие ковры под босыми ногами, резные детали мебели, пастельные обои, будто написанные акварелью. Всё это было не про него. Среди этой почти сказочной роскоши особенно резко, как пятна на холсте, выделялись его вещи — те немногие, что он забрал с собой из приюта.
Старая одежда, аккуратно сложенная, лежала на удобном кресле, обитом бархатом. Пуговицы чуть потускнели, ткань местами потёрлась, но было видно: за ней заботливо ухаживали. Том нахмурился, будто ему стало стыдно за эти вещи, за их чужеродность в этой новой жизни. Подойдя к креслу, он быстро собрал одежду и, стараясь не смотреть на неё, отнёс к резному шкафу, что стоял у стены рядом с дверью. Дверцы шкафа открылись мягко и бесшумно, выпуская лёгкий аромат дерева и сушёных цветов.
Затем он медленно обошёл комнату, словно не веря, что всё это — для него. Его пальцы скользнули по блестящей поверхности трюмо: дерево было гладким, тёплым, и Том невольно задержал руку, будто хотел запомнить это новое ощущение — ощущение дороговизны. Он сел на маленький диван, предназначенный, видимо, для гостей. Шёлковые подушки приятно пружинили под ладонью, прохладные и мягкие, как лепестки.
В углу глаза вдруг зацепились за что-то необычное — едва заметный прямоугольник на стене, где обои сходились чуть плотнее. Подойдя, он обнаружил дверь, почти сливавшуюся с рисунком стен. Осторожно повернув ручку, Том заглянул внутрь — и замер.
Это была ванная. Личная.
Светлое, чистое помещение встретило его тихой прохладой. Эмалированная ванна стояла на изящных серебряных ножках в виде лап грифона. Мраморная плитка играла бликами от солнца. Маленькая, но изящная раковина сияла чистотой, отражая всё вокруг, как зеркало. Рядом — элегантный трёхногий столик, на котором уже лежали приготовленные банные принадлежности: пушистая мочалка, сверкающие флакончики, баночки с ароматными маслами, гелями и мылом. Не тем грубым, вонючим, приютским, а настоящим — душистым, с запахом лаванды и лимона.
На крючках висели новенькие полотенца, белоснежные, махровые. А рядом — мягкий халат, явно не взрослого размера.
С замиранием сердца Том подошёл к ванне и повернул кран. Сначала несмело, будто боялся испортить, потом уверенней — и вот, из хромированного носика полилась тёплая вода. Пар медленно поднялся в воздух, окутывая ванную лёгкой дымкой.
Когда ванна наполнилась, Том медленно опустился в воду. Горячая волна обволокла его измождённое тело, пропитанное усталостью, тревогами, воспоминаниями. Он откинулся назад и закрыл глаза. Вода убаюкивала, уносила прочь тяжесть и страхи. Впервые за долгое время он почувствовал не просто покой — он почувствовал, что может раствориться в этой тишине, в этом тепле и исчезнуть.
Но Том вовремя опомнился. Ему вдруг стало неловко — как будто он позволил себе слишком много. Мысли, до этого расплывчатые и сонные, собрались в привычное русло: осторожность, тревога, внимание к мелочам. Он быстро выбрался из ванны, наскоро обтёрся полотенцем и надел халат.
Вернувшись в комнату, мальчик сразу заметил: кровать уже была аккуратно заправлена, и на ней лежала одежда. Он замер. Этого точно не было раньше. На простынях, ровно сложенные, как на витрине, лежали хлопковые шорты песочного цвета и лёгкая голубая рубашка из того же материала. Всё — новое, свежее, пахло мятой тканью и чистотой.
Том нахмурился. Наверное, юноша приходил сюда, пока он был в ванной, оставил одежду и ушёл.
Мальчик подошёл ближе, осторожно взял вещи в руки, будто боялся испортить, и провёл пальцами по ткани. Материал был мягким, приятным, не раздражал кожу, не кусался, как приютское рубище. С некоторой неуверенностью Том надел комплект, застегнул пуговицы, подошёл к зеркалу в полный рост и остановился.
Из зеркала на него смотрел почти другой человек.
Мальчик молча рассматривал своё отражение. Он аккуратно пригладил влажные волосы, провёл ладонями по складкам рубашки. Чистое лицо, ровная ткань — всё это странным образом преображало его. Больше не было следов той измотанной, запылённой тени, которой он привык быть. В нём вдруг проступило что-то... чужое. Кто-то, глядя со стороны, вполне мог бы принять его за сына состоятельного человека. Никто, никто, даже самый проницательный взгляд, не заподозрил бы в нём… сироту.
Том ещё раз поправил воротник и, тихо вздохнув, вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Коридор оказался таким же светлым, как и комната. Воздух был свеж, тишина — почти благоговейная. Том шёл неспешно, прислушиваясь к своим шагам. Пол устилал длинный дорожный ковёр с узорами, цвета пыльной охры и бордо. По стенам висели картины — пейзажи с озёрами и горами, натюрморты с виноградом и посудой, всё как в музее. На равных промежутках — позолоченные канделябры со свечами. Время от времени встречались изящные столики на изогнутых ножках, на которых стояли фарфоровые вазы с увядшими, но всё ещё красивыми букетами.
Он дошёл до лестницы — широкой, каменной, с перилами из тёмного дерева. Поднимая голову, Том замер: прямо над ним висела огромная люстра из венецианского стекла. Прозрачная, многослойная, она отражала утренний свет сотнями крошечных искорок.
Том остановился у подножия лестницы, растерянно озираясь по сторонам. Он не знал, куда идти. Дом был незнакомым. Но вдруг, с правой стороны, из-за резной арки, донёсся аромат. Тёплый, волнующий, обволакивающий: запах свежей выпечки. Пахло корицей, ванилью, топлёным маслом, чем-то сладким, что живот у Тома жалобно заурчал.
Он тихо пошёл на запах, ступая как можно бесшумнее, будто всё ещё боялся, что его прогонят. Заглянув за арку, Том увидел кухню, что была просторной, светлой, с большими окнами, через которые внутрь лился солнечный свет. На столе стояла корзинка с ещё горячим хлебом.
Габриэль стоял у плиты, повернувшись спиной, и медленно встряхивал сковородку, на которой с лёгким шипением подрумянивалась яичница. Утренний свет из широкого окна лился на кухню золотыми струями, освещая его фигуру — расслабленную и уверенную.
Том застыл на пороге. Воздух в комнате был тёплым, пахло жареными яйцами, свежей булкой и чем-то успокаивающим — домом. Но именно это спокойствие почему-то напрягало. Слишком всё было правильно. Слишком идеально. Ничто не скрипело, не шаталось, не пахло пылью и сыростью. И человек на кухне — не работник приюта, не воспитатель, не повар. Совсем другой. Неизвестный.
Он внимательно смотрел на спину Габриэля, настороженно, как зверёк, выжидающий — не скрыта ли за этим спокойствием угроза. Но лицо его было спокойным, почти безразличным. Он заранее решил не показать ни тени тревоги.
— Доброе утро, Том, — раздался голос Габриэля. Спокойный, низкий. Он даже не обернулся, будто точно знал, что мальчик уже здесь.
Том вздрогнул. Внутри всё сжалось на мгновение, но снаружи он лишь чуть заметно кивнул, сделав вид, что удивлён не был.
— Доброе утро… — произнёс он как можно ровнее, подбирая тон между вежливостью и равнодушием.
Он прошёл вглубь кухни. Подошёл к столу и сел на ближайший стул. Медленно, аккуратно, но не слишком — чтобы не казаться скованным. Стол был деревянным, гладким, покрытым тонкой скатертью. Всё вокруг выглядело так, будто находилось на своих местах уже сто лет — и без него. Его присутствие здесь казалось случайным.
Он скользнул взглядом по полкам, по большим банкам с крупами, по полотенцам, висевшим на крючках.
Габриэль не торопился, продолжал возиться со сковородой. Он не задавал вопросов, не смотрел — будто давал Тому пространство. Мальчик опустил руки на колени и крепко сжал их, чтобы не выдать дрожь. Он сидел с прямой спиной, спокойным лицом, будто завтракал в таких местах каждый день.
Только глаза, немного настороженные, следили за каждым движением незнакомого человека у плиты.
Габриэль поставил перед Томом тарелку с яичницей и ломтиком бекона. От блюда поднимался лёгкий пар, и Том, не дожидаясь приглашения, молча взял вилку. Он ел аккуратно, маленькими кусочками, почти с деланным спокойствием, как будто завтрак в красивой кухне рядом с незнакомым человеком был для него обыденным делом.
Юноша сел напротив. Несколько минут они ели в полной тишине. Время будто остановилось, заполняя комнату звоном посуды и мягким шелестом утреннего света на шторах.
Том не произносил ни слова. Он и сам не мог бы сказать, чего ждал — объяснений, извинений, уверенности… Но слова застревали в горле. Он не знал, нужно ли говорить вообще. Каждый звук здесь казался чересчур громким, чужим. Он старался держаться ровно, смотреть на еду, не проявлять лишнего — будто боялся, что его мысли кто-то прочтёт по лицу.
Габриэль тоже молчал. Не из вежливости, нет — он был погружён в себя, думал о чём-то, что, видимо, не давало ему покоя. Только когда тарелки были почти пусты, он нарушил тишину:
— Как спалось?
Том поднял глаза. Немного настороженно, но взгляд был прямой.
— Хорошо, — коротко ответил он.
Габриэль кивнул, опустив глаза в тарелку, как будто боялся, что встреча взглядов скажет больше, чем нужно. Через мгновение он выдохнул и продолжил, неуверенно, почти извиняясь:
— Прости. Ты, наверное, не ожидал, что вчерашний день затянется. Всё получилось слишком резко. И этот переезд… чужой дом… Я понимаю, что ты не был готов ехать на другой конец Лондона…
Он умолк, будто пожалел, что начал говорить вообще. Но Том, к его удивлению, не отвёл взгляда. Мальчик смотрел прямо, спокойно, и в его лице вдруг проступила странная, взрослая для его возраста серьёзность.
— В этом нет твоей вины, — произнёс он тихо, но уверенно. Его голос был чуть хрипловат от утренней молчаливости, но слова прозвучали ровно.
Габриэль слегка приподнял брови. Он будто не ожидал, что мальчик скажет это — сдержанно, почти чужим голосом, как человек, который многое уже понял сам.
Между ними снова повисла тишина. Дом оказался слишком тихим, когда за Томиными плечами захлопнулась дверь кухни. Он стоял в коридоре, будто вынырнув из какой-то чужой сцены, и не знал, куда себя деть. Слышались только его собственные шаги, мягко тонущие в коврах. Ни голосов, ни звуков телевизора, ни скрипа половиц над головой. Тишина не была гнетущей — но странной, чужой. Почти как в музее.
Он пошёл наугад, не озираясь, будто боялся, что если начнёт оглядываться, юноша вдруг снова появится — высокий, спокойный, сдержанный. Габриэль совсем не казался опасным, и всё же Том инстинктивно держался подальше. Он не знал его. И этого было достаточно.
Первое, что бросалось в глаза — это свет. Дом был просторным, с высокими потолками и широкими окнами, через которые в комнату лились полосы дневного солнца. Свет стекал по обоям, золотил рамы и ложился на старинную мебель, как будто напоминая: это место живо, несмотря на молчание.
Том прошёл рядом с лестницей и оказался в зале. Здесь было слишком красиво. Пол из светлого дерева, вытертый ковёр с ручной вышивкой, кресло у окна с резными подлокотниками, фарфоровые вазы на тумбах, изящные часы под стеклянным колпаком. Всё — будто бы из старого мира, из века. Том почти ожидал увидеть за углом кого-то в фраке и с цилиндром.
Он прошёлся вдоль стеллажей. Книги были на старомодных языках, в обложках с золотым тиснением. Некоторые явно стоили больше, чем вся его прежняя жизнь. Он провёл пальцем по корешку — и тут же стёр пыль, будто оставил отпечаток, на который нет права.
"Дом богатый", — подумал он. — "Явно не из бедных. Может, от родителей достался… или от дяди какого-нибудь. И не скажешь, что он тут давно живёт."
Он остановился.
Действительно… что-то не сходилось. Дом — да, старый, дорогой, обжитой, но… в нём почти не было следов самого Габриэля. Ни оставленной на кресле кофты, ни книги, лежащей корешком вверх, ни бумажек, ни запаха парфюма, ни фотографий, ни мелких беспорядков, без которых не бывает настоящей жизни.
"Как будто он здесь не живёт," — промелькнуло у Тома. — "Как будто просто ночует."
Он прошёл в следующую комнату на втором этаже. Это была библиотека — с огромным окном и несколькими диванами и столиками. Он почти услышал, как хрустят дрова, но камин давно погас. И на каминной полке — только часы. Ни писем. Ни портрета.
Он не стал прикасаться. Просто стоял, разглядывая всё вокруг. Было странно — хорошо. Слишком хорошо. Том вырос в приюте, и всё здесь казалось ему ненастоящим. Или, наоборот, слишком настоящим — для кого-то другого.
Но ему нравилось. Он это понял, когда сел на край дивана. Пальцы скользнули по подлокотнику, и он подумал, что в этом доме хочется остаться. Он достоин. Он вытерпел. И он не будет жить в грязи и тесноте, если у него есть выбор.
Том услышал шаги — где-то на лестнице — и сразу вскочил. Сердце дернулось, как всегда в детстве, когда ловили на чём-то неразрешённом.
Но шаги не приблизились. Габриэль не зашёл.
Мальчик выдохнул.
Другие комнаты были пусты. Чисто. Аскетично.
Это насторожило его. И всё же… он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо за последние месяцы.
Том спустился на первый этаж, подошёл к большому окну. В саду качались ветви. Где-то вдали — старая стеклянная теплица, вся в пыли. Было ощущение, что дом спрятан от мира, как стеклянный купол. И внутри — только тишина, свет и… Габриэль.
Юноша.
Холодный.
Сдержанный.
Странно молчаливый.
Но почему-то Том знал: он не опасен.
Он просто… ещё не раскрылся.
Том не слышал шагов. Даже скрипа двери — ничего. Просто вдруг, будто из воздуха, за спиной прозвучал голос:
— Обед готов. Если хочешь, можешь присоединиться.
Мальчик вздрогнул, но не обернулся сразу. Просто стоял у старого шкафа, покрытого паутиной резных узоров, и изучал латунную ручку, будто в ней был спрятан секрет. Его ладонь была прижата к дереву. Он почти забыл, где находится.
Том медленно обернулся. Габриэль стоял в дверях — высокий, в той же белоснежной рубашке, с тенью мягкой усталости в лице. Его голос звучал спокойно. И — как ни странно — не требовательно. Просто приглашение.
Том кивнул. И, не сказав ни слова, прошёл мимо него. Мальчик не знал, как юноша его нашёл. Дом казался огромным, полным укромных мест. И всё же… его нашли. Словно видели сквозь стены.
В столовой снова царила тишина. На столе стояла супница, и аромат свежего хлеба был почти невыносим. Том сел на прежнее место. Неуверенно, но не скованно. Габриэль пододвинул ему тарелку — без слов, будто между ними уже была заключена какая-то негласная договорённость.
Когда юноша сел напротив, Том опустил глаза.
Суп был горячим, насыщенным, и пах так, как не пахнут приютсикие помои. Не армейская кухня. Он зачерпнул ложку. Проглотил. И через мгновение — ещё одну. Он старался есть медленно, сдержанно, держа спину прямо и не стуча столовыми приборами. Но — ел. Ел с охотой.
Габриэль наблюдал краем глаза. Он не смотрел в упор, но видел всё. Видел, как Том незаметно коснулся края скатерти пальцами, как повернул хлеб так, чтобы удобнее было отломить. Как потянулся за вторым кусочком — а потом и за третьим.
Юноша выдохнул. Облегчение, мягкое, почти незаметное, скользнуло по его чертам. Он не знал, почему именно это его так волновало. Но видеть, как мальчик ест — сдержанно, но с аппетитом — было почти утешением. Хоть что-то здесь шло правильно.
Он ничего не сказал. Не упомянул хлеб. Не прокомментировал темп. Знал: любая реплика — как пощечина. Сломает ту тонкую броню, за которой Том всё ещё держался.
Том, не поднимая взгляда, проглотил последний кусочек и аккуратно отодвинул тарелку. Он вытер губы салфеткой — почти излишне тщательно — и коротко кивнул.
— Спасибо за обед.
— Можешь оставить посуду, — сказал Габриэль негромко. — Я уберу.
— Хорошо.
Ответ был короткий, но не грубый. Просто факт. Том поднялся, почти бесшумно, и снова покинул комнату — так же, как пришёл. Без оглядки.
Габриэль остался один. Некоторое время он просто сидел, глядя на пустой стул. Его плечи чуть опустились. Он провёл ладонью по виску, будто собираясь с мыслями, а потом медленно достал палочку.
Она лежала у него в кармане — тонкая, из тёмного дерева, почти невесомая. Один взмах — и тарелки исчезли. Второй — и исчезли крошки, ложки, даже малюсенькая капля супа на скатерти. В столовой стало снова пусто, как будто никто здесь и не сидел.
Юноша долго не убирал палочку. Смотрел на неё, задумчиво, словно в ней был ответ на вопрос, который он сам себе ещё не сформулировал.
Том решил выйти за пределы дома. Мир за дверями был не менее чужим, чем его новый приют, но мальчика тянуло к тому, что ещё не подчинено руке взрослого, что осталось диким и бесхозным, как он сам.
Сад оказался таким, каким и должен быть забытый уголок мира — запущенным, полурастоптанным временем. Казалось, человеческая рука не прикасалась к этому месту долгие годы. Цветы поникли, уступив место высоким сорнякам, а грубая, некошеная трава шуршала о щиколотки, будто пытаясь остановить. На облупившемся заборе облезла краска, а в каменном фонтане — некогда, должно быть, декоративном — плавали листья и пыльца с деревьев.
Том медленно шёл по заросшим тропинкам, блуждая в этом заброшенном уголке мира, полном звуков — стрекота кузнечиков, шелеста ветра, зова птиц, перелетающих с ветки на ветку. Здесь царила живая тишина, не та, что в стенах дома.
Он нашёл скамейку под старыми кустами. Она была полускрыта от чужого взгляда — уютный уголок тени, обвитый побегами. Том сел, прижал колени к груди. На какое-то время он почувствовал, что может исчезнуть. Исчезнуть — и никто не заметит.
Из шорохов травы вдруг донеслось тонкое, знакомое шипение. Том едва успел повернуть голову, как увидел, как тонкая изумрудная змейка скользит по ножке скамейки и заползает прямо на его руку.
Он даже не вздрогнул. Поднял ладонь, и змея обвилась вокруг его запястья.
— Здравствуй, Том, — прошипела она. — Здесь довольно уютно.
Мальчик огляделся по сторонам, поднял лицо к тёплому, щедрому солнцу.
— Нагайна... Везде лучше, чем приют, — тихо сказал он.
Змейка замерла, уткнувшись в изгиб его пальцев, и Том почувствовал, как солнце греет его веки. Глаза начали закрываться сами собой. Тепло, лёгкий ветер, пульсирующий свет — всё убаюкивало.
Он не заметил, как заснул.
Сквозь сон в его голове проплывали расплывчатые пятна, как блики солнца на воде. Всё было безмятежно. Спокойно. Он впервые за долгое время не беспокоился — не о себе, не о будущем. Мир будто на миг затаился, позволив ему быть ребёнком.
Когда он проснулся, всё было уже другим.
Тело съехало вбок, а голова неприятно ныла от неудобного положения. Том потёр глаза, пытаясь разогнать остатки сна, пригладил тёмные волосы и медленно поднялся. Он потянулся, зевнул, и, немного шатаясь, пошёл обратно в дом.
Внутри было тихо. Неестественно. Казалось, Габриэль исчез. Растворился. Будто его и не было никогда, а Том сам его выдумал. Иллюзия, навеянная сном.
Он прошёл в гостиную. Там, на светлом шёлковом диване, лежал юноша. Спал.
Габриэль лежал на спине, под голову была подложена подушка, а на груди — раскрытая книга, которую он, должно быть, читал. Его лицо было спокойным, почти детским. Медленно вздымалась грудь.
Том подошёл ближе. Тихо. Осторожно. Он склонился над спящим, разглядывая его так, будто видел впервые. Бледная кожа, тонкие черты, длинные чёрные ресницы. Лицо — странно юное. Даже уязвимое.
И что-то в нём было... знакомое. Что-то почти родственное. Неуловимое, но ощущаемое на уровне инстинкта. Разве не может это быть доказательством? Что-то связующее между ними?
Он не знал. Но и не мог это отвергнуть.
Внезапно — глаза Габриэля распахнулись.
Взгляд был ещё сонным, мутным, но сразу упёрся в лицо мальчика. Несколько долгих секунд — они просто смотрели друг на друга.
Юноша медленно сел.
— Ох... Том. — Его голос был хрипловатым, неуверенным. — Не ожидал тебя увидеть. Тебе… что-то нужно?
Том замер, сердце заколотилось. Он лихорадочно искал объяснение, но и сам себе не мог толком объяснить, зачем подошёл. Просто... хотел.
— Я хотел спросить… — Он отвёл взгляд. — Могу ли я брать книги из библиотеки в свою комнату? Прости, что разбудил…
Он сделал шаг назад и спрятал руки за спину, будто виноват.
Габриэль моргнул, стряхивая остатки сна. Он отложил книгу на журнальный столик.
— Да… конечно, Том. — Голос стал мягче. — Это теперь и твой дом. Не беспокойся о таких мелочах.
Том коротко кивнул и быстро вышел, почти убегая на второй этаж.
А Габриэль долго смотрел ему вслед. Он не знал, как долго мальчик стоял рядом. И что видел в его лице.
Когда Том закрыл за собой дверь, всё внутри него наконец-то отпустило. За день он натянуто держал спину прямо, говорил только по необходимости и не позволял себе ни единого изъяна в поведении. Теперь же, оставшись один в комнате, он молча прошёл к окну. Широкий подоконник выглядел особенно заманчиво, будто специально создан для уединения. Мальчик легко взобрался на него и устроился, поджав одну ногу под себя. Он откинулся, прислонившись затылком к прохладной стене, и зажмурил глаза.
Том был рад, что Габриэль не стал расспрашивать его о том, что он делал внизу. Он и сам не мог бы толком объяснить, почему вдруг стоял и смотрел, как молодой человек спит, словно пытаясь убедиться, что тот настоящий. Это было странно. Слишком странно, чтобы выносить на разговор.
Чтобы отвлечься, Том взял с собой книгу, которую схватил вслепую в библиотеке. Он раскрыл её наугад и начал читать. Текст оказался учебным, подробным и странным — о животных, которых он раньше видел лишь на иллюстрациях в старых книгах для малышей. Единороги, фениксы, гиппогрифы. Мальчик фыркнул и скептически приподнял брови. Кто-то купил этот том как сборник сказок? Или его продали под видом чего-то серьёзного? Он усмехнулся, но не закрыл книгу. Текст оказался хорошо написанным, иллюстрации — изящными, и с каждой страницей его недоверие понемногу растворялось. Было приятно читать.
За окном постепенно темнело. Сквозь стекло пробивался тёплый свет заката, мягко окрашивая стены комнаты. Том отвлёкся от текста и посмотрел наружу. Прямо перед его глазами раскинулся запущенный сад, по которому когда-то, должно быть, гуляли владельцы этого дома. Стеклянный купол теплицы поблёскивал на фоне неба. Но взгляд Тома зацепился за одинокую фигуру среди зарослей.
Габриэль стоял на коленях у клумбы, в белоснежной рубашке, которая совершенно не подходила для садовых работ. Надев перчатки, он ловко работал садовыми ножницами, выдёргивал сорняки, рыхлил почву, обрезал сухие побеги. Он бегал от одного куста к другому с лейкой, будто знал, что делает. Это зрелище одновременно удивило и озадачило Тома.
«Разве у него нет садовника?» — мелькнуло у него в голове. Такой дом наверняка принадлежал богатой семье. Отделка, мебель, антикварные детали — всё говорило о статусе. И в то же время здесь не было ни одной личной вещи, ничего, что выдавало бы характер Габриэля. Ни оставленных на столе книг, ни перьев, ни шарфов на вешалке. Всё как будто существовало отдельно от него.
Том соскользнул с подоконника и вышел на балкон. Там стоял столик и два кресла с плетёными спинками. Он сел, облокотился локтем на стол, положил подбородок на руку и уставился вниз.
За короткое время сад начал преображаться. Казалось, даже воздух вокруг стал чище. Габриэль выпрямился, размял плечи, поднял лицо к солнцу и тут заметил взгляд мальчика. Он слегка вздрогнул, будто не ожидал увидеть его наверху, но тут же улыбнулся и крикнул:
— Я пойду готовить ужин! Когда всё будет готово — позову!
Том почувствовал, как сердце стукнуло чуть сильнее от внезапного оклика. Он кивнул, ничего не ответив, и вернулся в комнату.
Спустя сорок минут раздался лёгкий стук в дверь.
— Ужин готов, — прозвучал голос Габриэля, сдержанный и вежливый. Он даже не попытался войти.
Том пригладил рубашку, стряхнул с себя остатки ленивого уюта и пошёл вниз. В столовой снова было всё так же спокойно. Свет падал мягко, тарелки блестели. На этот раз на столе стояла томлёная телятина и запечённый картофель, украшенный свежими травами.
Он сел и принялся есть. Сначала медленно, контролируя каждый жест, но с каждым новым куском позволял себе быть менее осторожным. Он несколько раз тянулся за хлебом, тщательно отламывал кусочки. Габриэль, заметив это, едва заметно выдохнул с облегчением. Внутри у него что-то оттаяло: мальчику хотя бы нравилась еда.
Он молчал, не желая смутить гостя ни словом, ни взглядом. Даже не стал комментировать, сколько тот съел.
Когда ужин подходил к концу, Том неожиданно нарушил молчание:
— Ты... действительно сам готовишь? — спросил он глухо, будто не знал, стоит ли вообще говорить.
Габриэль поднял глаза от своей тарелки и мягко улыбнулся:
— А как иначе? Не буду же морить нас голодом. Или питаться только булками из магазина.
Он отрезал ещё один кусок телятины и не раздумывая переложил его на тарелку Тома. Мальчик вздрогнул, почувствовав прилив смущения. Казалось, он был слишком алчен к хорошей еде, и теперь ему даже накладывают добавку. Но он ничего не сказал.
— Благодарю. Было вкусно, — быстро бросил он, вставая. Он уже собирался убежать в свою комнату, когда голос Габриэля снова его остановил:
— Тебе налить чай? Я... испёк пирог. — Он замолчал на миг, а потом добавил: — С вишней.
Том обернулся, неуверенно. Помолчал, потом снова сел, скрестив руки на груди. Нога у него под столом дёргалась в нерешительном ритме.
Габриэль достал из духовки горячий пирог в керамической форме. Пар поднимался с румяной корочки. Он аккуратно выложил кусок на тарелку перед мальчиком и поставил рядом чашку с тёмным чаем, пахнущим бергамотом. Сам сел напротив.
Том сдержанно отломил кусочек, но, не удержавшись, тут же засунул его в рот. Он обжёгся, но продолжал жевать, нахмурившись. Потом подул на следующий кусок.
— Ты ешь, как человек, который умеет терпеть, — заметил Габриэль с мягкой усмешкой.
Том не ответил. Он просто кивнул, допил чай, аккуратно поставил чашку и прошептал:
— Благодарю. Ещё раз.
А потом ушёл, снова оставив за собой только шаги на лестнице и ощущение, будто между ними появилась тонкая, но всё же настоящая ниточка чего-то тёплого.
Дни шли — неспешно, однообразно, словно повторяясь по заранее выученному сценарию. В этом доме всё происходило так, будто время застыло и стало мягким, почти ласковым. Как плед на плечах в ранний утренний час.
Утро. Кухня уже дышала ароматом тёплого хлеба и поджаренного масла, когда Том медленно спускался вниз. Он никогда не приходил первым — будто ждал, пока всё внизу обретёт форму и запах, станет безопасным. Габриэль ждал его за столом, не поднимая взгляда, будто вовсе не ждал, а просто пил чай. Их «доброе утро» больше походило на лёгкий кивок или касание взгляда. И этого было достаточно.
Завтрак. Один и тот же белый чайник. Те же две чашки. Овсянка, тосты, масло, яблочные дольки. Еда исчезала со стола, не сопровождаясь разговорами, только мягкими звуками посуды, шорохом хлеба в пальцах. Это было похоже на ритуал. Повторяющийся, устоявшийся, привычный. И каждый день — спокойнее.
После завтрака Том уходил. Первое время — стремительно, как зверёк, неуверенный, стоит ли ему задерживаться рядом. Теперь — не торопясь. Иногда даже задерживался у двери, словно вспоминал, что что-то хотел сказать. Но всё равно молча поворачивал обратно.
Он больше не прятался в комнате с захлопнутой дверью. Балкон стал его местом. Там он читал, сидя в кресле. Сначала — краем глаза смотрел вниз, на фигуру Габриэля в саду. Потом — уже в открытую, подпирая щеку ладонью. Его не пугал больше этот образ: юноша с закатанными рукавами, упрямо и нежно расчищающий каждый угол заросшей земли.
Сад тоже жил по кругу. День за днём в нём повторялись одни и те же движения, как дыхание: утро — прополка, полдень — посадка, вечер — полив. Но и сад, и Габриэль в нём — менялись. Старые корни уступали место свежим побегам, дорожки становились чище, краски — ярче. И в этом повторении было что-то умиротворяющее.
Вечером — ужин. Всё те же два прибора. Всё тот же тёплый свет лампы над столом. Том ел медленно, как и прежде, но больше не делал вид, что ему не вкусно. Он брал хлеб дважды. Иногда просил кусочек пирога. Габриэль замечал, как глаза мальчика цепляются за блюдо чуть дольше, чем нужно, и сам накладывал ему ещё. Не говоря ни слова. Не комментируя. Не вторгаясь в хрупкое доверие.
Том больше не сторонился, когда они случайно сталкивались в коридоре. Не отшатывался, когда пальцы Габриэля случайно касались его руки, подавая чашку. Он всё ещё молчал, но в его молчании больше не было колючей настороженности. Оно стало... мирным.
И так день за днём они шли рядом — каждый в своей тишине, но уже не отгораживаясь от другого. Их дни повторялись, но не тянулись в пустоту. Они, как сад, были в постоянном, медленном расцвете.
Однажды, спускаясь по лестнице, Том остановился на последней ступеньке, на секунду задержался — и вместо того, чтобы уйти после завтрака, спросил:
— А что ты сегодня пересаживаешь?
И Габриэль ответил, с лёгкой, почти удивлённой улыбкой:
— Пионы. Хочешь посмотреть?
Том ничего не сказал, но ладони пахли влажной землёй.
Габриэль никогда не просил.
Не говорил: «Помоги». Не говорил: «Сделай». Не указывал, не командовал, не навязывался.
Он не просил Тома вымыть за собой посуду — и сам аккуратно собирал тарелки, уносил на кухню, где всё исчезало под действием лёгкого заклинания. Он не говорил навести порядок в комнате, не вручал веник или щётку, не намекал на грязь. Даже сад, который с каждым днём оживал под его руками, был личным проектом — тихим, упрямым, одиночным.
Том был волен делать что угодно.
И, пожалуй, именно поэтому он начал что-то делать сам.
Юноша высаживал пионы — крепкие, пышные, с крупными круглыми бутонами, похожими на клубки шёлковых лепестков. Белые, розовые, тёпло-малиновые — они колыхались на ветру, источая нежный, почти неуловимый аромат, который напоминал сладкое молоко, влажную зелень и солнце.
Том, в сущности, был равнодушен к цветам. Но он был внимателен. Он с самого раннего возраста — ещё в приюте — воспитывал в себе эстета. Это было защитой. Он научился видеть красоту, чтобы не сойти с ума от уродства.
И потому теперь мог признать: всё это было… красиво.
Даже если не волновало.
Пока что.
Он стоял на балконе, прислонившись к кованой решётке, наблюдая, как пальцы Габриэля — тонкие, точные — ласкают землю вокруг корней, прикасаются к нежным лепесткам, как будто боялись раздавить. Чёрные волосы скользнули с плеча, и, поймав утреннее солнце, отлили синим. Зелёные глаза блеснули — от удовольствия, кажется.
Том вдруг понял, что стоял слишком долго. Что смотрит слишком пристально.
И потому спустился.
Он не сказал ни слова. Просто прошёл мимо белой скамьи, зачерпнул воды из садового крана — лейка была холодной, тяжёлой — и направился к кустам. Земля рядом с уже высаженными цветами темнела от влаги. Том поливал медленно, стараясь не попасть на бутоны. Он делал это с той самой детской серьёзностью, которую не замечал в себе.
— Тебе не сложно? Лейка не слишком тяжёлая? — Габриэль оторвался от земли, глядя с лёгким беспокойством.
— Всё в порядке. — коротко ответил Том, не глядя и закатив глаза.
Он не любил, когда его жалели. Даже чуть-чуть. Даже из вежливости.
Они больше не говорили. Только работали рядом. Юноша высаживал, мальчик поливал. И это было… странно спокойно.
Когда последний куст был посажен, они сели рядом — на ту самую скамью, ещё недавно облупленную, теперь уже зачищенную, отшлифованную, почти как новая.
Солнце высоко поднялось над крышей. Тёплый ветер перетаскивал по небу пушистые облака, вдалеке журчал оживший фонтан. Всё дышало ленивым летом. Сад расцветал.
Том молчал долго, не сводя глаз с песчаной дорожки, где пылинки танцевали в солнечном луче. А потом вдруг спросил — с лёгкой ноткой недоумения:
— Почему ты не нанял садовника? Разве ты не можешь себе этого позволить?
Он говорил медленно, будто действительно не понимал. Дом, в котором он теперь жил, был явно не беден. Интерьеры сдержанны, но безукоризненны. Паркет скрипел не от старости, а от чистоты. В шкафах стояли книги в кожаных переплётах, некоторые явно — прижизненные издания. Даже камин, пусть и не топился, был настоящим, а не декоративным. Всё говорило о деньгах. Но дом не говорил о человеке.
Габриэль повернул голову. Его лицо было мягким от солнца и немного уставшим. В глазах — тень размышления. Ответ пришёл не сразу:
— Могу себе позволить, — признал он. — Но ручная работа… она успокаивает. Помогает отвлечься от мыслей. Дает возможность создать что-то своё. Красивое. Живое.
Он посмотрел на куст пиона, только что посаженный, и губы его дрогнули — почти улыбка.
Том не ответил. Просто кивнул едва заметно. Он понимал.
Он сам всегда создавал себе миры — пусть только в голове. Или в книгах. Или из жестов, взглядов, снов.
Солнце поднималось всё выше, день нёсся вперёд, а сад дышал новыми цветами, новой землёй, новым воздухом.
И Том остался рядом.
После ужина дом вновь погрузился в мягкую тишину, нарушаемую лишь приглушёнными звуками шагов и скрипа половиц. Том, всё ещё слегка усталый после работы в саду — хоть ни словом не обмолвился об этом, чтобы не показаться жалующимся, — переместился в гостиную. В руках у него была новая книга, страницы которой шелестели под пальцами, но вскоре усталость всё же взяла верх. Он устроился на том же диване, где когда-то засыпал Габриэль, и, подложив под голову подушку, незаметно для себя погрузился в сон.
Он понял, почему юноша предпочитал именно этот диван: ткань обивки была мягкой, поверхность — ровной и упругой, а подлокотники удобно поддерживали плечи. Здесь было тепло, пахло древесиной и чем-то домашним, и в этой тишине сон подкрался к мальчику как-то особенно быстро.
Когда Габриэль вошёл в гостиную, чтобы немного отдохнуть после уборки, он остановился в дверях. Его взгляд упал на заснувшего мальчика — тот свернулся на диване, дыхание было ровным, а во сне он слегка морщился, будто переживал что-то невесомое, едва различимое.
Габриэль почувствовал, как в груди рождается странное, щемящее чувство. Что-то между нежностью и тихим изумлением. Этот мальчик, всегда настороженный, строгий, будто бы привыкший быть взрослым раньше времени, сейчас выглядел как обычный ребёнок. Невинный, уставший, растрёпанный. Юноша усмехнулся про себя — в нём даже проснулась лёгкая симпатия к этой странной двойственности Тома.
Он не стал его будить. Не решился даже дотронуться, боясь разрушить эту редкую картину спокойствия. Вместо этого он взял плед с кресла и аккуратно накрыл мальчика, заметив, как тот во сне немного поёжился от прохлады, доносившейся с приоткрытого окна. Потом тихо вышел.
Вечер медленно клонился к ночи. Габриэль решил протереть пыль, пройтись по подоконникам, вымыть окна, и когда стрелки часов приближались к десяти, он оказался на кухне. Там, у столешницы, он наливал себе молоко из стеклянного графина, стоящего в холодильнике, и макал в него печенье. Всё происходило медленно, по-домашнему.
Когда он поднял взгляд, что-то мелькнуло в темноте коридора, примыкающего к кухне. Сердце вздрогнуло, и он обернулся, чуть напрягшись. В дверном проёме стоял Том — растрёпанный, со следами сна на лице. Его волосы торчали в стороны, глаза всё ещё сонные, одежда помята.
— Я тебя разбудил? — тихо спросил Габриэль.
Том потёр глаза и помолчал, будто собирался с мыслями. Потом, не глядя в лицо юноши, произнёс:
— Нет. Просто... — он бросил взгляд на тарелку с печеньем, но тут же отвёл его, будто это было слишком глупо. — Я пойду. Спокойной ночи.
Юноша посмотрел на свою чашку, потом на печенье, поставил всё на стол и спокойно открыл холодильник.
— Угощайся, — просто сказал он, доставая ещё один стакан и наливая в него молоко.
Том колебался, но потом неуверенно подошёл, взял стакан и сел напротив, будто они снова оказались за обедом. Он взял печенье, осторожно откусил, но почти сразу закашлялся, поперхнувшись крошкой.
— Попробуй обмануть его в молоко, — посоветовал Габриэль, протягивая ему новое. — Так вкуснее. Печенье суховато, но если ты так сделаешь, шанс подавиться меньше. Только не держи долго, а то развалится.
Он показал, как это делается, с каким-то почти детским увлечением.
Том посмотрел на него с лёгким недоверием, но повторил движение. Окунул печенье, подождал пару секунд и осторожно откусил.
— Неплохо, — лаконично произнёс он.
Они сидели молча, время будто остановилось. И среди этой обыденности возникло что-то новое: хрупкое, пока ещё безымянное чувство, тянущееся между двумя людьми, которые только учатся быть рядом друг с другом.
Жизнь с Габриэлем становилась... странно ритмичной. Как будто у этих двух людей — одного с прошлым, другого без него — постепенно складывался бытовой вальс. Не по нотам, но по шагам. Как будто каждое утро должно начинаться с тихого шума посуды на кухне и запаха кофе, а каждый вечер — с приглушённого света и ленивого шелеста страниц, когда они оба читали на своих диванах, избегая смотреть друг на друга слишком долго.
Том всё ещё не был болтлив. И Габриэль тоже. Но теперь, когда мальчик спускался вниз, он больше не оглядывался настороженно, будто ждал ловушки. Уже не съёживался в плечах, когда юноша подходил к нему ближе, чтобы взять чайник или подвинуть чашку.
Он даже начинал предлагать помощь. С независимым видом, будто это вовсе не из желания помочь, а просто так, между прочим.
— Эй, — бросал он небрежно, появляясь на кухне, где Габриэль уже шинковал овощи. — Тебе... не нужно чем-нибудь помочь?
— Нарежь морковь, — отвечал юноша просто, и Том брал доску, нож, и, нахмурившись, старательно вырезал аккуратные ломтики. Он делал это молча. Иногда слишком старательно, чтобы не смотреть на того, кто стоял рядом.
Габриэль не комментировал. Только один раз заметил, с лёгкой усмешкой:
— Ты готовишь с таким лицом, будто режешь не морковь, а кого-то неприятного.
— А ты что, хочешь, чтобы я улыбался? — огрызнулся Том. Но беззлобно.
Они ели молча. Поначалу это казалось тяжёлым, но теперь — почти уютным. Не нужно было искать темы для разговоров. Иногда достаточно было просто сидеть за одним столом и слышать, как ложка касается керамики.
Габриэль начал замечать, как Том убирает за собой посуду, даже если думает, что его никто не видит. Мальчик делал это так, будто хотел убедить самого себя, что не обязан, но при этом каждый раз не мог позволить себе оставить чашку на столе. Внутри него словно бушевала молчаливая борьба — не быть должным, но и не быть обузой.
Иногда по вечерам они сидели в гостиной, каждый со своей книгой. Габриэль — с медицинскими справочниками. Том — с дамскими романами, в которых всегда кто-то умирал. Они не комментировали выбор друг друга.
Иногда, по утрам, Том тихо подходил к окну и наблюдал, как Габриэль сидит на веранде с чашкой кофе. Лёгкий утренний туман обвивал сад, будто стараясь скрыть дом от остального мира. Словно он был не здесь, а в какой-то временной петле.
Но однажды привычный ход вещей нарушился.
Утро началось иначе. Не с запаха кофе и скрипа открывающегося шкафа. А с лязгающей спешки и приглушённых шагов по коридорам.
Том медленно спустился вниз, ощутив странную пустоту в воздухе. На кухне царил беспорядок. На столе лежала раскрытая папка с бумагами. Габриэль метался по дому, как загнанный зверь.
— Что происходит? — спросил Том, нахмурившись.
Юноша остановился, взглянул на часы, потом на него.
— Срочные дела, — выпалил он. — Я вернусь к вечеру. В холодильнике еда. Не скучай.
Он накинул пальто — странное, с высоким воротом и скрытыми застёжками, почти театральное — и исчез за дверью, оставив Тома в пустом коридоре с глухим звуком захлопнувшейся двери.
"И что за дела у него могут быть?" — подумал Том, открывая холодильник. Внутри аккуратно разложены блюда, завёрнутые в плёнку. Он знал: это забота. Тихая, не проговорённая — но настоящая.
После завтрака он вышел в сад.
Там было спокойно. Воздух стоял влажный, густой. Том сел на скамейку, провёл пальцами по подлокотнику, вытер каплю росы с рукава.
К нему подползла Нагайна. Её чешуя мерцала на солнце, как ожерелье из живых изумрудов.
— А куда исчез второй человек? — спросила змея.
— Он... ушёл, — ответил Том. — Сказал, что вернётся к вечеру.
— Он испарился, — с упрямой убеждённостью проговорила Нагайна. — Вышел за ворота — и больше его нет.
Том фыркнул, но не стал спорить. Может, змеи просто иначе воспринимают мир. Если что-то исчезло из поля зрения — значит, исчезло совсем.
Остаток дня он бродил по дому, читал, дремал. Потом настало время обеда. Потом — скука.
И в этой скуке родилась идея.
Он стоял у двери в комнату Габриэля. Та, что всегда была закрыта. Сердце билось в горле.
"Ничего страшного. Просто взгляну. Я же не вор."
Ручка поддалась. Комната была меньше его — и темнее. Обои зелёного оттенка, будто мох. Кровать — массивная, красное дерево. Тумба — лакированная, чёрная, с лампой, что напоминала кованое кружево.
Он подошёл к шкафу.
Там — рубашки. Не современные. С кружевами, широкими манжетами, перламутровыми пуговицами. Жилеты из атласа. Брюки, свернутые как в музее. Среди них — пара джинс. Простых, грубых, неуместных. Как будто кто-то однажды попытался быть обычным, но передумал.
Том коснулся ткани. Потом закрыл дверцу и прошёл к столу.
Перо. Чернильница. Аккуратность. Ящики: бумага, воск, печать в виде черепа и розы. И один конверт. "Гринготтс Банк", "Косой переулок". Пустой.
Он отложил его. Ощущение нарастающей тайны наполняло комнату, как туман.
Ни фотографий. Ни писем. Ни отпечатков жизни.
"Он вообще человек?" — мелькнуло у Тома. — "Или просто... оболочка?"
Вернувшись в гостиную, он достал бумагу и карандаш. Рисовал. Круги, глаза, череп. Только вместо розы — змея.
Вечер перешёл в ночь. Габриэля всё не было.
Одинокая лампа горела, как маяк в темноте. Том сидел на диване, сжав в руках карандаш. Часы тикали. За окном — ветер, чуть слышный.
И вот — щелчок. Замок. Скрип двери.
Габриэль вошёл, усталый, с тенью под глазами. Молча снял пальто. Потянулся было к лестнице, но остановился. В гостиной горел свет.
Он шагнул внутрь — и замер. На него смотрел Том. Недовольно. Скрестив руки на груди.
— Почему ты не спишь? — спросил юноша.
— Разве ты не говорил, что вернёшься вечером? — голос мальчика дрожал. — Мне нормально сидеть одному в доме посреди поля?
Габриэль выдохнул. Потом тихо засмеялся. Легко, с облегчением.
— Что смешного? — вскинулся Том.
— Прости, — сказал юноша, подходя. — Я правда не думал, что так задержусь. И правда не хотел, чтобы ты волновался.
Он протянул руку — и провёл ею по его волосам. Тепло, почти братски. Почти по-настоящему.
Потом отдёрнул руку, словно спохватился.
— Ладно. Спать пора.
— Только на этот раз, — буркнул Том.
— Что?
— Я говорю, прощаю только на этот раз.
Габриэль усмехнулся. И, не оборачиваясь, сказал:
— Как скажешь, Том.
С утра воздух был свеж, и дом, залитый мягким светом. Завтрак подходил к концу, когда Габриэль, вставая из-за стола, взглянул в окно на дальний лес, сгустившийся с левой стороны участка.
— Кстати, — сказал он как бы между делом, — за рощей есть озеро. Небольшое, почти круглое. Там всегда тихо, и вода прозрачная до самого дна. Хорошее место, если хочется подумать.
Том настороженно поднял взгляд. Озеро. Слово почему-то зацепилось за сознание, будто хранило в себе что-то большее, чем просто водоём. Он повернул чашку в руках.
— А я могу... туда сходить?
Голос был ровным, но в нем чувствовалась сдержанная надежда.
Габриэль задержался у стола, оценивающе посмотрел на мальчика.
— Один?
— Да. Я осторожно. Просто посмотреть.
Юноша на секунду задумался. В его лице не было ни раздражения, ни иронии — только тихое, взрослое раздумье, как будто он на весах взвешивал степень доверия.
— Сейчас — не лучшее время, — наконец сказал он. — Мне нужно в деревню, за продуктами. А тропа к озеру может быть скользкой после дождей. Подождёшь, пока я вернусь, и сходим вместе?
— Хорошо, — коротко кивнул Том.
Он и правда хотел подождать. Он не чувствовал в словах Габриэля ни запрета, ни упрёка. Только... осторожность.
Юноша надел лёгкий плащ и направился к двери. Уже на пороге он остановился.
— Не уходи далеко от дома, ладно? Вернусь до полудня.
— Ладно, — снова ответил Том.
Дверь закрылась. Дом стих.
Но сейчас... Сейчас солнце уже высоко, дорога пустая, Габриэль не вернётся ещё часа два. И озеро было где-то совсем рядом. В этом доме всё новое, и только его собственное тело — прежнее, неуверенное, дрожащим сгустком чуждости. Ему хотелось... освоиться. Хоть чуть-чуть. Хоть маленький шаг в эту новую жизнь.
И он сделал его.
Том вышел за калитку и зашагал по тропинке. Она вела вдоль сада, потом уходила в лес. Лес был светлый, нестрашный: лучи пробивались сквозь листву, трава между деревьями была мягкой, как ковёр, птичьи трели звенели над головой. Всё будто подталкивало его: иди, не бойся, ты не один.
И вот — просвет между деревьями, и внезапное серебро воды. Озеро.
Он остановился.
Оно было даже красивее, чем он себе представлял. Поверхность — гладкая, лишь чуть колыхалась от лёгкого ветра. По ней лениво ползли круги — кто-то шевельнулся под водой. У берега росла тростниковая полоса, за ней — маленький, потемневший от времени пирс. А у пирса — лодка.
Она была старая, но не разваленная. Узкая, деревянная, с одним веслом внутри. Том подошёл ближе, чуть нагнулся — вода под ней была чистая, дно видно на метр вниз.
Он колебался.
Можно ведь просто немного отплыть. Совсем чуть-чуть. Посмотреть, как выглядит берег с воды. Никто не узнает. Главное — вернуться быстро.
Он ступил в лодку. Она покачнулась, но не перевернулась. Сел, сжал весло, и, неумело оттолкнувшись, отчалил от берега. Движение вышло рваным, но лодка поехала. Медленно, лениво, будто нехотя — но ехала.
Берег стал отдаляться.
В воздухе пахло водой и солнцем. Плескалась рыба. Том почувствовал почти восторг.
Но потом, когда он решил вернуться…
…он понял, что не может.
Течение, едва заметное с берега, теперь тянуло лодку к центру озера. Не быстро — но неумолимо. Том попробовал грести назад — лодка едва сдвигалась. Потом ещё — и опять. Весло уходило в воду слишком глубоко, оно не слушалось, тело дрожало, руки слабели.
С каждым движением он понимал — не получается.
Мальчик снова оглянулся — берег уже далеко. Пирс стал тонкой палочкой в зеленоватой полосе.
Он попробовал вставать, сменить положение — лодка покачнулась. Том сел. Снова грести — одно весло — неловко, тяжело. Он стал дёргаться, лодка пошла юзом, закружилась. Паника стала сгущаться в груди, как сгусток чернил в воде.
Встал — потерял равновесие. Весло выпало из рук, с глухим всплеском скрылось в воде.
— Нет... Черт возьми! — прошептал он, хватаясь за борт.
Трещина.
Хруст.
Один звук — и тонкий, почти неуловимый лязг.
Одна доска подломилась.
Мальчик рухнул на колени, пытаясь найти опору, но лодка уже наклонялась. Вода потекла внутрь. Том попытался удержать равновесие, но страх сделал его движения резкими. Плеск. Брызги. Обломок доски треснул ещё сильнее.
— Пожалуйста, нет… — выдохнул он, уже чувствуя воду у ног.
И в какой-то момент всё просто сорвалось.
Тело упало в воду, одежда потянула вниз, он захлебнулся и стал барахтаться, выныривая, но не зная, как грести. Он звал — сам не слыша себя. Берег был далеко. Волны мешали. Он не умел плавать так хорошо, как думал.
Он стал звать Габриэля. Сквозь сжатую гортань. Сквозь страх. Сквозь холод.
И — выброс.
Стихийный, как крик.
Остатки лодки, тростник, щепки — всё взлетело в воздух.
Над озером, как над разорванным сном, повисло что-то невидимое — волна силы, чистая и сырая, как отчаяние. Вода вскипела у ног. Волны ударили в берег. Птицы вспорхнули из деревьев.
А Том, обессиленный, с дрожащими пальцами, продолжал тонуть — не от воды, а от страха.
Крик услышал Габриэль. Он возвращался из деревни, сворачивая в сторону озера, когда услышал резкий, пронзительный звук.
Он сразу побежал.
Юноша сорвал с себя верхнюю одежду на бегу и, увидев вдалеке фигуру, барахтающуюся в воде, прыгнул в озеро не раздумывая. Холод обжёг кожу, но он не чувствовал — он плыл.
Вода сопротивлялась, но Габриэль был сильным пловцом. Он нырнул — увидел размытый силуэт — Том уже не боролся, только вяло двигался.
Юноша схватил его за талию, подтянул к себе. Том судорожно втянул воздух, захлёбываясь слезами и водой, и вцепился в него.
Они добрались до берега. Габриэль вытащил мальчика на траву, тяжело дыша. Том дрожал всем телом, кашлял, и его губы посинели. Габриэль взмахнул рукой — сухое тепло окутало одежду и кожу. Мокрые волосы тут же начали высыхать. Том почувствовал, как дрожь уходит. Магия.
Он посмотрел на юношу исподлобья. Всё ещё пытался дышать ровно. Пытался сказать «прости» — но слова не слушались.
— Почему ты ушёл? — Габриэль говорил мягко, без укора, но с плохо скрываемой паникой. — Я просил подождать.
— Я… я думал… — Том сглотнул. — Просто… хотел увидеть. Я не знал, что там… течение… Я…
Он сжал кулаки, тяжело выдохнул, уставившись в траву. Губы снова задрожали.
«Не надо. Не сейчас. Только бы не зареветь»
Том зацепился за землю пальцами, как будто пытался вытащить себя наружу, из страха, из стыда. Он вдохнул, ещё один раз, пытался не позволить слезам вырваться наружу. Но всё внутри уже трещало. Он не мог.
Первый всхлип — резкий, слабый. Он зажал рот ладонью.
— Прости… я не хотел… Я не думал…
Глаза горели. Он ненавидел себя. За слабость. За то, что не послушался. За то, что устроил всё это. За то, что дрожит, как маленький. Он пытался успокоиться, но слёзы только усиливались, мешали говорить, он чувствовал себя жалким.
— Я… я просто хотел… быть нормальным… — прошептал он. — А я… я тону, всё рушу… я…
Он задыхался.
И тут — чьи-то руки. Мягкие, тёплые. Габриэль обнял его. Крепко. Нежно. Обволакивающе. Без слов. Просто — был рядом. Том сначала вздрогнул, сжался, хотел вывернуться — не заслужил, не имеет права, — но не смог.
Он вцепился в юношу, как утопающий. Слёзы текли по щекам, он прятал лицо в его плече.
— Мне жаль, — прошептал он.
Габриэль не ответил сразу. Только гладил его по спине, медленно, успокаивающе. Том чувствовал, как сердце бьётся рядом с его собственным. Как дыхание Габриэля медленное, ровное.
— Том, — наконец сказал он. — Это не твоя вина. И ты не один.
Он отстранился немного, посмотрел мальчику в глаза. — Мы волшебники. У нас есть силы. Но даже с ними мы совершаем ошибки. Главное — чтобы ты был жив и цел. Всё остальное — можно исправить.
Том моргнул.
— Волшебники?.. Ты… я.. Как это возможно?..
— Я понимаю твоё замешательство... Но ты и сам видел своё отличие от других.
Мальчик смотрел на него долго. В его взгляде было удивление, слабая надежда… и нечто большее.
В этот момент он понял: этот человек — особенный. С ним можно не бояться быть собой. Он не отвернётся. Он не бросит.
И если Габриэль — действительно волшебник,
то Том вылепит свою магию только для него.
Габриэль отстранился, всё ещё держа Тома за плечо, и смотрел на него серьёзно, будто взвешивая каждое слово.
— Том, теперь нам придётся многое обсудить, — произнёс он тихо, но твёрдо. — Магия — не просто сила. Это ответственность. Я несу ответственность за тебя. Ни за что не верну тебя в приют. Вместо этого помогу освоиться в этом новом для тебя мире и научу всему, что знаю сам.
Том внимательно слушал, ощущая, как сердце колотится быстрее, а внутри всё словно застывало. Он думал о своих ошибках, о страхе быть отвергнутым, о том, что потерять это — значит остаться одному.
— Я… — начал он, но слова застряли в горле.
Габриэль чуть улыбнулся и добавил:
— Я не собираюсь тебя выгонять. Но ты должен быть готов меняться, учиться.
Том почувствовал, как его охватывает смешанное чувство — тревога и надежда.
«Если я хочу, чтобы он меня принял… чтобы он не отверг меня… значит, я должен стать таким, каким он меня хочет видеть», — подумал он про себя. — «Ради его одобрения стоит немного подстроиться. Это лучше, чем потерять его».
Он тихо произнёс:
— Я хочу этого...
Габриэль кивнул, взгляд его смягчился.
— Хорошо. Тогда начнём.
Том знал, что впереди будет много трудностей, но теперь в его душе зажглась искра — он решил бороться за право быть рядом с тем, кто стал для него больше, чем просто спаситель.