9
Том сидел на заднем дворе приюта, в тени старого платана, чьи ветви, как длинные, усталые пальцы, обнимали небо. Здесь, вдали от колючих взглядов и шорохов серых коридоров, дышалось легче. Это место было его убежищем, его тайной гаванью, где время текло медленнее.
Он любил сидеть здесь в одиночестве. Чаще всего — с книгой, опершись спиной о шершавую, покрытую мхом кору. Иногда просто лежал, разглядывая небеса, где облака дрейфовали, как белые корабли в море. А порой… он разговаривал. Не с детьми — те чужие, чужие до костей. Он говорил с существами, что выползали из травы — гибкими, молчаливыми, холодными и удивительно близкими.
Змеи. Маленькие, почти незаметные, как ожившие трещинки на земле. Они не страшили Тома — напротив, с ними он чувствовал себя понятым. Он знал их язык. Не учил — просто знал. Шипящие, ласкающие слух звуки рождались у него на губах сами собой, он родился с этой речью в крови. Он не знал, что это, но это была его сила. Неповторимая. Особенная. Та, что выделяла его на фоне других.
Сегодня, в этот удивительно тёплый день — почти чудо для Лондона, где даже лето бывает промозглым, — к нему выползла тонкая, зелёная змея с узором на спине, похожим на алмазную вязь. Она скользнула по запястью, мягко, будто вода, обвилась кольцами и подняла голову, глядя в лицо мальчику. В её янтарных глазах светилась радость.
— Маленькая мышь. Быстрая. Но я — быстрее, — шептала она. — Схватила. Заглотила. Тёплая. Вкусная. — прошипела она гордо, а раздвоенный язык на миг мелькнул в воздухе, ловя запах его кожи.
Том ответил ей на том же шипящем языке, не задумываясь. Их разговор был тих, как ветер среди листьев. Его ладонь осторожно скользнула по прохладной головке змеи, и она замерла, прижавшись к нему всем телом, как к старому другу.
В этот день всё было чуть светлее, даже приют — обычно тяжёлый, как серый камень на сердце, — сегодня не давил так сильно. Даже дети, всегда чужие, не казались столь отвратительным существами, делая настроение немного лучше. Том не знал, почему. Может, дело было в пригревающем солнце. А может — в том, что он чувствовал, что случится что-то хорошее.
Том склонил голову, задумавшись. Змея — эта именно она сопровождала его уже не первый год. Даже зимой, когда всё живое замирало, она находила путь к нему, лишь ненадолго исчезая в глубины своей норы, чтобы переждать холод, а весной — вновь выползала к его рукам, к его голосу.
Мальчик взглянул на неё, свернувшуюся спиралью у него на ладони.
— Знаешь, — прошипел он, — думаю, что тебе нужно имя. Настоящее. Я буду звать тебя… Нагайна.
Змея приподняла голову, её глаза засияли от странной, змеиной радости.
— Нагайна… — прошипела она, словно пробуя своё новое имя на вкус. — Да. Я — Нагайна.
— Мне пора, — наконец пробормотал он. — Миссис Коул снова поручит мне работу.
Змея подняла голову и коснулась его щёки.
— Вернись. Я буду ждать, — прошипела Нагайна.
Он колебался, но всё же поднялся. Трава прилипла к его ладоням. Но мальчик шагнул к зданию приюта, туда, где воздух становился тяжёлым, где время тикало громче, чем дыхание.
Проходя сквозь дверь, он будто переступал порог в другой мир. Покой остался снаружи. Внутри же — грохот посуды, крики, торопливые шаги и запах старой пыли, впитавшийся в стены.
На кухне его уже ждала миссис Коул — сухощавая, с острым носом и вечно раздражённым голосом.
— Ну наконец. Решил пожаловать, Реддл? — сказала она, даже не взглянув на него. — У тебя, конечно, дела поважнее. Но раз уж тут бродишь — будешь помогать. Вон, на табуретку становись, картошку чисти. Понял?
Том не ответил, а просто залез на высокий шаткий табурет у раковины, на которой стояло ведро с картофелем и таз с чистой водой. Он уже знал: если промолчать, меньше шансов нарваться на очередное замечание.
Том начал чистить. Картофель скользил в пальцах, нож сверкал в свете лучей солнца. Монотонность этой работы почти убаюкивала. Он позволил мыслям ускользнуть.
Но в следующую секунду табуретка качнулась — кто-то из ребят, бегая по кухне, пробежал слишком близко. Том не успел ухватиться. Всё произошло в один миг: он упал на пол, глухо ударившись спиной о кафель. Нож вылетел из руки. Таз с водой опрокинулся, хлынув на плитку, клубни картошки раскатились в стороны.
И тут мальчик почувствовал, что колени обожгло болью. А из ладони, рассечённой лезвием, тонкой каплей стекала кровь — тёмная, густая.
— Ну ты только посмотри! — зашипела повариха, резко обернувшись. — Что ты там вытворяешь, мальчишка? Всё разворотил, весь пол залил!
Она не подошла, не посмотрела, ранен ли он. Только злобно покачала головой.
— Неуклюжий ты, Реддл. Раз уж пролил — убирай сам. И картошку собери. Всю. Даже если она под плиту укатилась.
Том всё ещё сидел, стиснув зубы. Спина саднила от удара, колени пульсировали. Но он не сказал ни слова. Ну или старался, чтобы потом не отхватить ещё больше.
С трудом поднявшись, мальчик опустился на колени и начал собирать рассыпавшиеся клубни. Прямо в лужу, прямо в кровь. Одна за другой — под плиту, под шкаф, под ноги поварихе, которая теперь деловито гремела кастрюлями, не обращая на него больше ни малейшего внимания.
Тряпка была старая, скользкая от воды и жира. Том выжимал её с отвращением, скреб пол, чувствовал, как ноют мышцы, как щиплет в спине, как ткань прилипает к ранам на коленках. Он уже проклял того нелепого мальчишку и пожелал ему скорейшей смерти.
День не шёл — он тянулся, вяло и лениво, как старая змея по пыльной тропе. Том, закончив работу на кухне и вытерпев ужин, поднялся и ушёл. Он просто исчез — привычно, будто растворился в стенах.
В медпункте, который так называли лишь по недосмотру, было тихо. Комната встречала запахом сырости и старой тряпки. Металлические кровати стояли, как солдаты на посту, измождённые и перекошенные. Матрасы — проваленные, покрывала — тонкие, колючие, цвета земли.
«Здесь не лечат. Здесь пережидают. Те, у кого болит не настолько, чтобы умереть, но слишком сильно, чтобы не заметить»,— отметил он про себя, оглядывая обстановку.
Аптечка — облупившаяся, как и стены. Внутри всё было так же: вата с желтизной, бинты с чужими пятнами, пузырёк зелёнки, крышка которого будто приросла навеки, пара таблеток на крайний случай, которые явно не предназначены для детей.
Том оглядел свои колени: разбитые, в пыли, с тонкой полоской крови, уже подсохшей. Мальчик подошёл к раковине, открутил кран. Поток ледяной и обжигающей холодом воды хлестнул резко.
Он смочил полотенце и начал аккуратно отмывать грязь. Его движения были точными, не торопливыми. Потому что знал: нужно делать всё спокойно.
Том сел на стул у окна. На столике — аптечка. Йод, бинт, вата. Руки двигались уверенно, взгляд был сосредоточен, когда наливал йод на вату и прикоснулся к ранам. Обжигало — терпел. Не поморщился.
Он замотал коленку. Бинт был тусклым, но лежал ровно. На второй — завязал узел, похожий на бантик. Не для красоты. Просто так надёжнее.
Конечно, вот обновлённый фрагмент с добавлением мимики и языка тела Тома, подчёркивающего его раздражение и скепсис:
Когда Том вышел из медпункта, ему сразу бросилось в глаза непривычное оживление. Приют, всегда пропитанный тяжёлой, вязкой скукой, теперь словно гудел — дети сновали по коридорам, возбуждённо шептались, сотрудники торопливо перемещались между комнатами, обмениваясь короткими фразами. День, такой ленивый с утра, резко изменил направление.
Том остановился, сузив глаза. Он не любил подобные моменты — когда все вокруг что-то знали, а он оказывался в стороне. Это не вызывало у него тревоги или обиду — только раздражение. Спрашивать, что происходит, он не собирался. Пускай суетятся, разберётся сам.
У дальней стены стояла миссис Коул — прямая, как палка, с лицом, будто высеченным из грубого камня. Она наблюдала за детьми с выражением мрачного превосходства, как горгулья, взирающая на людскую суету с церковного карниза. Её взгляд впился в Тома, словно игла, и брови женщины спустились к переносице.
— Реддл, где ты бродишь?! — рявкнула она. — Во двор! Живо! Не хватало ещё, чтоб ты позор устроил перед гостем!
Том сдержанно вздохнул. Не в первый раз и, он знал, не в последний. Его брови сошлись над переносицей, взгляд стал скептичным. Он закатил глаза, но так, чтобы она не заметила, и направился к заднему входу.
Двор встретил его мягким светом заходящего солнца. Здесь уже собрались дети: кто-то шептался на скамейках, кто-то прятал руки в карманы, переминаясь с ноги на ногу. Сироты были наряднее, чем обычно — никто не рисковал выйти в мятой рубашке. Даже те, кто только что соскочил с чердака или вылез из подвала, постарались привести себя в порядок.
Том неторопливо прошёл мимо группки девочек, сидящих на ограждении. Блондинка с двумя аккуратными косичками хихикнула и повернулась к подруге:
— Слышала? Пришёл настоящий господин. Один. Без жены.
— Наверное, хочет кого-то забрать… — мечтательно прошептала та, поглядывая на калитку.
Том прошёл мимо, не выказывая интереса, но в голове всё же отозвались их слова. Потенциальный опекун. Сироты ждали такого, как чуда. Возможность покинуть мрачные стены приюта — это казалось им путёвкой в рай.
Но Том знал цену таким мечтам. Ему всегда хватало внешности и ума, чтобы его замечали. Он часто ловил взгляды потенциальных приёмных родителей. И так же часто видел, как те сменялись сомнением и отстранённостью — после того, как миссис Коул начинала шептать им что-то на ухо.
Он знал, что о нём говорили. И втайне был даже благодарен этим рассказам. Быть «трудным ребёнком» — значит, остаться с собой. А не с чужими людьми, играющими в семью. Фальшивые улыбки, забота по обязанности, лживая привязанность — всё это вызывало у него презрение.
…И вдруг — хлопок двери.
Из мрачного нутра приюта, словно из трюма старого корабля, показалась миссис Коул, важная и раздражённая. Её коренастая фигура, строгая юбка и туфли с потрескавшимися носами контрастно выделялись на фоне выходящего за ней гостя.
Он не шёл — он двигался, как порыв свежего ветра, ворвавшийся в тёплый, спертый мир детского двора.
Это был не мужчина. Юноша.
Странно молодой, тонкий, почти призрачный. Его кожа — бледная, как выцветшая простыня, с синеватым полутоном под глазами и на висках — казалась почти прозрачной, будто он носил в себе саму голубую кровь. Он двигался мягко, плавно, с тем холодным благородством, которое невольно вызывало уважение — и тревогу. У юноши была влекущая мягкая и, одновременно с этим, немного хищная резкими углами красота.
На нём была лёгкая белая рубашка из тонкой ткани, с широкими рукавами, обрамлёнными манжетами и маленькими рюшами на груди — так не одевались уже целое столетие. От неё явно пахло чем-то выстиранным в снегу и медицинской стерильностью. Брюки — светло-коричневые, свободные, струящиеся, как дым от костра. И всё это странное, почти театральное одеяние нисколько не казалось нелепым на нём: наоборот, казалось, будто вся эта одежда была куплена, как из магазина с фарфоровыми куклами.
Чужой среди них. Возвышенный над грязью сиротского приюта. Неприкасаемый и далёкий в своей чистоте.
На фоне облезлых рубашек сирот и плебейских лиц, засаленного наряда миссис Коул и её резких, обывательских движений, он казался чем-то вроде живой иллюстрации из забытой книги.
Его волосы — цвета мокрого вороньего крыла — падали на шею, и ветер трепал их, делая более буйными и непокорными. А глаза… глаза были зелёные. Глубокие, как омут, сквозь который проглядывает нечто ностальгичное и такое знакомое. Они сверкали из-за стёкол нелепых круглых очков, и Том, затаив дыхание, почувствовал, как внутри у него всё напряглось.
— Дети, — сказала миссис Коул, громко и резко, будто стараясь вернуть себе контроль над происходящим, — поздоровайтесь с мистером Томпсоном.
Но для Тома это имя прозвучало глухо, будто через толщу воды. Он смотрел только на юношу, на его лицо, слишком молодое и слишком уставшее для своего возраста. Ни один из взрослых, которых Том видел прежде, не был похож на него. Ни один не казался... таким интересным.
— Здравствуйте, мистер Томпсон! — хором крикнули дети, звонко, но неуверенно.
И этот хор, как последний вдох перед погружением в воду, тут же утонул в тишине. На мгновение во дворе приюта не осталось ни звука — только ветер перебирал жёлтые листья под ногами, словно хотел замести следы от чьей-то судьбы.
Габриэль молчал, скользя взглядом по лицам детей.
Они ждали. Надеялись. Светились. Тянулись к нему. И это было мучительно.
Он чувствовал их. С каждым из них в этот момент обрывалась невидимая нить. Он — их надежда. Их фантазия о лучшем. О спасении. Но он пришёл не за ними. Не ради их душ. Его путь — узкий, чёткий, предначерченный.
Он знал, что обрекает остальных, оставляя здесь, среди сырости, равнодушия и тусклого света, застрявших между голодом и холодом.
Но... это была жертва, которую судьба требовала от него.
Потому что где-то среди них стоял тот, кто изменит мир. Тот, кто разрушит порядок. И возможно — самого его.
И он должен был дойти до конца.
— Вы хотите ребёночка помладше или постарше? — приторно затараторила миссис Коул. — У нас есть очень хорошие дети, и вот Дженни, посмотрите, какие у неё глазки…
Слова её звучали как глухой звон в пустом помещении. Она говорила, говорила — будто надеялась, что юноша передумает.
— Мне нужен только один, — спокойно прервал её Габриэль. — Том Реддл.
Тишина спустилась, как саван. Миссис Коул застыла, будто по её позвоночнику прошёл холодок. Потом она слабо моргнула.
— Том… Реддл?.. — переспросила она, с ноткой ужаса и сомнения в голосе. — Вы... уверены?.. Может, вы посмотрите на кого-то другого?
Юноша не ответил сразу, лишь пристально посмотрел ей в глаза.
— Только он, — сказал он наконец. Без тени сомнения. Как приговор.
И тогда — как по команде — среди детей начался шёпот, тревожный, злой, почти звериный:
— Опять он…
— Почему этот гад?!
— Этот мерзкий Реддл?!
— Забрал, как всегда, всё себе!
И Том, наконец, вышел вперёд. Глаза его чуть расширились от удивления, но шаги были твёрдые. Мальчик чувствовал смешение ощущений — сердце билось быстро, как у пойманного зверька, но вместе с тем внутри теплился триумф.
Да. Конечно. Он всегда знал. Он лучше. Он особенный.
И всё равно — это было странно. Как будто сквозь завесу реальности кто-то позвал его. Не всех. Его.
Том прошёл сквозь толпу, как нож сквозь масло. Сироты отступали, неохотно, с презрением в глазах. Один мальчишка сплюнул ему под ноги, другая девочка фыркнула.
Но Том даже не посмотрел на них, а остановился перед Габриэлем, и тот наклонился чуть вперёд, словно изучая.
Он увидел мальчика,
и — призрак будущего.
Палач и пророк.
В этом тонком лице, в упрямом подбородке, в дерзком взгляде был отпечаток чего-то больше, чем просто детская дерзость. Габриэль почти чувствовал — как дрожит в этом теле искра великого разрушения.
А Том стоял, сгорбленный чуть-чуть, в ободранной форме, с шелковистыми волосами, выбившимися из причёски. Он чувствовал — разглядывают, оценивают, и это бесило.
Мальчик хотел быть прекрасным. Превосходным. Чистым.
А сейчас — грязный, мятущийся, не в форме.
Он хотел спрятаться, но не позволил себе.
Миссис Коул резко выпрямилась и, стараясь сохранять достоинство, процедила:
— Раз так, мистер Томпсон, прошу пройти внутрь — для оформления бумаг.
А потом, сверля Тома колючим взглядом:
— А ты, Реддл, — иди собирай вещи.
Слова она бросила, как камни. Женщина повернулась и зашагала обратно, по-прежнему надеясь, что этот выбор — ошибка.
Габриэль на мгновение задержался, обернувшись через плечо. Его взгляд снова нашёл Тома. В нём не было улыбки. Не было радости. Только решимость.
Габриэль шагал по коридорам приюта за миссис Коул, чувствуя, как по облупленным стенам, вбитым временем и отчаянием, тянется холод. Шорох их шагов глухо отдавался в узких переходах, и откуда-то тянуло пылью, влажным деревом и затаённым страхом. Женщина шла быстро, не оборачиваясь, но плечи её были напряжены. За каждым углом стояли дети — сироты. Кто-то выглядывал из дверей, кто-то сидел на полу, лениво бросая в их сторону взгляды, полные смешанного презрения и злорадства.
—Смотри-ка, Реддла увели...
—Они ещё не знают, кого забирают.
—Скоро вернётся. Его никто не выдержит.
Но Том, следовавший за ними с сумкой в руке, не замечал их. Или делал вид, что не замечает. Он шёл уверенно, с прямой спиной, будто каждый его шаг бил по лицу тех, кто его ненавидел. Он не слушал их. Он смотрел поверх их голов — с холодной, безразличной насмешкой.
Миссис Коул повела Габриэля не просто подписывать документы.
Она молча прошла по узкому коридору, сжав губы в тонкую линию, и открыла тяжёлую дверь с облупившейся табличкой «Директор». Кабинет был душный, пах пыльной бумагой, заплесневелой кожей и чем-то приторно сладким — как будто тут слишком часто плакали.
— Садитесь, мистер Томпсон, — сдержанно предложила женщина, указав на скрипучий стул напротив старого письменного стола.
Она не села сразу. Сначала подошла к ящику, выдвинула его с раздражённым рывком и достала бутылку. Простая, грязная, с потёртой этикеткой. Дешёвый алкоголь — её спасение и проклятие. Откупорила, будто не в первый раз за день, и, не глядя на юношу, жадно сделала три глотка. Потом с шумом поставила бутылку на стол.
Габриэль смотрел на неё с лёгким изумлением. Она наконец уселась, в её взгляде плыло что-то слабое, замутнённое, но до сих пор острое, как бритва, скрытая в тряпье.
— Мистер Томпсон… — начала она с хрипотцой. — Вы совершаете… огромную ошибку. Выбрать Тома Реддла — это… это глупость. Нет! Это — безумие. Он может выглядеть, как ангел. Но внутри он… он дитя дьявола, если хотите знать моё мнение.
Юноша не отреагировал. Он лишь немного наклонил голову, его изумрудные глаза стали чуть темнее.
—Что вы имеете в виду? — спокойно спросил он. — Расскажите подробнее.
Коул закусила губу. Она колебалась. Был момент, когда она почти решила солгать или уклониться. Но алкоголь уже растворил все её защиты. Она говорила, как человек, которого больше не будут слушать — и потому говорила всё.
— Ох, ну… я не знаю, как это объяснить, — начала она с отчаянием. — Всё вроде бы происходит случайно. И всегда… после Тома. Когда другие дети начинают дразнить его, а вы же понимаете, они все иногда так играют, поддевают друг друга… Потом кто-то оказывается… пострадавшим. Синяки. Ушибы. Страх в глазах. Я спрашивала. Спрашивала, мистер Томпсон! Но дети молчат. Как рыбы. Одно упоминание его имени — и тишина. Они его боятся.
Она сделала ещё глоток, теперь медленнее, устало. Веки её опустились, голос стал тише, но дрожал от эмоций.
— Этой зимой я отправила его на кухню — таскать ящики. Позже вечером пятеро старших мальчиков были найдены… избитыми. Камнями. Кровь, мистер Томпсон. И никто не видел, как это произошло. Никто — кроме, возможно, него.
Габриэль слушал внимательно. Его лицо стало серьёзным, почти каменным.
— Дальше хуже. Он ходил в церковь. Думаю — может, Бог ему поможет. Знаете, что случилось? Священник, добрейший священнослужитель, упал с лестницы. Травма головы. Без свидетелей. Только Том был наедине с ним…
А Билли Стаббс, его обидчик — однажды утром нашёл своего кролика… — её голос сорвался, она не могла продолжать.
Но потом всё-таки договорила:
— Мёртвого. Привязанного к потолочной балке. Как будто его… казнили.
Она ударила по столу ладонями — глухо, с яростью, с отчаянием. В её глазах была усталость — не от одного дня, а от многих лет бессилия.
Габриэль вздрогнул. Тонкая дрожь прошла по телу. Он чувствовал, как эти слова оседают в нём, как пепел. Тёмные зерна правды, сомнения, страха. И всё же — сердце его сжималось не от ужаса, а от жалости. Да. Он видел: Том мог быть причастен. Он чувствовал: мальчик способен на жёсткость, на месть. Но… пока он был всё ещё ребёнком.
И Габриэль чувствовал к нему не только страх — но и сострадание. Он понимал: этот мир не оставил Тому ни одного шанса быть другим.
—Я всё равно заберу его, — наконец сказал Габриэль. —Он больше не побеспокоит вас.
—Почему вы так настаиваете? Зачем.. зачем он вам? — прошептала женщина. Её глаза были налиты страхом.
Юноша смотрел прямо и с абсолютной серьёзностью ответил:
—Потому что такова моя судьба.
Они подписали документы. Фальшивые имя, возраст, адрес. Всё — выдумка, обёртка. Настоящая цель была глубже. Габриэль чувствовал её, как пульс в висках.
Пока взрослые занимались бумагами, Том уже поднимался по лестнице. Его шаги были быстры, целеустремлённы. Он влетел в комнату, схватил сумку. Пара вещей — и всё. Он забрал рубашку, штаны, пару носков… и свою "коллекцию" — реликвии боли, которую он сам нанёс другим.
На подоконнике лежала Нагайна. Солнце било в окно, и её чешуя отливала зеленой.
—Что происходит? — шипела она. —Ты взволнован.
—Я ухожу, — коротко бросил мальчик, подставляя ей руку. —Если хочешь — иди со мной.
Змея обвилась вокруг запястья. Том надел рубашку, застегнул пуговицы и, прежде чем покинуть комнату, в последний раз оглянулся. В груди защемило — не от грусти, а от непонимания. Он уходил. Навсегда. И не знал, почему всё внутри дрожит.
Мальчик вышел в коридор.
Все они смотрели. Сироты — с насмешками, злобой, разочарованием.
Но он не боялся. Он был выше этого.
Том умыл лицо, пригладил волосы — и, с ровной спиной, спустился вниз.
На первом этаже ждали Габриэль и миссис Коул.
—Готов? — мягко и тихо спросил юноша.
—Да, мистер Томпсон, — кивнул мальчик.
—Тогда садись в машину. Я подойду через минуту.
Том не глядя попрощался с Коул. Не от благодарности — из вежливости. Он сел в карету.
Габриэль остался на крыльце. Женщина выпрямилась и строго сказала:
—Прошу вас, отнеситесь к этому со всей серьёзностью.
Он взглянул на неё, уже немного отстранённо:
—Я и не думаю иначе, миссис Коул. До свидания.
Он уже собирался уходить, как вдруг услышал её голос — дрожащий, тихий:
—Будьте осторожны… Он может быть опасен…
Эти слова почти заглушил ветер. Или, может, он сам не захотел их слышать.
У въезда в приют стояла неприметная тёмно-серая машина — Ford Model Y. Скромная, чуть потрёпанная, с облупившейся краской на крыле, она выглядела так, будто давно слилась с этим унылым ландшафтом. В рабочих кварталах Лондона такие встречались часто — нищета на колёсах, без амбиций и желаний. Никто бы не обратил на неё внимания. Никто бы не подумал, что внутри решается чья-то судьба.
Габриэль сел на заднее сиденье, тихо прикрыв за собой дверь. Водитель, низко опустив фуражку, включил сцепление, и машина тронулась, дрожа на ухабах. За окном по обе стороны дороги буйно росла некошеная, пыльная трава, в которой прятались серые головы ворон. Иногда мелькали фермеры, гнавшие коров к обветшалым загонам — равнодушные, усталые, с лицами, опалёнными ветром и высушенными солнцем. Простая, затхлая окраина. Всё шло своим чередом, как будто в этой жизни не было ни тайн, ни чуда, ни поворотов судьбы.
Салон машины был погружён в молчание. Том сидел, как на иголках, сжав колени и боком повернувшись к юноше. Он не осмеливался заговорить первым, лишь украдкой посматривал на своего нового опекуна, у которого взгляд был устремлён куда-то далеко, за пределы грязного стекла. Казалось, Габриэль вовсе забыл, что рядом с ним сидит ребёнок.
Он летал в мыслях. Перед внутренним взором проносились лица, жесты, улыбки. Он вспоминал, как прощался с работой в отеле, где его любили и знали, как на прощание махал рукой коллегам. Мадам Мари тяжело вздыхала, когда он сказал, что уходит на фронт. А Пол, громоздкий и неуклюжий, обнял его на прощание, не сказав ни слова. Бармен Джон, рассеянно теребя бороду, хлопнул по плечу и сказал, что поступок его благородный. Нора и Клара, две наивные горничные, утирали слёзы, как сестры, провожающие младшего брата на войну.
И Габриэль помнил, как пылал стыдом. Как это всё — ложь. Ни на какой фронт он не идёт. Не ради страны уходит. Он навсегда стирал себя из их памяти, скрываясь под прикрытием красивой и грустной сказки, потому что знал, что не может вернуться, не может остаться и не может рассказать правду. Он даже не использовал Обливиэйт, слишком жестоко было бы отнять воспоминания у этих простых, добрых людей. Время само всё сотрёт. Он просто исчезнет, как мутная дымка на рассвете, как тревожный сон.
Погружённый в эти мысли, он даже вздрогнул, когда заметил, что Том пристально за ним наблюдает.
Юноша резко повернул голову. Их взгляды пересеклись.
Том мгновенно отвёл глаза, неловко передёрнув плечами. На щеках мелькнул румянец. Пойманный, он снова уставился в окно, коря себя за неосторожность.
Габриэль, вместо раздражения, почувствовал… растерянность. Ему показалось, будто в этом взгляде — не просто любопытство, а жажда. Жажда понимания, узнавания. Ребёнок, привыкший жить настороже, пытался разгадать того, кто теперь будет рядом. Возможно, надолго. Возможно… навсегда.
— Извини, — тихо сказал Габриэль, и голос его прозвучал мягко. — Я не хотел тебя напугать.
Мальчик промолчал. Машина продолжала глухо урчать, покачиваясь на ямах. Только спустя пару минут Том неуверенно ответил:
— Это я прошу прощения. Не хотел смущать тебя… вас...
Он сбился, в голосе зазвенела неловкость. Он не знал, как обращаться к юноше: «вы» — слишком официально, как будто к старцу, «ты» — почти как к равному. Мозг Тома протестовал против любой формулы — она не подходила. Он никогда не имел семьи, и вдруг — опекун? И кто он ему теперь?
Габриэль почувствовал эту растерянность. И в какой-то степени — понял её. Он тоже не знал, кем он станет этому странному мальчику. Наставником? Надзирателем? Другом? Жертвоприношением? Семьёй?
Ветер забился в щели окон, где-то затрещал тонкий металл. За спинами уезжала окраина — медленно, но безвозвратно.
Габриэль едва заметно улыбнулся. Тонкая, почти неуловимая тень скользнула по его губам. Было что-то странно трогательное — и даже немного абсурдное — в том, как мальчик, которому суждено однажды стать Волан-де-Мортом, сейчас смущался, как любой другой ребёнок, сбивался в речи и не знал, как правильно выбрать слово. Это делало его более… живым. Более человеческим. И внезапно — уязвимым.
Юноша почувствовал, что как старший из них двоих, как тот, кто теперь несёт ответственность не только за себя, но и за этого странного мальчика, должен хотя бы попытаться наладить мост между ними. Он заговорил осторожно, с лёгкой усмешкой:
— Прошу, обращайся ко мне на «ты». Иначе я начинаю чувствовать себя каким-то стариком.
Он заметил, как уголки губ Тома дрогнули. Может быть, почти-улыбка. Может, просто нервный тик.
— А ещё я не представился, — продолжил юноша. — Меня зовут Габриэль.
Том, будто ловя тепло в голосе юноши, поднял на него взгляд. В этом взгляде было напряжение, сдержанность… и настороженная надежда.
— Хорошо… Приятно познакомиться, — пробормотал он. — А меня… ты уже знаешь.
Он замолк, как будто сам испугался этих слов. Но Габриэль спокойно кивнул.
— Знаю.
И больше ничего не сказал.
Прошло около получаса. Машина покинула окраины и въехала в гущу города. Серые поля и бескрайние луга остались позади — им на смену пришли шумные улицы, трамваи, витрины, дым и движение. Город жил своей суетной жизнью, не замечая двух странных пассажиров в неприметной машине.
Наконец, транспорт остановился у торговой площади, где толпились лавочки, маленькие магазинчики, запахи кофе, дешёвых духов и жареного мяса. Габриэль первым вышел из машины, открыл багажник и достал небольшой кожаный чемодан — новенький, будто ни разу не бывал в пути. Том, не теряя достоинства, вышел следом, сжимая в руках свою тканевую, местами потёртую сумку. Он ждал, не задавая вопросов.
Габриэль расплатился с водителем, а затем обернулся к мальчику:
— До моего дома — около двух часов на поезде. Мы как раз рядом с вокзалом. До посадки — почти час. Ты, должно быть, пропустил ужин… Что скажешь насчёт рыбы с чипсами?
Живот Тома предательски заурчал, но он сделал вид, что ничего не произошло, и лишь спокойно пожал плечами:
— Не возражаю. Любая еда сейчас звучит… неплохо.
Они двинулись по улице. Вечернее солнце клалось на крыши, рассыпаясь по витринам медным отблеском. Толпа сновала мимо — кто-то с пакетами, кто-то с газетами, дети тянули родителей за руки, и всё это напоминало Тому другой мир. Живой. Нормальный. Незнакомый. Слишком странный.
Габриэль остановился у небольшой, но весьма популярной закусочной. Он толкнул дверь, и их окутал теплый свет, запах жареного картофеля, мяса и специй. Внутри было оживлённо: у одного столика шумно смеялась семья с тремя детьми, в углу пожилая пара неторопливо пила чай. Зал был уютный — деревянные столы, витражи на окнах, старые афиши на стенах.
Они сели за столик у окна. Подошла официантка в чистом фартуке и аккуратно собранными волосами. Она с улыбкой подала меню, дождалась короткого заказа и поспешила на кухню.
Габриэль некоторое время молча смотрел на улицу, а потом решил нарушить тишину:
— Так… Сколько тебе лет, Том? Миссис Коул, похоже, забыла упомянуть.
Мальчик отвлёкся от созерцания прохожих и повернулся к нему. В его глазах ещё горела настороженность, но голос прозвучал ровно:
— Восемь. Зимой исполнилось. Не самый хороший возраст… А тебе сколько?
Габриэль слегка удивился — вопрос прозвучал почти на равных. Это было приятно. Он даже почувствовал, как немного расслабляется.
— Мне восемнадцать.
В глазах Тома что-то сверкнуло. Он прищурился.
— Разве в таком возрасте дают опеку над ребёнком?
— Очень вряд ли, — усмехнулся Габриэль. — Но у меня… свои способы.
Мальчик изучающе и пристально посмотрел на него. И в этом взгляде уже было нечто большее, чем настороженность. Интерес. Может быть, насмешка.
Им подали еду быстро. Горячие ломти жареной рыбы с хрустящей корочкой, золотистые чипсы, аромат уксуса и соли витал над тарелками, вызывая аппетит даже у самых сытых. Том сдержанно поблагодарил официантку, затем молча принялся за еду.
Он ел с достоинством. Медленно, аккуратно, не торопясь. Ни одного крошки мимо, ни одного неосторожного движения. Будто бы кто-то мог наблюдать и вынести приговор — "вот он, голодный сирота, не умеющий держать вилку". Но Габриэль видел — мальчику вкусно. Просто вкусно по-настоящему, впервые. Для воспитанника приюта такая еда была почти роскошью, праздником, случаем. Но Том не позволял себе погрузиться в это без остатка, сохраняя лицо перед чужим. Не хотел казаться слабым. Или благодарным.
— Ну как? — спросил Габриэль почти шёпотом, чтобы не нарушить тонкую завесу молчаливого достоинства.
Том кивнул, не отрывая взгляда от тарелки. — Неплохо. Лучше, чем в приюте.
После основного блюда им подали десерт. Перед мальчиком поставили тёплый, душистый яблочный пирог — с корицей, с лёгкой корочкой, будто с хрустом осенних листьев. Сверху — щедрый шарик ванильного пломбира, начинающий таять от тепла начинки. Габриэлю достался нежный ванильный пудинг с тонким соусом из ириски.
Том впервые в жизни пробовал нечто подобное. От пирога пахло домом, которого он не знал. Его глаза невольно расширились, но он быстро взял себя в руки и ел с той же спокойной размеренностью. Габриэль не мешал — просто наблюдал, будто запоминал этот момент.
После сытного ужина они покинули кафе. Город уже погружался в вечернюю негу. Лавочки закрывались, фонари загорались один за другим, воздух нёс в себе запахи вечерней сдобы и дыма от угольных печей.
На вокзале было, как всегда, шумно. Это место, казалось, не знало ни покоя, ни сна. Люди сновали туда-сюда, перекрикивались, прощались, обнимались, кто-то бегал с чемоданами, кто-то продавал газеты. Паровозы гудели, стальные колёса скрежетали по рельсам, над перронами стоял тяжёлый пар.
Том шёл рядом с Габриэлем, чуть ближе, чем раньше, и с плохо скрываемым любопытством оглядывал вокзал. Всё здесь было новым, полным запахов, голосов, движения. Большие часы над платформой, выкрики носильщиков, колонны дыма, обветренные лица пассажиров. Этот мир был совсем другим, не похожим на тесные стены приюта.
Они зашли в свой вагон, отыскали купе. Габриэль аккуратно убрал чемодан на верхнюю полку. Том сел у окна, не сводя глаз с картины за стеклом — город медленно, плавно исчезал в закатных бликах.
Пыхтя и дрожа, поезд тронулся.
Закат полыхал над рекой, будто небо раскололи и пролили туда жидкое золото. Огни фонарей отражались в воде, бегущие линии света тянулись за ними следом.
Том сидел молча. Его клонило в сон. Тихое, монотонное покачивание вагона, мягкий гул рельсов и редкие сигналы на путях действовали словно убаюкивающее заклинание. Голова мальчика чуть склонилась, веки потяжелели. Он не заметил, как перешёл грань между бодрствованием и сном.
Два часа пролетели почти незаметно. За окном царила глубокая синь — остатки дневного света окончательно угасли, уступив место ранним сумеркам.
Габриэль чуть наклонился и коснулся плеча мальчика:
— Том. Просыпайся. Через пять минут будем на месте.
Тот вздрогнул, приоткрыл глаза, и сонно посмотрел в окно. Легкая усталость поселилась в теле. Переезды, новые лица, шум города — всё это давило грузом.
Он почувствовал, что ноги немного затекли. Захотелось тишины. И простых вещей — умыться, переодеться, лечь под одеяло.
— Уже стемнело, — пробормотал он, не глядя.
— Почти, — кивнул Габриэль. — Впереди ещё немного. А потом — отдых.
И поезд, слегка скрипя, остановился.
Они сошли с него на перрон. Тихий стук каблуков по каменным плитам эхом отдавался под высоким сводом вокзала. Том поёжился — вечерняя прохлада уже уверенно перетекала в ночную стужу. Воздух был чист и прохладен, пах железом, углём и чем-то неуловимо волшебным, как будто сама ночь наблюдала за ними с прищуром.
Небо над головой было глубоким, ровным синим — ни облачка, ни звезды, ни луны, будто весь мир затаил дыхание. Где-то далеко гудел последний поезд, и над головой с шипением пронеслась сова.
— Осталось совсем немного, — сказал Габриэль, легко сжимая в руке ручку чемодана.
У выхода с вокзала их уже ждала другая машина — тёмная, малозаметная, будто тень. Без слов они сели внутрь, и автомобиль скользнул по мокрому асфальту, оставляя за собой только отражения фонарей и дрожащий свет фар.
Ночной Лондон жил своей пьяной, беззаботной жизнью. Мимо проносились уличные музыканты, группы молодых людей, хохочущие девушки в шёлковых платьях, пьяные джентльмены в котелках, поющие что-то во всю глотку. Из приоткрытых окон ресторанов лился джаз, где-то взвыла труба, где-то в переулке кто-то спорил, а кто-то целовался. Фонари бросали мутный, золотистый свет на мостовые.
Том смотрел на всё это, затаив дыхание. Мир казался другим — живым, хаотичным, невозможным. Он не знал, завораживает его всё это или пугает.
Но вскоре огни и смех, музыка и запахи еды стали исчезать. Шумные улицы уступали место длинным кварталам одинаковых безликих многоэтажек. Дома казались глухими и забытыми — окна тёмные, улицы пустые, только редкие прохожие, кутающиеся в плащи.
Сон медленно начинал окутывать мальчика. Веки наливались тяжестью, мысли путались, но он упрямо держался. Ему казалось — стоит только моргнуть, и всё изменится. Всё исчезнет. Он вновь окажется в приюте, в своей холодной кровати. Он боялся сна.
Но даже безмолвные дома закончились. Машина выехала за черту города. За окнами потянулись поля, редкие рощицы, заброшенные амбары. Пшеничные поля, тронутые ночным ветром, казались живыми — волны проходили по ним, как по морю. Мир вокруг был слишком тихим. Даже луна спряталась.
Автомобиль притормозил и остановился на окраине — старая автобусная остановка, накрытая ржавым железным навесом, торчала посреди пустоты, как забытая реликвия другого времени.
— Мы что, уже приехали?.. — растерянно спросил Том, выходя из машины.
Водитель коротко кивнул, не сказав ни слова, и уже через секунду автомобиль исчез в темноте, оставив их вдвоём под ночным небом. Только ветер, запах полевых трав и стрёкот кузнечиков сопровождали их.
— Так… мы скоро доберёмся? — Том сжал лямку своей сумки, ёжась от резкого порыва ветра. Внутри всё холодело — от тревоги, неуверенности.
Габриэль обернулся к нему и сказал:
—Я понимаю твоё беспокойство. Но мы почти дошли. Осталось совсем немного — минут пять.
—А машина не могла доехать туда? — скептически вскинул брови Том.
—К сожалению, нет. Там мост старый, деревянный. Машина по нему не пройдёт, — объяснил Габриэль, шагнув вперёд по едва заметной тропинке.
Том посмотрел на тёмную неосвещённую дорожку, теряющуюся в ночи, затем — на спину юноши, и молча пошёл следом.
Тропа вилась меж холмов, ведущих всё дальше от остатков города. Тишина ночи, казалось, сгустилась, как туман, обволакивая всё вокруг. Только шаги Габриэля и Тома звучали в этой тьме, да изредка потрескивали ветки под ногами. Наконец впереди показалась старая деревянная конструкция, перекинутая через узкое ущелье — мост. Он скрипел, как старик, уставший от жизни, и шатался при каждом шаге. Под ними — пропасть, обросшая колючими кустарниками и полными тьмы зарослями.
Том неуверенно ступал вперёд, стараясь не смотреть вниз. Доски под ногами вздыхали от веса, одна из них жалобно хрустнула, но выдержала.
—Мы почти на месте, — бросил через плечо Габриэль.
И правда, когда мост остался позади, над дальним горизонтом — теперь уже под лунным светом — начал вырисовываться дом. Он словно вырастал из самой земли, белея фасадом среди тёмного поля. Дом был широким, двухэтажным, с изящными балкончиками и огромными окнами во всю стену, через которые отражался серебристый свет луны. Его окружал облезлый, когда-то красивый забор с коваными завитками, теперь ржавыми и исцарапанными временем. Тишину пронзил хриплый скрип калитки, словно дыхание самого дома.
Перед фасадом раскинулся запущенный сад — когда-то роскошный, теперь дикий. Плиты дорожки были усыпаны лепестками — засохшими, хрупкими, от опавших роз, чьи кусты стояли, как тени былой красоты. Их ветви путались, как старые волосы, и царапали воздух своими шипами.
—Проходи, — тихо сказал Габриэль, отворяя дверь.
Внутри царила прохлада. Тишина не исчезла — просто сменила форму. Габриэль зажёг керосиновую лампу. Мягкий янтарный свет залил прихожую, выхватывая из темноты только самое необходимое: лестницу из серого мрамора, старинное зеркало в резной раме и тени, пляшущие на стенах. Остальное всё терялось во мраке, будто дом дремал и ещё не решил — просыпаться ли.
—Пойдём. Я покажу твою комнату.
Том шёл за ним молча, его ботинки глухо стучали по каменным ступеням. На втором этаже юноша отворил одну из дверей. Туда мягко скользнул свет лампы.
—Здесь ты можешь жить. Вообще в доме ещё три свободные комнаты, но пока… можешь остановиться здесь.
Комната была небольшой, но чистой. Старый комод с вытертыми ручками, кровать с высоким изголовьем, плед из тёмно-синей шерсти, шторки в цвет ночного неба. Под окном — подоконник, на котором удобно было бы сидеть.
—Хорошо, — только и сказал Том, кивая. Он не стал смотреть по сторонам, а сразу принялся аккуратно раскладывать свои немногочисленные вещи из сумки, словно это могло отгородить его от всех странностей этого вечера.
Габриэль задержался на пороге.
—Устраивайся, — тихо сказал он. —А я пойду.
Он уже почти вышел, когда вдруг голос мальчика — неуверенный, даже тихий, — прозвучал в спину:
—Ты... мой родственник?
Слова вырвались сами — и Том тут же удивился себе. Он не собирался спрашивать. Он хотел молчать. Но это гложущее чувство — необходимость знать, хоть что-то — оказалось сильнее.
Габриэль замер.
Внутри что-то болезненно ёкнуло, будто сердце ударилось о грудную клетку. Он повернулся, не до конца, чуть боком, чтобы не смотреть прямо.
—Не совсем… — вымолвил он, подбирая слова. И зачем-то добавил, сам не понимая, зачем: —Но ты можешь считать меня своим старшим братом.
Он тут же пожалел. Это прозвучало слишком… нелепо. Слишком нежно. И, может быть, слишком фальшиво.
—Спокойной ночи, Том, — сказал он поспешно и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью, ощущая, как щеки предательски горят. Зачем он сказал это? «Старший брат»?.. Откуда вообще взялась эта фраза?
А Том остался стоять посреди комнаты, с вещами в руках, растерянный. Он долго не шевелился, только глядел в ту сторону, где исчез Габриэль. «Не совсем? Старший брат?» Эти слова жужжали в голове, как муха в банке. Что это должно значить? Кто он? Почему?
Комната вдруг показалась чересчур тихой. И слишком пустой.
И всё-таки… он был не в приюте. И впервые за долгое время — в одиночестве. Без криков, насмешек, слежки.
Том улёгся на кровать, завернулся в плед. За окном по-прежнему светила луна, и её свет ложился на пол серебристыми тенями. Он не знал, где оказался. Но знал точно — отсюда начнётся что-то новое.