11
Утро текло лениво, обволакивая дом мягким светом, пробивающимся сквозь занавеси. На улице щебетали птицы, но их пение лишь подчеркивало тишину, установившуюся в гостиной. Том сидел на краю дивана, спина напряжённо прямая, руки сцеплены в замок. Его ноги едва касались пола — он всё ещё чувствовал себя маленьким в этом большом доме. Он изо всех сил пытался казаться спокойным, но внутри что-то покалывало, как перед прыжком в холодную воду. Нервы, волнение и странное чувство предвкушения.
На кресле напротив, поджав ногу и слегка наклонившись вперёд, сидел Габриэль. Взгляд его был направлен куда-то в сторону, и казалось, что он ищет нужные слова среди теней и света, пляшущих по книжным полкам.
— Итак, Том, — наконец начал он, тихо, почти не дыша. — Вчера я сказал тебе, что мы с тобой волшебники. И пообещал… — он усмехнулся сам себе, — …научить тебя магии. Ну что ж…
Он выдохнул и встретился взглядом с мальчиком. В глазах Тома плескался нетерпеливый блеск — он был внимателен, взволнован, и немного испуган.
— Давай я начну с основы. — Габриэль слегка выпрямился, голос его стал спокойнее, глубже. — В мире существуют два типа людей: волшебники и магглы. Магглы — это те, у кого нет ни способностей, ни чувствительности к магии. Они живут обычной жизнью, как ты до недавнего времени. Они не знают, что есть и другой мир — наш.
Он на мгновение замолчал, будто проверяя, всё ли понятно. Том кивнул, сглотнув слюну. Он почти не дышал.
— Вообще статус в основном зависит от крови твоих родителей, — продолжил Габриэль. — Например, чистокровные — у них оба родителя волшебники. Есть полукровки — только один из родителей маг. И есть магглорожденные. Это когда ребёнок с магическим даром рождается у обычных, маггловских родителей. Иногда это кажется… чудом.
Том нахмурился, обдумывая услышанное.
— Если такое случается, — сказал он осторожно, — разве соседи и родственники этих магглов не замечают, что что-то не так? Что ребёнок… необычный?
Габриэль кивнул, но сразу же поднял палец, давая понять, что сейчас скажет важное:
— Вот тут и вступает в силу закон о Секретности. Он был принят очень давно, и стал основой нашего мира. Он защищает и нас, и магглов. Потому что, если бы все узнали о нас… — он на секунду опустил взгляд, — …вспыхнули бы войны. Была бы охота. Подозрения. Страх. А страх всегда приводит к жестокости.
Он снова посмотрел на Тома, теперь серьёзно:
— Мы — меньшинство. И мы поклялись оберегать себя. Поэтому магия скрыта. Она охраняется. Мы живём среди магглов, но они не должны знать о нас. Мы строим свои дома, свои города, свои школы — в тех местах, где никто не заглядывает. Или прячем их заклинаниями. Таков порядок.
Том обдумывал это с минуту. Он прикусил губу, затем сказал почти шёпотом:
— Но… всё же кое-что просочилось. Сказки. Легенды. Люди знают о магии. Хоть и не всерьёз.
Габриэль улыбнулся, но в его глазах появилась печаль:
— Да. Ты прав. Сказки. Мифы. Предания. Всё это — отголоски древней памяти. Когда-то, очень давно, волшебники не прятались. Некоторые даже учили магглов, делились знаниями. Оттуда и пошли истории о драконах, феях, оборотнях, волшебниках с посохами и зельях, способных воскресить мёртвых. Наши предки были частью этого. Но с течением веков всё изменилось. Всё стало опаснее.
Он устало потёр лоб.
— И теперь магия живёт в тени. Но всё, что ты слышал в детстве — не выдумка. Не до конца. Всё это — правда, скрытая под пылью веков.
Том ощущал, как внутри разгорается странное, почти лихорадочное тепло. Он вдруг подумал: значит, я не чудовище. Я просто лучше.
— И ты правда… научишь меня? — спросил он вдруг.
Габриэль поднял глаза и, впервые за всё утро, мягко улыбнулся:
— Обязательно. Но не всё сразу, Том. Магия — это не игрушка. Это знание. Это путь. И с него нельзя свернуть.
В груди Тома что-то дрогнуло. Он кивнул, чувствуя, как с каждым словом его жизнь становится другой. Он всё ещё не понимал, что его ждёт, но впервые с тех пор, как помнил себя, ему хотелось двигаться вперёд.
И, может быть… подстроиться. Стать лучше. Чтобы Габриэль не передумал.
— У волшебников есть своё общество. Закрытое, скрытое от мира магглов, — продолжил юноша. — И это общество не анархия. Мы подчиняемся Министерству магии. Это наш управляющий орган. Там принимаются законы, регулируется использование магии, контролируется взаимодействие с магглами и другие важные сферы.
Том прищурился:
— То есть… у вас своя бюрократия?
Габриэль улыбнулся краем губ.
— Именно. Свои отделы, чиновники, законы. Некоторые даже чересчур ревностны. Например, Отдел по контролю за магическими существами или Отдел по магическому транспорту.
— Зачем тогда столько усилий, если вы… сильнее? — неуверенно спросил Том. — Разве не проще было бы просто показать магглам, кто главный?
— Проще — не значит разумнее, — сказал Габриэль серьёзно. — Я уже говорил, что волшебников меньше. Гораздо. Если люди исчисляются миллиардами, то маги только миллионами.. И у них тоже есть оружие. Но даже если бы не это… Ты когда-нибудь видел, как человек реагирует на то, чего он не понимает?
Том отвёл взгляд. Да, видел. Слишком хорошо.
— А что с детьми? — мальчик вернулся к разговору. — Если волшебник рождается в семье обычных людей — что тогда происходит потом?
— Им вручают письмо из школы магии, и обучают, как и остальных. Но прежде с родителями проводит беседу специальный представитель Министерства. Всё объясняет. И, конечно, берёт с них Обет молчания. Это часть закона.
— И родители… просто соглашаются?
— Не всегда. Но другого ответа не принимают. Лучше отправить ребёнка учиться магии, чем смотреть как он случайно сжигает ваш стол.
Том усмехнулся чуть искривлённо, но промолчал.
Габриэль откинулся в кресле:
— Самым важным для юного волшебника становится школа. В Британии — это Хогвартс. Старинный замок, спрятанный от магглов. Но есть и другие школы — Дурмстранг. У каждой — свои традиции, язык преподавания, подход.
— Что именно там изучают?
— Заклинания, зельеварение, трансфигурацию — это основа. Ещё есть астрономия, история магии, травология и защита от тёмных искусств.
— История? Вы хотите сказать, что у магии есть история?
— Как и у любой цивилизации. Только мы её помним глубже, чем магглы — магия оставляет след в крови, в легендах, в фамильных линиях. И в ошибках, которые мы больше не имеем права повторить.
Том молчал. Потом задал вопрос тише:
— А «тёмные искусства» — это что-то вроде… преступлений?
— Это раздел магии, связанный с насилием, манипуляцией, контролем. Неконтролируемая магия. Тёмная магия. Она опасна не только для жертвы, но и для самого мага. Но от неё не избавиться — можно лишь смириться с её существованием.
— И животных вы изучаете? — осторожно спросил Том.
— Да. Есть даже отдельный предмет — «Уход за магическими существами». Мы изучаем повадки, пищевые привычки, магические свойства, уровень опасности. Некоторые существа смертельно опасны. Другие — наоборот, хрупкие и редкие. Например, фениксы. Их слеза может лечить почти любую рану. Или нюхлеры — маленькие, надоедливые создания, обожающие всё блестящее.
— И растения?
— Растения — отдельный мир. Травология — один из важнейших предметов. Без знаний о них ты не приготовишь зелье, не распознаешь ловушку в лесу. Есть мандрагора — её крик убивает, если не защититься. Есть дьявольские силки — задушат, если не проявить осторожность. Но есть и исцеляющие: мята дриад, живокость, корень валерианы…
Том слушал, не отрываясь, но восторг в его взгляде был сдержан — он думал. Сопоставлял. Ему хотелось верить, но не слепо — и это придавало разговору особую глубину.
Габриэль на мгновение замолчал, будто что-то обдумывая, а затем медленно поднял руку и из складки рукава извлёк тонкую, тёмную волшебную палочку. Дерево выглядело гладким и отшлифованным, но изнутри словно исходило лёгкое, мягкое тепло — почти живое.
— Магия, Том, — сказал он негромко, — обретает форму с помощью воли. Но чтобы она была точной и послушной, нужно средство управления. Это и есть палочка. У каждой — своя сердцевина, своё дерево. Уникальная, как человек, которому она принадлежит.
Том, не двигаясь, смотрел на палочку. В его взгляде не было детского восторга, но внимательность граничила с трепетом. Он хотел прикоснуться — это читалось в напряжении его пальцев, в лёгком наклоне корпуса вперёд, в затаённом вдохе, — но он не просил. Только смотрел, сдерживая нетерпение.
Габриэль, заметив это, мягко улыбнулся — и, не говоря ни слова, слегка взмахнул палочкой. В воздухе перед ними медленно поднялись три предмета со стола — книга, перо и старый пергамент. Они закружились в неторопливом, почти танцующем вихре.
Том вздрогнул от удивления. На губах его проскользнул лёгкий, почти невольный выдох. Он осторожно протянул руку и тронул книгу — её мягкая обложка слегка качнулась от прикосновения, после чего она, будто игривая птица, уплыла в сторону.
— Это было простое заклинание левитации, — сказал Габриэль спокойно. — Но даже оно требует сосредоточенности и точности. Сегодня ты выучишь свои первые чары.
Он убрал левитирующие предметы обратно на стол и, снова подняв палочку, произнёс:
— Люмос.
На конце палочки вспыхнул крошечный шарик света — тёплый, ровный, мягкий, как свет лампы под покрывалом. Он не ослеплял, но будто освещал пространство вокруг самого сердца.
Габриэль посмотрел на Тома и, не раздумывая, протянул ему палочку.
Мальчик с затаённой осторожностью взял её. Палочка была чуть тяжелее, чем он ожидал, и излучала спокойное, тёплое чувство — как прикосновение руки, как первый глоток горячего чая в холоде. Том сжался чуть сильнее, ощущая, как его ладонь обнимает странный, почти живой предмет. Он уставился на дерево, разглядывая каждую неровность.
— Попробуй, — тихо сказал Габриэль. — Люмос. Просто произнеси.
Том кивнул. Взял палочку крепче и неуверенно взмахнул.
— Люмос, — пробормотал он.
Ничего.
Он нахмурился и повторил, уже твёрже:
— Люмос.
Опять ничего.
Тень пробежала по лицу мальчика — быстро, но юноша заметил.
— Это нормально, — мягко сказал Габриэль, наклоняясь ближе. — Палочка чувствует не силу, а намерение. Нужно не просто произносить — нужно ощущать, чего ты хочешь. Представь свет и как бы проведи поток своей магии в палочку.
Он подсел ближе на диван и осторожно взял руку Тома с палочкой в свою, не навязчиво, но уверенно. Провёл её в медленном, чётком движении, направляя.
— Попробуй снова, — прошептал он.
Том кивнул. Глубоко вдохнул. Его губы сжались в тонкую линию, и через секунду он уверенно произнёс:
— Люмос.
На конце палочки вспыхнул свет. Тихий, дрожащий, но настоящий.
Том застыл. Его глаза расширились, дыхание перехватило. Впервые за долгое время он выглядел по-настоящему живым — не просто наблюдающим, не просто выживающим, а испытывающим что-то… яркое. Даже уголки губ чуть приподнялись в лёгкой, почти неуверенной улыбке.
Он медленно повернул голову к Габриэлю.
Юноша смотрел на него с таким восторгом, будто видел чудо. Его глаза светились, а на лице была настоящая, искренняя радость.
— Ты молодец, Том, — прошептал он. — Очень хорошо.
И быстрым, но невероятно мягким движением провёл ладонью по щеке мальчика — жест почти неуловимый, но наполненный нежностью.
Том вздрогнул, затаил дыхание. Сердце заколотилось быстрее, и он машинально опустил взгляд на руку, что всё ещё держала палочку… а потом — на ту, что только что коснулась его лица.
Габриэль продолжал смотреть на него, как зачарованный. Тепло его взгляда не угасало, напротив — становилось глубже, будто свет от свечи, охватывающий всё больше пространства.
— У тебя… очень красивая улыбка, Том, — выдохнул он, почти шепча, будто боялся спугнуть этот момент. — Я бы хотел видеть её чаще.
Том растерянно отвёл взгляд, будто от неожиданного луча солнца. Его уши слегка покраснели, а пальцы на руке сжались чуть крепче. Он не знал, как реагировать. Никто никогда не говорил с ним так — не о внешности, не о том, что он вызывает что-то… приятное.
Он опустил глаза и резко сказал:
— Научи меня ещё одному заклинанию.
В его голосе чувствовалось напряжение, но и желание — искреннее, настойчивое. Габриэль уловил это и мягко кивнул, не настаивая.
— Хорошо, — сказал он с лёгкой улыбкой и вновь взял в руки палочку. — Сейчас я покажу тебе заклинание левитация, что ты видел. Оно называется Венгардиум левиоса. Главное — чёткое движение. Смотри: рассечь воздух… и взмахнуть вот так.
Он изящно провёл палочкой дугу в воздухе, как будто рисовал полумесяц, и лёгкий стул у стены медленно поднялся на несколько сантиметров, зависнув в воздухе.
Габриэль протянул палочку мальчику. Том взял её уже с большей уверенностью — в его пальцах не было прежнего сомнения. Он стоял с прямой спиной, сосредоточенно глядя на перо, лежащее на столе.
— Венгардиум левиоса, — произнёс он.
Взмах — чёткий, как учили. Но ничего не произошло.
Том нахмурился. Брови сдвинулись, взгляд стал тяжелее, более мрачным. Тонкая тень недовольства скользнула по лицу. Он снова повторил:
— Венгардиум левиоса.
Тишина. Перо лежало, как и прежде.
Мальчик сжал губы, будто сдерживал всплеск раздражения. В третий раз — более резко:
— Венгардиум левиоса!
Взмах был грубее, неточнее. И вдруг — лёгкий хруст. Одна из фарфоровых ваз на полке затрещала, оставив по поверхности тонкую, пугающе живую трещину.
Том замер. Глаза его округлились от испуга, весь гнев тут же испарился.
— Прости… — тихо выдохнул он, опуская руку с палочкой. Его плечи поникли, голос стал почти неслышным.
Габриэль тяжело выдохнул, прикрыв глаза. Но на его лице не было ни гнева, ни раздражения — только тёплая, искренняя мягкость. Он подошёл ближе и, не говоря ни слова, положил руку на плечо мальчика, чуть сжав его в утешающем жесте.
— Ну что ты. Всё в порядке. Это — просто ваза, Том. Ничего страшного.
Он наклонился, заглядывая ему в глаза, и на мгновение в этих зелёных глазах блеснула тень… понимания. Как будто он видел за поступком — не ошибку, а боль, что стоит за ней.
— Почему у меня не получается? — сдержанно, но зло спросил Том. Глаза потемнели, будто отражая собственное бессилие.
Габриэль взял его руку, в которой всё ещё была палочка, мягко и уверенно. Его голос был ровным, но в нём чувствовалась сила:
— На это влияет многое. Возраст, опыт… И то, через что ты прошёл. До этого ты действовал только с сырой магией — стихийной, неосознанной. Она просто вырывалась изнутри, не управляемая. А теперь ты впервые должен направить её сам — через палочку. Это тяжело. Даже для очень талантливых.
Он провёл его рукой плавно в воздухе.
— Попробуй ещё раз. Спокойно. Без злости. Магия — не борьба. Это диалог.
Том молча кивнул. Вдохнул. Рука не дрожала. Он сосредоточился — не на гневе, а на движении воздуха, на лёгкости пера, на том, как свет ложится на его поверхность.
— Венгардиум левиоса, — произнёс он, ведя палочкой плавно, будто танцем.
Перо задрожало. И — взмыло вверх, медленно, изящно, словно поймав попутный ветер. Оно поплыло к потолку, кружа в своём полёте, как снежинка.
Том застыл. Его рот приоткрылся в удивлении, глаза расширились. Он невольно улыбнулся — настоящей, чистой, детской улыбкой.
— Видишь? — прошептал Габриэль. — Я же говорил.
Он смотрел на него так, будто весь мир сжался до одной комнаты, до одного мальчика и перышка, плывущего вверх.
— Молодец. Прекрасно получилось!
Первое занятие подошло к концу. В комнате ещё витал слабый след магии — лёгкий, почти неуловимый, но чувствующийся кожей. На столе всё ещё покачивалось перо, лениво опускаясь обратно на поверхность, как будто и оно устало от сегодняшнего напряжения.
Габриэль взял палочку с ладони Тома, осторожно, почти заботливо, и с мягкой улыбкой сказал:
— На сегодня хватит. Для первого раза ты справился великолепно. Но ты скоро почувствуешь, как сильно это тебя вымотает.
Том кивнул, хотя и не хотел признавать, что уже чувствует лёгкую тяжесть в теле, будто провёл на бегу целый день. Он медленно выдохнул, усаживаясь на край дивана, и после короткой паузы задал вопрос, который давно вертелся на языке:
— А когда я получу свою палочку?
Габриэль сидел рядом, опираясь локтями на стол.
— Когда тебе исполнится одиннадцать. Именно в этом возрасте волшебники получают свою первую настоящую палочку. Обычно перед поступлением в школу.
Том задумчиво нахмурился.
— А как тогда тренироваться до этого?.. Без своей палочки? Это же неудобно. — Он подсознательно дотронулся до кончиков пальцев, вспоминая, как странно приятно ощущалась палочка Габриэля в руке — словно откликалась, принимала его.
— Детей до одиннадцати обычно обучают родители, — пояснил юноша. — Они дают им свои палочки, только под присмотром. Есть ещё временные — такие палочки покупают специально для тренировок, но они не выбирают хозяина и служат недолго. С ними сложно достигать точности.
Том кивнул, но, чуть помедлив, добавил:
— Твоя... мне с ней удобно. Она... как будто теплее становится, когда я держу её. — Он посмотрел на Габриэля. — Это нормально?
Юноша слегка замешкался. Легчайшая тень пробежала по его лицу, но он быстро собрался, снова улыбнувшись:
— Возможно, вы просто совпали. Иногда палочка может быть доброжелательной к тому, кто ей не принадлежит. Это нечасто, но бывает. Особенно если... — он осёкся и отвёл взгляд. — Не важно.
Том не заметил паузы — он, наоборот, вдруг почувствовал странную гордость от этих слов.
— Значит, она меня «приняла»? — переспросил он, почти с детским нетерпением.
— Похоже, что так. Но это не значит, что она станет твоей. У каждого — своя. Ты ещё найдёшь свою.
— А ты где учился? — вдруг сменил тему Том. — В какой школе?
Габриэль, не ожидавший этого, на миг застыл, затем поднял на мальчика внимательный взгляд и ответил с той же мягкой уклончивостью, как будто заранее готовился к такому вопросу:
— Я учился дома. Было... так спокойнее.
— У тебя были родители-волшебники?
— Были. — Он улыбнулся, но в этой улыбке сквозило что-то далёкое, словно неулыбчивое. — Всё было по-другому. Я многому учился сам. У меня не было такого наставника, как у тебя.
Том молчал, глядя в стол. Потом негромко сказал:
— Мне повезло.
Он не поднял взгляда, но чувствовал, как Габриэль смотрит на него. И чувствовал — этот взгляд был тёплым. Почти родным.
Прошло несколько недель.
Их дом стоял одиноко посреди поля, укрытого высокой травой и дикими цветами. Ни дорог, ни людей — только ветер, небо и редкие птицы, что проносились над крышей. Иногда Габриэль уходил в деревню за продуктами, но большую часть времени они были вдвоём. Совсем одни.
Том это нравилось. Больше, чем он решался признаться. Это уединение, тишина, отрезанность от остального мира создавали странную, пьянящую иллюзию: будто за пределами этого дома ничего не существует. Ни сиротских приютов, ни людей, которые отворачивались от него. Только он и Габриэль — двое против остального мира. И этого было... достаточно.
Габриэль продолжал обучать Тома ежедневно. В тёплые дни занятия проходили прямо на поле: среди высокой травы, с щекочущим ветром и запахом земли. В холодные — в просторной комнате с деревянным полом и закопчённым камином, где на столах лежали свитки, книги, коробки с перьями и реагентами. Том жадно впитывал всё, чему его учили. Он ощущал, как внутри него растёт нечто — сила, знание, уверенность. С каждым днём он держал палочку всё увереннее, заклинания поддавались всё быстрее.
Габриэль наблюдал за ним с лёгкой гордостью. Хвалил, если видел старание. Иногда поправлял — спокойно, мягко, без раздражения. Он воспринимал Тома как способного, любопытного ребёнка. Может, немного серьёзного для своего возраста, но разве это плохо?
Том же чувствовал, что каждый успех — это шаг ближе. Ближе к тому, чтобы заслужить одобрение. Заслужить внимание. Стать... необходимым.
Когда получалось — он ловил взгляд Габриэля и ждал. Даже короткой улыбки было достаточно. Она будто прорастала внутри, тёплая, нужная. А когда не получалось — Том молчал. Сжимал зубы. Он не капризничал, не злился вслух. Но внутри что-то сгущалось, тяжелело.
Однажды, после особенно неудачной попытки, он выбежал наружу. Дождь моросил, трава мокла, небо висело серым куполом. Том стоял в этом поле и дышал так, будто задыхался. Он сжал палочку и прошептал, глядя в пустоту:
— Чёрт...
Он говорил это почти на выдохе, не осознавая, кому именно адресует. Себе? Габриэлю? Тем, кто когда-то называл его странным, пугающим? Он не знал.
Но он знал: здесь, в этом доме, в этом поле, в этой замкнутой вселенной — он особенный. Единственный.
И если кто-то когда-нибудь попробует это разрушить...
Его пальцы крепче сжали рукоять палочки. Глаза остались холодными.
Он вошёл обратно в дом — сухой, вежливый, спокойный.
Габриэль обернулся, не заметив ничего странного.
— Давай сегодня без теории, — предложил он, — у тебя усталый вид. Отдохни. Завтра продолжим.
— Конечно, — ответил Том с лёгкой улыбкой.
А внутри уже зрела мысль: Я не позволю тебе забыть, кто здесь рядом. Я стану тем, без кого ты не сможешь жить.
— Ты всегда уходишь за продуктами один, — однажды заметил Том за завтраком, лениво крутя в пальцах ложку.
Габриэль поднял взгляд от чашки.
— Хм? Ну да, — с лёгкой улыбкой кивнул он. — Дорога не близкая, не хотелось бы утомлять тебя.
Том пожал плечами, будто не придавал значения.
— Может… тебе нужна помощь? Всё равно ведь корзины тяжёлые. И, наверное, скучно идти одному.
Слова были произнесены просто, без нажима. Но в голосе мальчика прозвучала неуловимая, почти тончайшая нота надежды — и Габриэль уловил её. Он впервые задумался: действительно ли Том всё это время просто оставался один в доме, пока он уходит? Мог ли он чувствовать себя… покинутым?
Мягкое, незаметное чувство вины кольнуло юношу.
Он положил ложку, взглянув на Тома чуть теплее, чем обычно.
— Думаю, ты прав. Мне не пришло в голову, что тебе может быть скучно. Если хочешь — сегодня пойдём вместе. Я был бы рад твоей компании.
Том сдержал улыбку, лишь кивнул:
— Хорошо. Я тогда переоденусь.
Он вышел из кухни с видом, будто ничего особенного не произошло. Но стоило за ним закрыться двери, как губы чуть дрогнули в невольном, удовлетворённом жесте. Он нашёл способ быть ближе — не напрягая, не навязываясь. Просто… рядом. Это было не названным желанием, не сформулированным стремлением. Пока. Но внутри уже тянуло — настойчиво, всё сильнее — к одному человеку в этом тихом доме.
Поля, что растилались вокруг дома, словно золотое море, медленно перекатывались под ветром. Пшеница была высокая, густая, уже готовая к жатве — и качалась, шелестя тугими колосьями, будто дышала. Между рядов стрекотали кузнечики, в небе тянулись жаворонки — так высоко, что они казались пылинками на ярком, бездонном куполе. Дорога к деревне — узкая, утоптанная, с обочинами, заросшими васильками и полевыми маками — вела словно сквозь сон. Запах горячей земли, зерна и травы был густым и сладковатым, почти липким в горле.
Идти приходилось долго. Но Тому это не мешало. Он шагал рядом с Габриэлем, чувствуя, как редкий ветер касается лица, и ловил ощущение, будто весь остальной мир — где-то очень далеко. Всё настоящее сейчас — только они двое, среди золота поля, под безоблачным небом.
Деревня показалась впереди: скопление деревянных домов с крытыми соломой крышами, с чердаками, из которых торчали связки лука и сушёных трав. Заборы были кривые, кое-где полуразвалившиеся. Дети бегали босиком, громко смеясь и толкаясь. Один мальчишка катил перед собой велосипедное колесо палкой. Женщины в платках стояли у колодца и громко переговаривались, гремя ведрами и хохоча так, что голос их разносился по всей улице.
Запах в воздухе был перемешанным: свежий хлеб из пекарни, дым от костров, кислое молоко, навоз. У лавок торговцы расставили ящики и плетёные корзины: горы картофеля, грязного от земли; кочаны капусты с рваными листьями; морковь, вымытая и связанная в пучки; яблоки, зелёные и кислые; мешки с мукой. Кто-то продавал яйца в глиняных подставках, рядом лежали круглые головки сыра, обёрнутые в марлю. В бутылках, перевязанных бумагой, плескалось молоко. Женщина в переднике выкладывала на дощечку куски копчёного мяса, от которых поднимался жирный пряный аромат.
Габриэль легко здоровался, звал продавцов по имени, о чём-то добродушно шутил, выбирал продукты, не торопясь. Он стоял прямо, говорил спокойно, но непринуждённо. Его слышали и слушали. Люди отвечали уважительно, хотя в их взглядах читалась отстранённость — знали: он чужой. Свой, но чужой.
— Как поживаешь, господин Руа? — спрашивала полная женщина, с толстой косой и фартуком, заляпанным тестом.
— Всё хорошо, мадам Бержье. Выглядишь сегодня особенно бодро, — отвечал он, улыбаясь.
Том стоял чуть позади, наблюдая. Он вежливо кивал тем, кто здоровался с ним — аккуратно, с лёгкой, почти искусственной улыбкой. Его не привлекали лавки, не волновали запахи или крики детей. Он смотрел на людей, как на другой вид. Загорелые лица, красные от солнца, кривые зубы, руки в мозолях, тяжёлые шаги. Грубая речь с нарочито глухими звуками. Женщины, теребящие платки, мужчины, неся корзины через плечо, смеющиеся, ругающиеся, живущие какой-то плотной, простой, почти тупой жизнью.
Не такие, — думал Том.
Они не такие, как он. Как Габриэль.
Габриэль между тем обернулся к нему, приподняв тяжёлую корзину:
— Пройдёмся немного? Хочу ещё зайти к аптекарю.
— Конечно, — отозвался Том.
Они шли вдоль главной улицы деревни. Габриэль рассказывал:
— Купил новый сорт роз, почти багровые, с тонким ароматом. Посадим их за домом. Им там будет хорошо — полутень и влага от колодца. Поможешь мне?
— Помогу.
— А на обед, как ты думаешь, пирог или что-то мясное? Яйца хорошие попались, можно омлет сделать с травами…
Том отвечал спокойно, почти рассеянно. На самом деле он слушал голос. Слова не были важны. Важным было: он говорит с ним. Он смотрит на него. Он идёт с ним по деревне, и от этого сам путь приобретает смысл. Всё остальное — шумная, пыльная, грубая обёртка.
Он ловил каждое движение Габриэля своим цепким взглядом. Уголок губ, когда тот улыбался кому-то. Как ветер колыхал его волосы. Как белая ткань рубашки слегка прилипала к спине под солнцем. Он был здесь, рядом с ним. И это было… правильно. Единственное, что стоило вынести из всей этой деревенской суеты.
Они — не часть этого мира. Этот мир слишком прост. Он для других.
Для них — другой.
У аптекаря пахло сушёной мятой и порошками. Старик в очках на крючковатом носу долго перебирал пузырьки, вечно что-то забывая, что-то переспрашивая. Том стоял у окна, глядя на полки и на пыль, танцующую в солнечном луче. Он не жаловался — он терпеливо ждал, как всегда, зная, что это надо. Зная, что всё закончится — и они снова останутся вдвоём.
Когда они вышли, Габриэль что-то объяснял про настойку зверобоя, но Тома уже не интересовало это. У порога, словно поджидая, их остановила девушка — деревенская, с круглым лицом, румяная, слишком яркая в своей живости. Щёки красные, грудь пышная, платье в цветочек, говор — грубый, с провалами в гласных и растянутыми окончаниями. Её смех был звонким, но неприятным.
— О, господин Руа! — протянула она, хлопая большими и наглыми глазами. — Ну и денёк сегодня, правда? Мы как раз с девками говорили, что вас что-то давно не видно. Всё дома сидите, всё работаете… А зря, у нас тут скоро в пабе-то весело-то будет, все соберутся!
Она говорила быстро, перебивая саму себя. Том стоял чуть позади, молча, глядя на неё. Он смотрел так, будто пытался вспомнить, с чего начинается анатомическое вскрытие. Было в этом взгляде всё — скука, холодное пренебрежение, и та тягучая жалость, которую испытываешь к существу недоразвитому. Её улыбки, глупое жеманство, распущенные волосы, звонкий голос — всё это казалось Тому ужасно нелепым. Она пытается понравиться. Ему.
Но жалость исчезла — мгновенно, как только она, не сбавляя темпа речи, коснулась пальцами его руки. Прямо у основания кисти, словно невзначай. Улыбка у неё стала другой — чуть приторной. И, перегнувшись ближе, она добавила:
— Мы, правда, выпить собираемся вечером. Будет хорошо, вы ведь придёте?
Том как будто забыл, как дышать. Он почувствовал, как всё внутри сжалось, напряглось, заискрило. Воздух стал плотным, пыльным. Она дотронулась до него. Посмела заговорить с ним так. Её рука на его — чужая, бесстыдная, грубая, деревенская. Его охватила злоба, темнеющая от ярко вспыхнувшей ревности.
Габриэль, однако, оставался вежлив — в своей манере, лёгкой и чуть рассеянной. Он ответил что-то неопределённое, поблагодарил, улыбнулся и повёл Тома за собой, подальше от лавок.
Они шли в сторону поля. Воздух стал легче, просторнее, но в Томе всё клокотало. Он смотрел на колосья, будто хотел сжечь их взглядом. Его руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
— Ты пойдёшь туда? — спросил он вдруг, стараясь, чтобы голос звучал безразлично. Это не получилось.
Габриэль обернулся — он нёс корзину на сгибе руки, шаг у него был лёгкий, почти беззаботный. Он слегка удивился:
— А куда мне идти?
Том взглянул ему в лицо:
— Разве тебя не пригласили в этот паб? — он сделал ударение на слове. — Тебе, наверное, хочется побыть где-то вне дома и пообщаться с этими... добродушными людьми.
Он нарочно выделил это, будто пробовал вкус слова на языке и находил его отвратительным.
Габриэль засмеялся. Легко, искренне.
— Никуда я не пойду. Ещё мне не хватало оставлять тебя одного ради вечера в деревенской пивнушке, сидя за сальным столом с местными жителями.
Слова подействовали почти как заклинание. Но Том продолжил — не мог не продолжить:
— Разве они не твои друзья? — он прищурился. — Ты достаточно мило общался с той дамой и другими людьми. У меня сложилось впечатление, что они тебе хорошо знакомы.
Габриэль остановился. Посмотрел на него мягко, но чуть в сторону — словно уловив в голосе нечто острое.
Он протянул руку и лёгким движением тронул его лоб указательным пальцем:
— Конечно, они мне никакие не друзья, Том. Просто эти люди очень говорливые. Готовы каждому встречному вывалить всё — от погоды до семейных скандалов. Такая беззаботность… ей можно даже позавидовать.
А я?.. Я — просто вольный слушатель. И всё.
Он беззаботно пожал плечами, будто отвечая самому себе.
Том машинально коснулся лба — в том самом месте, где был лёгкий жест Габриэля. Его дыхание выровнялось. Сомнения растаяли — как снег под весенним солнцем.
Солнце клонилось к горизонту, окрашивая поле в мягкие охристые тона. Воздух был густым, пахнущим сухими травами, землёй и далёким дымом. Ступая по тропинке, Том чувствовал, как пыль обволакивает лодыжки. Дом вырос из земли, как будто его построили не люди, а сам ветер. Каменные стены, тёмные окна, раскинувшийся сзади сад — всё казалось частью пейзажа. Рядом с крыльцом уже цвели розы. Много. Стебли взбирались по деревянной решётке, розовые, белые, с редкими всплесками тёмно-красного. Между кустами — лаванда, шалфей, травы с серебристыми листьями. В саду пахло пыльцой, солнцем, зеленью.
Том остановился на миг у самой кромки — там, где тропинка встречалась с землёй сада. Он вдохнул глубоко, как будто хотел запомнить этот воздух. Ничего не происходило, но именно это ничто и было особенным. Ветер тянул за край рубашки, небо переливалось над крышей. Где-то в зарослях жужжала оса.
— Поможешь мне, — сказал Габриэль, направляясь к розам. Он снял перчатки и протянул Томасу одну пару. — Надо немного расчистить корни и подвязать вот этот куст.
Том кивнул. Он взял перчатки, чувствуя, как тонкая ткань приятно ложится на пальцы. Под ногтями ещё оставалась земля с предыдущего раза — она въедалась глубоко, словно пыталась остаться.
Они работали рядом, почти не разговаривая. Секатор щёлкал в руке Габриэля. Том убирал срезанные стебли, осторожно раскладывая их в сторону. Цветы были колючими. Красота и боль на одном стебле. Один шип проколол перчатку, и в пальце кольнуло — резко, коротко. Он не дёрнулся.
Сад жил. Он пах, шевелился, тихо шуршал. Пчёлы лениво пролетали мимо, тень от дома ложилась длинными полосами. Том чувствовал, как сад подступает к нему близко — не в смысле расстояния, а как бы под кожу. Мир сжимался, становился меньше. Тишина, пространство, всё происходящее — сводилось к одному: к их дому, к ним двоим. Всё остальное — было где-то там, за горизонтом, за полями, где чужие люди жили чужими жизнями.
Том не знал, как называется то, что он чувствовал, но тело отзывалось на это лёгким жаром, почти лихорадкой. Что-то неясное копилось под рёбрами, дышалось тяжело и легко одновременно. Всё было красиво. Даже слишком. И от этого где-то глубоко внутри жалось что-то тонкое, как нерв.
Габриэль наклонился к кусту, что-то сказал, полушутя, и Том ответил ему — голосом ровным, спокойным. Улыбка вышла лёгкой, привычной. Он вёл себя как всегда. Но тело жило отдельно — пальцы подрагивали, спина напрягалась, грудная клетка будто бы дрожала незаметно.
Цветы качались от ветра, и в этой медленной качке было что-то убаюкивающее. Он чувствовал: если бы сейчас закрыть глаза, он мог бы раствориться здесь. Раствориться в этом воздухе, в этих запахах, в шаге Габриэля позади себя.
Он хотел, чтобы это длилось. Именно это. Не вечер, не работа в саду. А то, что между ними сейчас: без слов, без взглядов, без подтверждений.
Рядом звякнули ножницы, и Габриэль выпрямился. У него на лице были солнечные блики от зелени и лёгкая тень от шляпы.
— Думаю, на сегодня достаточно, — произнёс он. — Пора ужинать.
Том кивнул. Он снял перчатки и посмотрел на пальцы — грязь въелась в кожу, но это не раздражало. Наоборот. Он чувствовал — он есть. Он здесь. И рядом с ним — только один человек.
И больше — никого.
Спустя пару дней Том и Габриэль шли по едва приметной тропке, проложенной сквозь высокую траву, что в утреннем свете мерцала серебром. Где-то вдалеке переговаривались птицы, будто обсуждая их затею. Том шагал чуть позади, с насупленным лицом, взгляд его иногда соскальзывал на спину Габриэля, будто ища в ней опору, но не позволяя себе идти ближе.
— Мы же уже ходили к озеру, — наконец сказал он, осторожно. — В прошлый раз…
— Я помню, — перебил его Габриэль, не оборачиваясь, — ты пошёл один. И вполне мог утонуть.
Он усмехнулся, и в голосе его не было упрёка, только лёгкая насмешка.
— В этот раз всё по-другому. Сегодня ты под присмотром, и нас двое. Лодки не страшны, если в ней не один.
Том ничего не ответил, только нахмурился сильнее. Он не был убеждён. Но и не стал спорить.
Озеро появилось внезапно — гладкое, будто зеркало, с чуть рябящей поверхностью, отражающей бледное небо и кружево деревьев по краям. К берегу прибились обломки — остатки прежней лодки, наполовину ушедшие в прибрежную грязь. Том остановился и скептически посмотрел на кучу досок:
— А если она снова сломается?
— Ты забыл, что у меня есть кое-что получше молотка? — Габриэль улыбнулся уголками губ и достал из рукава тонкую палочку. — Смотри внимательно.
Он взмахнул ею плавно, почти театрально, и негромко произнёс:
— Репаро.
С кончика палочки сорвался мягкий золотистый луч, и в следующее мгновение доски лодки начали дрожать. Сначала — тихо, почти незаметно. А потом одна за другой потянулись друг к другу, соединяясь с сухим треском, как будто старое дерево вспоминало, чем когда-то было. В считанные секунды перед ними стояла новая, крепкая лодка с гладкими бортами и блестящей смолой на швах.
Том застыл, широко распахнув глаза. Он медленно подошёл, провёл рукой по деревянному борту, постучал пальцами. Лодка была тёплой от солнца и твёрдой, как камень.
— Намного лучше, — пробормотал он.
Габриэль уже запрыгнул на борт с лёгкостью, словно всю жизнь только и делал, что прыгал по лодкам. Он протянул Тому руку, слегка прищурившись от света.
— Идёшь?
Тот на секунду помедлил, а потом всё же вложил в ладонь свою руку — маленькую, с тонкими пальцами и царапинами на костяшках. Габриэль без труда подтянул его в лодку и усадил напротив. Затем оттолкнул судно ногой от берега, и лодка мягко пошла по воде, рассекая поверхность почти без звука.
На волнах покачивались кувшинки — белые, как молоко, и жёлтые, как сливочное масло. Вокруг них сновали стрекозы, серебристые и синеватые, а где-то в камышах лениво квакали лягушки.
Том сидел тихо, опустив руки на борт. Он смотрел на воду, потом — на лицо Габриэля, освещённое солнцем. Юноша прикрыл глаза, подставляя щёку свету, и выглядел так беззаботно, что у Тома что-то защемило внутри. Он поймал себя на мысли, что эта беззаботность — что-то неуловимо драгоценное, и что она подходит Габриэлю, как небо — облакам.
Заметив взгляд, юноша приоткрыл один глаз и посмотрел на Тома:
— Всё в порядке?
— Я ничего и не боялся, — тут же ответил мальчик и быстро отвёл лицо в сторону. Вода плескалась где-то рядом, и это помогло не выдать дрожь в голосе.
Они говорили о пустяках — о птичьем гнезде в саду, о хлебе в деревне, о вкусе клубники. Пока лодка двигалась, будто по воле самой воды, Том вдруг спросил:
— А когда у тебя день рождения?
Габриэль слегка удивился, поднял бровь, но ответил почти сразу:
— Уже было.
— Когда?
— Тридцать первого июля.
Том нахмурился.
— Сейчас же август. Почему ты не сказал?
Юноша пожал плечами.
— Это уже неважно. Я достаточно взрослый, чтобы не считать такие вещи поводом для волнения. День рождения — это просто дата. Особенно когда вокруг столько проблем.
Том посмотрел на него пристально, не мигая.
— Каких проблем?
Мгновение Габриэль молчал. Потом снова посмотрел на воду.
— Таких, с которыми ты не должен иметь дело.
Он посмотрел на мальчика, мягко.
— И не будешь. Я сам разберусь.
Лодка продолжала плыть, рассекая воду мягко, как шёлк. Воздух был тёплым, стрекозы шептались, кувшинки покачивались.
Несколько дней Том не мог избавиться от тревожного, неясного чувства. Что-то зудело внутри, кололо в рёбра, мешало дышать свободно. Мысль, которую он то отгонял, то снова поднимал с пыльного пола сознания: у Габриэля был день рождения.
Пропущенный, проигнорированный, неотмеченный день. Прошедший, как любой другой — без торта, без свечей, без слов.
Он не сказал ничего. Даже не спросил. Хотя знал. Просто знал. Память выцарапала дату из обрывков разговоров, небрежно обронённых фраз, найденного письма. И теперь эта дата будто сидела у него под ногтями — тёмной занозой, которую не выковырнуть.
Он пытался быть рациональным. Габриэль сам ничего не говорил. Более того — даже намекнул однажды, что «не видит смысла» в праздновании. Это не то, что было бы принято в их жизни — не приют, не сиротство, не серые обои и чужие кровати.
Но всё же… Том чувствовал — дело было не в нежелании праздновать. А в том, что никто не собирался праздновать с ним.
Он не мог перестать думать об этом. И именно это раздражало его сильнее всего. Он, Том, презирал сентиментальность. Презирал детей в приюте, которые мастерили друг другу кривые открытки из обрывков старых журналов и ленточек. Презирал их жалкую тягу к иллюзии праздника.
И вот теперь — он сам. На их месте.
Он закатывал глаза, фыркал, оставшись один, бурчал под нос что-то о «глупости» и «показухе». Но мысль всё равно жила — как затаившийся зверёк в груди. Тёплая, упорная. Том понял: ему нужно что-то сделать. Хоть что-то. Не чтобы исправить вину — а просто чтобы… сделать Габриэлю приятно.
На следующее утро Габриэль, как всегда, выглядел немного сонным, но собранным. Завтрак закончился, и он, застёгивая лёгкую куртку, сказал почти небрежно:
— Думаю, схожу в деревню. Нужно купить кое-что из продуктов. Составишь компанию?
Том на долю секунды задумался, а потом выдал:
— У меня болит голова. Наверное, останусь сегодня.
Это прозвучало натянуто. Даже для него. Габриэль чуть прищурился.
— Точно всё в порядке? Можешь остаться, правда. Я и сам могу остаться.
— Это не смертельно, — слишком быстро ответил Том. — Просто немного давит в висках. Так что не умру, даже если уйдёшь на весь день.
Габриэль всё ещё выглядел немного обеспокоенным, но всё же кивнул:
— Хорошо. Вернусь через пару часов. Не напрягайся.
Как только дверь захлопнулась, Том тут же подскочил с места. В голове уже крутились обрывки рецептов, картинки из кулинарных книг и… неуверенность.
Он не знал, как печь торт. Совсем. Но разве это когда-то останавливало его?
Кухня наполнилась звоном посуды, хлопаньем дверец и приглушёнными ругательствами. Том нашёл старую, заляпанную кулинарную книгу с пожелтевшими страницами. Перелистал — и ткнул пальцем в первую попавшуюся иллюстрацию торта. Шоколадный, вишнёвый, с розовой глазурью. Выглядел… красиво. Почти торжественно.
Он достал миску и начал по памяти — что-то о муке, яйцах, сахаре, масле… Всё летело в миску без точных измерений. Том, конечно, читал про граммы, ложки и соотношения, но он решил: лучше больше, чем меньше.
Он добавил какао — щедро, до насыщенного тёмного цвета, будто это само по себе добавит вкуса. Потом налил молоко, разбил яйца, бросил кусок сливочного масла, нерастопленного, надеясь, что «всё растает в процессе». Замесив густое, тягучее тесто, он вылил его в круглую форму и отправил в духовку.
Пока пёкся корж, он сосредоточенно занялся кремом.
Сливки, сахар, ваниль. Но чем больше он взбивал, тем больше сомневался: а хватит ли? Ему казалось, что крема должно быть много — он ведь должен с избытком покрыть коржи, наполнить середину, закрыть все неровности.
И он, не думая, долил целую банку сливок. А потом добавил ещё сахар. И ещё. Венчик плохо справлялся с густой массой, но Том не сдавался. Щёки вспыхнули от усилия, локоны выбились из аккуратности и всё время падали на лицо, мешая. Он пару раз мазнул себе по щеке кремом, вытирая лоб, и злился на эти мелочи, как на живое сопротивление.
Крем получился плотным, чуть приторным. Том попробовал его ложкой — и слегка сморщился. Но что ж, Габриэль любит сладкое... наверное?
Забыв про духовку, он бросился к ней. Корж пах горелым — немного, но ощутимо. Снизу подрумянилось слишком сильно, но Том решил: срежет. Остудив его на подоконнике, он осторожно разрезал корж пополам и промазал каждый слой подогретым молоком с сахаром — как советовала книга. Потом намазал толстый слой крема, чуть ли не выливая его, добавил вишнёвый джем щедрой ложкой — чтобы чувствовался.
Сверху положил второй корж и начал «закрывать швы» остатками крема, размазывая его по краям, как мог. Крем сползал, таял от тепла, лип к лопатке, но Том терпеливо мазал — слой за слоем.
Потом — глазурь. Он растопил сливочное масло, добавил сахарную пудру, и, по наитию, подмешал немного сиропа из банки джема — глазурь стала розовой, почти жемчужной. Она красиво обвивала торт, стекая по краям, пока не застыла. Том с замиранием сердца смотрел на результат: косой, неровный, но… всё не так плохо.
Что-то всё же не хватало. Он задумался. Надпись. Декор.
Он снова сварил немного глазури, но на этот раз добавил каплю зелёного сока из крапивного экстракта — в книге говорилось, что это «натуральный пищевой краситель». Получив мягкий травяной оттенок, он, неуверенной рукой, вывел на верхушке: «С днём рождения, Габриэль».
Надпись растеклась. Немного. Буквы вышли пляшущими. Но всё же — читалось.
Он поставил торт в холодильник и начал убирать кухню. Когда всё закончилось, он рухнул на стул. В ушах звенело. Крем ещё был на локте. Он чувствовал себя… странно. Как будто сделал нечто запретное.
Дверь скрипнула. Том напрягся.
— Том? — позвал Габриэль. — Как ты себя чувствуешь?
— В порядке, — ответил он коротко, не оборачиваясь.
Юноша зашёл на кухню и замер.
На столе — торт. Косой. С розовой глазурью. С надписью, будто выведенной дрожащей рукой. Рядом — Том. С вытянутой спиной, руками за спиной, он смотрел в пол и глотал каждую секунду молчания.
— С днём рождения, — выдохнул он. — Прошедшим...
Габриэль не знал, что сказать. Его взгляд метался: от торта — к мальчику, от мальчика — к надписи. Он чувствовал, как внутри что-то сжимается, разворачивается, бьётся, как птица в клетке. Что-то далёкое, забытое, сладкое и мучительное.
Он медленно подошёл, провёл пальцем по краю глазури. Она немного прилипла. Всё было... неровно. Но в этом же те было слишком многое, что хотелось сесть и зарыдать прямо здесь, на полу.
— Это ты сделал? — спросил он хрипло. — Сам?
Том кивнул, всё ещё не поднимая глаз.
Габриэль сел и взял нож. Отрезал кусок. Джем капнул на тарелку, крем слегка поплыл. Он взял вилку, попробовал. Жевал. Что-то в его неровной форме, в слишком старательных буквах вызвало в памяти давно забытый образ. Он не удержался — на миг позволил воспоминанию всплыть.
Тот запах — чуть подгоревшее тесто и клубничный джем, густой, сладкий. Огромные ладони, неуклюже держащие коробку, и мягкий, тёплый голос: «С днём рождения, малыш». Хагрид. Его первый торт. Уродливый, душевный. Такой же.
Сердце Габриэля сжалось почти болезненно. Он почувствовал, как эта тишина внутри, которую он привык носить годами, отозвалась дрожью. Но слёз не было. Только тепло, светлое и грустное, будто вечернее солнце на мокром стекле.
Он моргнул, как будто стряхивая с ресниц пыль времени, и посмотрел на Тома. Тот даже и не подозревал, что только что невольно пробудил в нём целый мир.
Потом — выдохнул:
— Вау.
Он улыбнулся. Медленно. Ностальгически. Как будто увидел в этом торте кого-то из прошлого.
— Это так похоже на.. — прошептал он, почти себе.
Он посмотрел на Тома. А тот, сжав кулаки, стоял всё ещё будто в ожидании приговора.
— Том… это… прекрасно.
И прежде чем мальчик успел что-либо ответить — Габриэль резко встал, стул скрипнул, и он обнял Тома так крепко, будто боялся, что тот исчезнет.
Том замер, а потом обхватил его руками в ответ. Его лицо уткнулось в грудь юноши, где слышалось отчётливое биение сердца. Запах. Нагретые солнцем поля пшеницы. Их цветочный сад. Прохлада озера, чьи волны ласкали песчаный берег и одаривали его ракушками. Летний ветер.
Так пах Габриэль.
— С прошедшим, — прошептал Том, уткнувшись сильнее.
Габриэль не плакал. Нет. Но внутри было ощущение, будто на сердце лёг тёплый, тяжёлый камень. Его сердце сжималось от нежной боли ностальгии, но слёзы так и не появились на глазах, оставляя этот неясный горький осадок в горле. Как спустя годы ты нашёл подарок, о котором давно мечтал в детстве, но теперь он тебе и не нужен.
— Это… странно, — тихо сказал юноша приглушённым голосом. — Ты впервые назвал моё имя. И впервые… сделал что-то такое. Для меня.
Он ещё сильнее обнял мальчика, пряча дрожь, с которой вдруг начал говорить.
— Спасибо, Том.
И в эти несколько минут в кухне было тепло. И немного грустно. Но по-настоящему.