Глава 4. Мое второе я
Гарри с трудом открыл глаза: тяжелые веки все норовили закрыться от усталости и саднили так, будто в глаза насыпали песка. Кругом была темнота, и мальчик быстро понял, что оказался в той маленькой комнатушке, в которой его в тот злополучный день запер дядя. Но, в отличие от того раза, все его тело ломило и трясло тяжелой ознобной дрожью, а спину жгло так, будто на ней развели костер, да еще кто-то ворошил там угли.
Глаза защипало. Он попытался вспомнить, что произошло и почему у него так болит спина, но в памяти вставали лишь какие-то обрывки. Тетя завизжала... он посмотрел в зеркало... а потом... потом дядя всыпал ему так, что он потерял сознание. Гарри насупился — казалось, было еще что-то важное, но больше он не мог вспомнить ничего.
Мальчик огорченно потер переносицу и вдруг замер, пронзенный яркой мыслью. Амулет! Проглотив так и не пролившиеся слезы, он резко сел и тут же пожалел о своей неосторожности: тело обожгло острой болью, горло сжалось от рвотного позыва. Хорошо, что он давно ничего не ел, иначе бы его точно вырвало. Гарри, не заметив, как слезы от боли все-таки обильно потекли по его щекам, дрожащей рукой коснулся груди.
Амулет исчез.
Мальчик закрыл глаза, сделал глубокий вздох, чтобы не зареветь пуще прежнего, и так вцепился в грудь, что побелели костяшки пальцев. Он никогда особо не дорожил амулетом и носил его на шее только потому, что тетя настаивала и считала это важным, но сейчас, не нащупав его у себя на груди, он почувствовал себя таким неожиданно беззащитным, таким... уязвимым. Хотелось выть от безысходности, но все, что он мог себе позволить, — это тихие поскуливания, исполненные глубокого отчаяния.
В один момент его охватила ненависть¹. Ненависть к дяде, любяще трепавшему их с Дадли по голове, ненависть к тете, певшей ему колыбельную и целовавшую на ночь, к кузену, неуклюже защищавшему его в школе, ко всем. Это была такая черная, скрежещущая ненависть, что Гарри испугался самого себя. Он был готов поклясться, что на один миг его лицо даже перекосила страшная гримаса гнева и... и желания убить.
Наклонившись и ухватив голову руками, мальчик неистово начал качать головой из стороны в сторону, будто подобный жест отрицания мог помочь рассеять чудовищную догадку. Простой страх и непонимание сменились истинным ужасом. Неужели он и впрямь хотел убить дядю и тетю? Но это ведь они, его любимые дядя и тетя, ведь они вырастили его, он стал для них родным, — как он мог только подумать о таком?!
Ему вдруг стало не хватать воздуха, жар в груди и конечностях опалил его, и Гарри, тяжело дыша, вскочил. Было так темно, что не различить верх и низ, право и лево, но он, даже не раздумывая, кинулся назад, как будто точно знал, что выход наружу находится там. Даже не удивившись тому, что дверь оказалась не заперта, он стремительно заскочил в ванну, где дрожащими руками налил из-под крана воды и сполоснул лицо. Из-за шока он даже забыл о мучительной жажде, но сейчас, когда капли столь необходимой и желанной влаги случайно попали на его сухой язык, жажда вспыхнула в нем с новой силой. Мальчик тут же припал к крану, жадно глотая живительную влагу. Жар постепенно отступал, сменяясь холодом и опустошением. Гарри внезапно закашлялся, поперхнувшись, но, не успев как следует восстановить дыхание, снова продолжил пить, и через пару минут его желудок скрутило в тугой жгут, подступила тошнота¹. Он зажал рот рукой, и в следующий момент в начищенный унитаз выплеснулась порция желчи. Ванную наполнил отвратительный запах. От вони затошнило еще сильнее, головная боль усилилась.
Вытерев рот тыльной стороной руки, мальчик нашел в себе силы, чтобы выпрямиться и посмотреть в зеркало над умывальником. Рыжие, слипшиеся от пота волосы, бледное, лишенное последней кровинки лицо, на котором красовались желтые, зеленые и фиолетовые синяки, и ярко-зеленые глаза, залитые стыдом, слезами и страхом.
***
Со временем существование Гарри Поттера в доме под номером четыре по Тисовой улице стало относительно нормальным, он научился сосуществовать с этими безусловно чуждыми ему Дурслями под одной крышей.
Мальчик успел понять, что, если не перечитать «хозяевам» и не открывать лишний раз рот, то боли будет намного меньше. Конечно, дядя Вернон продолжал преподносить ему свои жестокие «уроки», но теперь он делал это с меньшей отдачей, так сказать. Мужчина мог вдруг ударить его, как последнему казалось, ни за что, мог вновь устроить порку, что, видимо, стало его излюбленным видом наказания, но бил, во всяком случае, он уже не так нещадно, даже крови было немного. А шрамы... А шрамы затянутся, во всяком случае, так думал Гарри, продолжая светлой и не запуганной частицей своей души надеяться, свято надеяться на то, что все станет как прежде, что дядя и тетя снова полюбят его и будут смотреть на него с такой же нежностью, с которой они смотрят на его кузена Дадли, но...
Но с каждым избиением тухли одна за другой еще горевшие в его сердце надежды, как тухнут свечи от холодного, мертвящего и неумолимого вихря. Второе «я», жестокое и властное существо, все больше брало над ним верх.
«Они ущербны, — тихонько шептало оно. — Они — никто. К ним не надо подстраиваться, их не надо терпеть.»
Гарри лишь жмурился и мотал головой, молча продолжая мыть полы, — последние несколько недель тетя Петунья только и делала, что заставляла его выполнять всю черную работу по дому. Если на полу или на окнах оставались разводы, она начинала ругаться и выкручивать ему уши. С ее подачи создавалось ощущение, что за семь лет своей недолгой жизни Гарри не научился ни говорить, ни что-либо делать.
Когда он заканчивал уборку, тетя гнала его на улицу, где Гарри часами прочёсывал аккуратно подстриженную траву в поисках какого-нибудь сорняка или, шурша граблями, собирал опавшие листья в кучи. В Литтл Уингинге была середина осени, октябрь стоял холодный и ветреный. Снег, переходящий в дождь, потом опять в снег, делал его пребывание на улице невыносимым. Одетый лишь в синий тонкий свитер Дадли, который кузен умудрился перерасти за каких-то жалких два месяца, и такие же тонкие джинсы, Гарри успел обморозить себе часть лица и все пальцы рук и ног — они опухли и болели.
Спал мальчик в чулане под лестницей. Чулан он вымыл, тетя дала ему какие-то старые, застиранные до ветхости, но чистые простыни, и теперь он не очень уж мерз по ночам.
Странное дело, но Гарри никак не мог выкинуть из головы того священника с протезным глазом. Ведь именно с его приходом все изменилось: дядя и тетя теперь ненавидели его, кузен посматривал, как на какую-то поломанную игрушку, а соседи вели себя так, будто его и вовсе не существует. Эту же пренебрежительную манеру переняли и их дети, и теперь с Гарри никто не дружил и не играл. А может, тот чудной незнакомец и не был никаким священником?
Впрочем, какая теперь разница... Ничего уже нельзя было поделать. Ничего нельзя было изменить. Что-то в его жизни и в жизни окружающих бесповоротно изменилось в ту роковую ночь, и теперь он был вынужден жить в этом земном аду до конца своих дней.
***
Гарри сидел в пустом помещении школьной библиотеки, окруженный фолиантами, каждый из которых проглатывал менее чем за полчаса, сразу запоминая прочитанное. Его детский напев‚ обычный при чтении книг, гулко раздавался в тишине.
В школу его отпустили только зимой. Никто из учителей или учеников даже не поинтересовался причиной его столь долгого отсутствия в школе, как, впрочем, и не удивился его изменившейся внешности. Складывалось такое впечатление, будто Гарри для них просто не существовало, чего, к сожалению, не скажешь о Дадли и его разномастной компашки.
Мальчик прикусил губу и сжал книгу так, что даже костяшки побелели.
Казалось бы, только вчера Даддерс грозился поколотить этого гадкого Пирса Полкисса, если тот со своими не менее противными дружками не отстанет от Гарри, а теперь кузен и сам возглавлял эту банду. Им доставляло особенное удовольствие гонять его по всей школе, а потом, зажав в каком-то углу, устраивать темную, скопом избивая и потешаясь над тщетными попытками отбиться. До того же, как закончилась зима, они кидали его в ледяной сугроб, где мальчик и оставался лежать, пока его, обессиленного и обмороженного, не находил школьный дворник.
Единственное место, где он мог от них спрятаться, было библиотекой. И он не редко прогуливал уроки, чтобы посидеть там и полистать книгу другую, бессовестно пользуясь тем, что учителя его не замечают. Да, Гарри Поттер любил читать — и точные, серьезные книги, навроде справочников и учебников, и книги о мифологических фэнтези, повествующих о древнеегипетских богах, старинных легендах и волшебных существах. Он всегда читал много, быстро, делая аккуратные пометки на полях. Библиотекарша никогда не проверяла исписанные им книги, не смотрела в его сторону, не поднимала голову, когда он входил в библиотеку, и Гарри с чистой совестью брал понравившиеся ему книги, прятал в рюкзак и уже дома, когда тётя выгоняла его во двор, просматривал их тщательнейшим образом, то и дело ёжась от холода.
Но даже зная материал за всю среднюю школу, Гарри никогда не пытался выделиться среди учеников, отвечая на столь легкие, по его мнению, вопросы учителей. Эссе и сочинения он писал нарочито ужасные, с многочисленными пунктуационными ошибками и кляксами, а когда его — неужели! — вызывали к доске, строил из себя дурачка, смущенно глядящего в пол и что-то мямлящего себе под нос. Он уже понял, что если учиться плохо, то для нравоучений дяди Вернона, обычно сопровождавшихся рукоприкладством, будет меньше причин.
Кстати, о родственниках.
Мальчик вздохнул и устало потер переносицу. Пора было идти домой. Если он, не дай Бог, опоздает, головомойка от тети Петуньи будет по полной программе. Та, естественно, не ограничится одними лишь воплями и оставит его без еды как минимум на неделю, если, конечно, то жидкое «нечто», что ежедневно оставалось от завтрака, можно было назвать едой.
Быстро собрав все необходимое, он накинул на плечи лямки рюкзака и, осторожно выглядывая из-за каждого угла, чтобы удостовериться, что банды Дадли поблизости нет, стал медленно двигаться в сторону выхода из школы. К несчастью, троица поджидала его на крыльце.
— Наконец, мы поймали тебя! Теперь ты от нас не уйдёшь! — неприятно ухмыльнулся Пирс.
Гарри запоздало подумал о том, что неплохо было бы бежать, чтобы не отхватить от задиристых одноклассников, но было поздно.
— Что, Поттер, испугался? — поинтересовался Дадли, беря его за грудки.
— Напоминаю тебе, мы на крыльце школы... — начал было Гарри, но кузен грубо перебил его:
— Думаешь, тебе кто-то поможет? Да кому ты нужен, урод?!
Выплюнув эту унизительную и излюбленную фразу дяди Вернона ему в лицо, Дадли сильно толкнул его в грудь. Гарри больно ударился спиной о дверь и буквально ввалился обратно в школу, падая на кафель. Когда троица звонко рассмеялась над ним, он вперил в Дадли жесткий взгляд снизу вверх. Ярко-зеленые глаза сияли от безграничной ярости, от бессилия. Он ничего не мог им сделать, и это просто сводило с ума.
Гарри сделал жадный судорожный вдох раз, другой и вдруг почувствовал, как сознание туманится, ускользает, а в голове крутится единственная мысль: «ненавижу».
Гнев кипел, он и сам не мог понять, почему настолько разозлился. Все внутри переворачивалось и казалось, что сейчас он способен убить эту троицу. В груди клокотал гнев. И вроде бы одноклассники постоянно над ним измываются, но сейчас Гарри почему-то не мог уговорить себя успокоиться. Он хотел высказать этим маленьким ублюдкам все, что думает о них. Хотел запугать их, угрожать, чтобы подавить их волю, втоптать в грязь. Чтобы они, наконец, начали считаться с ним, чтобы его мнение, уж если на то пошло, стало авторитетным для них. Чтобы они боялись его и молили о прощении²...
Гарри знал, что это не его мысли. Знал, но даже не подумал воспротивиться им.
— Это кто из нас еще урод? — смеющимся, неуместно ликующим тоном спросил он у троицы. — Может быть, мне природа немного и недодала, но вас она обделила больше, особенно тебя, Дадли, — мальчик улыбнулся, смотря на грузную фигуру кузену. — Ты намного сильнее меня, ты повсюду ходишь со своей свитой, но все равно кидаешься на меня. Боишься, да, прыгать на того, кто может дать отпор?
Дадли несколько секунд медлил, растерявшись от наглости ущербного кузена, но, выйдя из ступора, подскочил к сидящему на полу Гарри и занес кулак, чтобы ударить, когда вдруг его руку перехватил один из одноклассников.
— Мисс Грин направляется сюда, — прошептал он Дадли, кивая в сторону женщины, семенившей мелкими шажками в их сторону.
Вместо того, чтобы окрикнуть преподавательницу, Гарри подставил свое лицо под жирный кулак кузена и улыбнулся.
— Что же, ударь меня, чего ты ждешь?
— Ты... ты...
От гнева Даддерс не мог найти слов. Рука тряслась от едва сдерживаемого гнева, но он все же опустил кулак.
— На этот раз ты зашел слишком далеко, Поттер, — прошипел он и, неуклюже поздоровавшись с возникшей рядом преподавательницей, в сопровождении своей свиты потопал к выходу.
Гарри поднялся на ноги, отряхнулся и провел руками по рыжим волосам, убирая их с лица. Да, он зашел слишком далеко. Заставил кузена показать себя трусом. Дадли никогда ему этого не простит.
— Ты как, в порядке, Гарри? — бросилась к нему учительница.
Мальчик, незаметно поморщившись, обернулся назад, чтобы уверить мисс Грин в том, что он в полном порядке. Что же, возможно, он преувеличил насчет того, что никто из учителей его не замечает. Анна Грин, а это была она, только недавно устроилась работать в их школе учительницей английского языка, но уже с самого первого дня почему-то вдолбила себе в голову, что Гарри отчаянно нуждается в ее обществе. Возможно, раньше он и был бы рад такому вниманию, но не теперь, когда его жизнь превратилась в нескончаемый ад. Каждый раз, когда она звонила Дурслям, чтобы справиться о его здоровье или поговорить о его неуспеваемости, дома его ждала расправа. В ход шло все: кулаки, ремень, розги... После каждой такой порки на теле не оставалось ни единого живого места. И самое ужасное — мисс Грин даже не думала останавливаться, названивая тете и дядя все чаще и чаще. Однажды она даже додумалась пригласить их на чашечку чая в своем кабинете, на что они, конечно, ответили категоричным отказом, а вечером того же дня ему хорошенько всыпали.
— Все в порядке, — грубее, чем ему хотелось, ответил мальчик. — Простите, но я спешу.
Уже дома, перешагивая порог, он вдруг пожалел о своем несправедливом отношении к мисс Грин. Женщина ведь не виновата, что у нее такое доброе, незлобивое сердце. Да и, если подумать, была некая схожесть между ней и тетей Петуньей.Правда, внимание тети никогда не обременяло его так, как внимание мисс Грин.
***
— Ты опоздал, — поджала губы Петунья, когда на пороге замаячила худая фигура племянника, молчаливо замершая у входной двери. — Теперь останешься без ужина.
Племянник кивнул и, сбросив обувь, послушно поплелся в свой чулан. Женщина проводила его очень сложным взглядом, но главенствующим выражением в нем была, конечно, неприязнь.
Да, мальчишка изменился. Тихий стал, послушный. Свое мнение не высказывал, смиренно делал то, что ему говорили, и даже когда его били, просто прикусывал кулак, чтобы не завыть, и терпел. Казалось бы, радуйся, Петунья, мальчишка окончательно сломался, но радости, как таковой, почему-то совсем не было. Глядя на такого молчаливого, такого равнодушного племянника, от которого, казалось, осталась лишь одна пустая оболочка, видя краем глаза, как каждый раз искажается болью его бледное, хрупкое лицо, когда очередной удар приходится по его исполосованной шрамами спине, она чувствовала странную щемящую боль в груди, — то странное грызущее чувство, какое испытывает человек, принужденный покинуть самое для него дорогое. Но ведь это невозможно, чтобы она и волновалась об этом отребье!
Как только она подумала об этом, по лицу ее пробежала тень сомнения, но она тут же покачала головой, выбрасывая из головы ненужные мысли. Господи, какие только глупости не лезут в голову.
«Не иначе, старею, » — поморщилась Петунья, а потом прошла в гостиную и села в любимое кресло за столиком. Хотела включить телевизор, но его занял Дадди, подключавший к нему свою новенькую игровую приставку. Увидев, как сосредоточенно сын пыхтит, пытаясь подсоединить провод к желтому разъему телевизора, как вскидывает светлую голову, чтобы потом удовлетворенно хмыкнуть, совсем как Вернон в моменты своего триумфа, Петунья умиленно заулыбалась, напрочь забыв о своих терзаниях, что так беспокоили ее всё последнее время.
Ночью, когда часы пробили двенадцать, вернувшийся с работы мистер Дурсль застал премилую картину: сын лежал на диване, положив голову на колени миссис Дурсль, а та, тихо напевая колыбельную, сидела, перебирая его светлые волосы. Усталость как рукой сняло, и Вернон, запечатлев легкий поцелуй на лбу жены, с улыбкой поднял сына на руки и помог сонной жене добраться до спальни. Проходя мимо чулана, он заметил, что дверь не заперта, но лишь бессильно махнул на это рукой.
***
Гарри еще долго не ложился спать. Шум рубившегося в приставку кузена уже давно стих, а он все сидел, упершись локтями в колени и уронив голову на руки. Узенькие плечи тряслись от беззвучных рыданий. Его злость на одноклассников давно прошла, осталось лишь отвращение, отвращение к самому себе. За то, что позволил чему-то ужасному завладеть своим телом. За то, что дал волю самой темной стороне своей души. За то, что выпустил тем самым на свободу зверя... Душа как будто увязла в непролазной грязи, — эта грязь намертво въелась в кожу, оставила на нем свой отвратительный отпечаток.
Его мрачные мысли оборвал негромкий, но очень отчетливый женский голос, донесшийся из гостиной. Гарри сразу понял, что кто-то поет. Он бесшумно приоткрыл дверь чулана и заглянул в щель. Это была тетя Петунья. Она тихо пела колыбельную, — ту самую, которую она пела ему на ночь, когда он был совсем маленьким. Ее голос, тихий, чуть с хрипотцой, заполнил дом:
— Lay down your head,
And I'll sing you a lullaby —
Back to the years,
Of loo-li lai-lay;
And I'll sing you to sleep...
And I'll sing you tomorrow...
Bless you with love,
For the road that you go...
Отвращение ушло. Страх пропал. Гарри прислонился к стене и прикрыл глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки.
May you sail far,
To the far fields of fortune,
With diamonds and pearls
At your head and your feet
And may you need never
To banish misfortune
May you find kindness,
In all that you meet...
Он знал, что эту песню поет тетя Петунья. Но уже не мог совладать с накатывающимся сном и, провалившись в него, видел, как эту же песню ему поет не она, а женщина, смутно и в то же время бесконечно знакомая. Её зеленые глаза были ему знакомы, и её улыбка, и нежная ласка, с которой она ему пела...
May there always be angels,
To watch over you;
To guide you each step of the way;
To guard you and keep you
Safe from all harm;
Loo-li, loo-li, lai-lay.
Свежий воздух заполнил комнату до краев. Гарри снилось, что он спит на поляне в каком-то летнем лесу. Вокруг него зеленела и перешептывалась на ветру трава, над головой неторопливо раскачивались кроны и порхали золотые бабочки. В просвет между листьями падало брызгами нежное утреннее солнце, а где-то вдалеке бесконечной музыкой переливались древние лесные ручьи...
May there always be angels,
To watch over you;
To guide you each step of the way;
To guard you and keep you
Safe from all harm;
Loo-li, loo-li, lai-lay...
И где-то среди этой зелени, Гарри точно знал, бродит рыжеволосая женщина в длинных светлых одеждах, певшая ему песню. Он слышал её голос и убеждал себя, что еще немного полежит — и пойдет ей навстречу. Совсем немного. Ведь здесь так хорошо...
***
Странным и печальным ребенком был этот Гарри Поттер. Он никогда не играл со сверстниками, предпочитая им одиночество и книги, не бегал, не шумел, был спокойным и тихим, без какой-либо свойственной его возрасту стремительности, порывистости. Он был, если можно так выразиться, характером вдвое старше, чем по своему возрасту должен бы. А еще Гарри был очень умный. Но он скрывал это под маской тупоумия, отсюда и насмешки одноклассников и неприязнь учителей.
Устроившись работать учительницей английского языка в школе, Анна Грин сразу же заприметила этого мальчика. Он показался ей очень необыкновенным с первого взгляда. Так как кожа его была очень бледного цвета, глаза на ее фоне горели, будто два изумруда. Они были необычайно насыщенного зеленого цвета с коричневыми вкраплениями в районе зрачка и словно жили отдельной от него жизнью, сами по себе наполняясь смыслом. Анне всегда нравились люди, в которых есть что-то такое, что не просто привлекает, а именно заставляет как будто отвлечься от всего прочего. И уже неважно, во что человек одет, что у него на голове, и о чем он молчит в данный момент.
Порасспрашивав о нем в учительской, ей удалось лишь узнать, что мальчик — сирота. Но даже эту информацию ей удалось добыть с большим трудом. Удивительно, но когда она пыталась разговорить коллег насчет Поттера, те иногда смотрели на нее так, как будто не сразу могли вспомнить — кто этот Гарри Поттер. И так раз за разом. Анна в итоге плюнула на это бесполезное занятие и решила просто понаблюдать за мальчиком со стороны. На ее уроках он внимательно слушал, постоянно что-то записывал в черную тетрадку, но руку никогда не поднимал, а эссе писал из рук вон плохо. Когда звучал звонок, мальчик прятал ту самую неприметную тетрадку на дно рюкзака и первым покидал класс.
Анна пыталась застать его после уроков, спросить, все ли в порядке, и все чаще замечала, что он не откликается на ее слова и теперь обходит стороной. Все попытки поговорить с ним по душам заканчивались одним и тем же: «простите, но я спешу».Но Анна не была бы Анной, если бы так просто опустила руки.
Поняв, что разговорить Поттера очень трудно, а поймать после уроков — и того невозможно, она стала названивать Дурслям и искать с ними встречи, чтобы как-нибудь за чашечкой чая обсудить с ними странное поведение их племянника. Последние лишь отмахивались от нее, ссылаясь на свою занятость. И Анна верила им, пока однажды не стала свидетельницей одного неприятного... инцидента.
В тот день она задержалась дольше обычного (к тому времени, все остальные преподаватели уже разъехались по домам). И какого же было ее удивление, когда прямо на крыльце школы она застала группу мальчишек, измывавшихся над Гарри Поттером! Вот самый пухлый из них — Дадли, кажется, — замахнулся, намереваясь ударить кузена по лицу, но, увидев ее, побледнел и, буркнув быстрое «здравствуйте», вместе со своими товарищами юркнул во двор школы.
Вот тогда-то и пришло понимание.
Дурсли не хотели говорить о своем племяннике, — и не потому, что не могли выкроить на это и минуты, а потому, что им было попросту плевать на Гарри. Плевать, даже если задиристые одноклассники обзывают и оскорбляют его. Плевать, даже если все в школе смеются над ним из-за его застиранной, балохонистой одежды. Плевать, даже если он однажды каким-то чудом оказался на крыше столовой и чуть не разбился насмерть...
— Ты как, в порядке, Гарри? — опомнившись, она бросилась к мальчику. Вид у того был ужасный. Бледный, волосы растрепаны, щеки запали. Во всяком случае, смотреть на него было тяжело.
— Все в порядке, — резко ответил он, рывком сбрасывая ее руку со своего плеча. Обычно теплые зеленые глаза холодом обожгли ее сердце.Анна вздрогнула. Никогда Гарри так холодно не смотрел на нее, никогда так холодно не говорил с ней.
— Простите, но я спешу, — сухо произнес мальчик и, подобрав свой упавший рюкзак, выбежал вон.
Женщина судорожно сглотнула, сжимая кулаки до четко проступивших костяшек. Слова мальчика больно хлестали душу. Перед мысленным взором Анны мелькали печальные, затравленные изумрудные глаза, чей взгляд с каждой новой картинкой становился все отчужденнее и отчужденнее.
— Бедный мальчик... — прошептала она и, подхватив подол своего платья, почти выбежала наружу в надежде нагнать Поттера.
Но стоило ей только покинуть территорию школы, как, словно из ниоткуда, перед ней возник лысый приземистый человек, от которого разило перегаром и табаком.
— Проклятые магглы! — пробурчал он. — Вечно суют свой нос не в свое дело...
И, прежде чем Анна успела что-либо сообразить, незнакомец направил на нее непонятно откуда взявшуюся палочку и сказал:
— Обливиэйт!
***
¹ — «Видимо, существует связь между сознанием Темного лорда и Вашим...» — © Северус Снейп, Гарри Поттер и Орден Феникса.
² — Резко переменившееся отношение родственников к мальчику прорвало плотину, опрокинуло ограду, пошатнув волю и пробудив крестраж.