В Тисках Судьбы |18+|

Телефон вздрогнул на столе, экран вспыхнул тусклым светом.
Одно уведомление. Невинная вибрация. Но, чёрт возьми, внутри всё оборвалось.

«Вот твоя королева. Похоже, теперь сам Аид под её каблуком.»

Картинка застыла на мгновение, прежде чем ожить. И в следующую секунду я едва не уронил чёртов аппарат.

Нера.
Вздымается на коне, как тень самой ночи. Без седла, без страховки, без страха. Чёрный жеребец — воплощённый хаос, ярость и дикая кровь — слушается лишь её.
Она не едет — летит, впиваясь в спину ветру.
Я не дышу.

Я знал, что у неё есть лошадь. Знал, что занимается верховой ездой. Но такого я не ожидал.
Эта женщина, чёрт бы её побрал, — не просто моя жена. Она — приручённый шторм.

Внутри всё горит. Но снаружи — холод. Нужно быть льдом. Сейчас не время.

За спиной собрание. Карта на стене — изрезанная линиями маршрутов, перекрёстков, рисков. За окном сгущаются сумерки. На столе — отчёты, схемы, лица напряжённые, как струны.
Русская братва перекрывает наши каналы.
Полиция дышит в спину.

А товар должен идти: через Украину, через Молдову. Без сбоев, без следов.

— Чёрт возьми! — ругнулся я, швырнув папку на стол. Она распахнулась, бумага разлетелась, словно это было чем-то способно облегчить вес решений.

Тесть крякнул, сложив руки на животе:

— Может, стоит женить кого-нибудь на итальянке и замириться с этими отморозками? А, Дон?

Я хмыкнул. Смешно.

— С русскими такое не пройдёт. Может, с Виндозой. Может, с Каморрой. Но не с ними.

И тут — глухой стук двери.

В зал, как вихрь, врывается она.

— Ни одна в здравом уме итальянка не выйдет замуж за русского, — раздался её голос, твёрдый, холодный, обжигающий.
— Они отбитые на всю голову, не делают различий между женщинами и мужчинами. И если какая-то несчастная всё-таки согласится — она покончит с собой раньше, чем дотронется до него в постели.

Тишина упала, как пуля в лоб.

Она шла к нам, как цунами. Медленно, не торопясь. В моей рубашке — свободной, распахнутой чуть больше, чем нужно. Волосы спутаны ветром, щеки розовеют после прогулки, в глазах — опасный блеск.
Она подошла к столу, облокотилась на него обеими руками. Перчатки на ладонях — и я только теперь понял, как сильно она, должно быть, их натёрла.

— Донна, — голос мой понижен, сдержан. — Какими судьбами?

— Я знаю, что ты работаешь, — сказала она спокойно, глядя прямо в меня, как сквозь стекло. — Но надеялась, что найдётся хотя бы пять минут, чтобы поговорить с женой. Пока твои люди обсуждают, как побыстрее избавиться от товара.

В зале — ни шороха.
Даже Давид, стоящий в тени, смотрел на неё с выражением, близким к священному ужасу.

Я отвёл взгляд. Уголки губ предательски дёрнулись — слишком уж сильна была гордость.
Эта женщина... Моя. Моя королева.

— Зайди в мой кабинет, mia regina. Я закончу — и приду.

Она чуть приподняла подбородок. Не сказала ни слова. Только развернулась и ушла, оставив за собой шлейф аромата, ветра, бешенства и невозможной притягательности.

Я смотрел на дверь, пока она не захлопнулась.

— Продолжаем, — сказал я глухо. — У нас есть трое суток. Или мы, или они.

Маурицио вышел из зала совещаний с хищной неторопливостью, будто бы внутри него всё еще продолжалась незримая битва. За спиной остались напряжённые лица, недосказанные идеи и глухое недовольство подчинённых, которым не хватало ни решимости, ни зубов, чтобы тянуть за собой старую, израненную, но ещё живую структуру. Однако то, что по-настоящему остро резануло его изнутри — был взгляд Давида. Этот тонкий, едва заметный, но всё же вкрадчивый, почти молитвенный взгляд, брошенный в сторону женщины, которой никто не имел права даже восхищаться. Маурицио остановился на мгновение у порога и, не поворачивая головы, бросил такой взгляд, от которого у любого мужчины по спине побежал бы холод. Давид отпрянул внутренне, не выронив ни слова, но отводя глаза вниз — и этим выдал себя с головой. Дон не сказал ни слова. Он просто знал: любовь, которой Давид, возможно, когда-то дышал, теперь обречена. Навсегда.

Тяжёлая дубовая дверь в кабинет распахнулась беззвучно, и Маурицио вошёл, будто возвращаясь в собственное логово, в место, где стены пропитаны его голосом, а воздух — его правом на власть. Он не ожидал увидеть её именно так: не просто сидящей, не просто ожидающей, а восседающей в его кресле так уверенно, словно с рождения принадлежала этой коже, этому дереву, этим стенам. Она выглядела расслабленной, но не ленивой, скорее — настороженно спокойной, как кошка, поджидающая реакцию хозяина. Его кресло подчёркивало её силу и упрямство, но, что странно, не вызывало раздражения. Наоборот — лёгкая тень восхищения скользнула по его лицу.

— Mia donna... — протянул он с усмешкой, делая шаг внутрь. — Может быть, всё же уступите кресло Донна, прежде чем я посчитаю это переворотом?

Нера бросила на него быстрый взгляд из-под длинных ресниц и вздохнула, криво усмехнувшись, но без участия — в её лице не было и намёка на веселье.

— Мне сейчас не до шуток, дорогой муж, — произнесла она с холодной прямотой, которая поразила его гораздо сильнее, чем любой крик или упрёк.

Маурицио невольно напрягся. В груди что-то сжалось, медленно, как кулак. С самого начала их брака — союза, выстроенного больше на долге и политике, чем на близости — она никогда не приходила к нему вот так. Никогда не говорила «мне нужно поговорить». Никогда не демонстрировала интереса к чему-то, что выходило за рамки простых, будничных ролей. И именно поэтому в её тоне прозвучала опасность. Настоящая. Острие лезвия, спрятанного в словах.

Он подошёл ближе, опираясь руками о край стола, и посмотрел прямо ей в глаза. Голос его стал низким, чуть глухим, хрипловатым, словно рождался не в горле, а где-то между грудной клеткой и сердцем.

— Говори, — сказал он, чуть склонив голову. — Я полон внимания.

Секунда повисла в воздухе, такая густая и напряжённая, что её можно было резать ножом. В комнате воцарилась тишина, которую нарушало только слабое тиканье старинных часов на стене и далёкий стук каблуков за пределами коридора. Сквозь жалюзи просачивался последний закатный свет, окрашивая её волосы в медь, а тень от неё, распластанная по ковру, казалась длинной и упрямой, как и она сама. Медленно, почти церемониально, она сняла одну перчатку, стянув её с пальцев движением, будто раскрывала карту, или, может быть, сердце.

Маурицио не спешил. Он смотрел, слушал тишину и готовился к разговору, который, он чувствовал, изменит многое. Возможно, всё.

Нера, как будто почувствовав, что он готов слушать, не теряя времени, выпрямилась в кресле, сняла вторую перчатку и, положив обе на край стола, тихо сказала:

— У меня есть идея, как решить проблему с поставкой. Мы больше не можем полагаться на привычные маршруты, Маурицио. Все, кто должен знать, уже знают, как мы возим товар. А русские... они не просто грабят, они режут живьём. Думаешь, они остановятся?

Он молчал, не прерывая. В её голосе звучала не просто уверенность — это был выстрел из тишины, план, рождённый не в панике, а в наблюдении. Он видел это по глазам, по тому, как они не искали одобрения, а просто утверждали.

— Отправь груз через города, — продолжила она, ровно, спокойно, будто обсуждала доставку сервиза на свадьбу. — Сквозь самую гущу, Маурицио. Через перенаселённые улицы. Там, где дети пинают мячи во дворах, старики сидят у подъездов, а камеры висят на каждом перекрёстке. Машина будет принадлежать респектабельной транспортной компании, что специализируется на перевозке мебели. Всё — легально. Даже GPS-метки будут отображать маршрут, будто везут диван и пару книжных шкафов на склад в Кишинёве. У водителя будет контракт, печать, накладная, страховка — и даже запах дешёвой фанеры в кузове. А под фанерой — товар.

Маурицио, прислонившись бедром к столу, чуть наклонился вперёд, нахмурившись. Её голос звучал вызывающе трезво, а в голове возникли сразу десятки причин, почему такой план — безумен. И всё же он ничего не сказал. Только после паузы, тяжелой, как вздох в комнате без окон, он ответил:

— Это самоубийство, Нера. Дневной город? Камеры? Люди? Это же витрина. Кого-то насторожит маршрут, кого-то номер машины, кого-то просто чёртова интуиция. У нас не цирк — у нас героин.

Она встала, легко, одним движением, и подошла к нему. Их взгляды встретились. В её глазах не было вызова, не было и просьбы — была лишь чёткая, продуманная убеждённость, твёрдость, выросшая не из упрямства, а из логики.

— Самоубийство — это продолжать слать груз по тихим просёлочным дорогам, где ни души, и каждый куст может оказаться засадой. Русские, грузины, виндоса, даже наши же — все ждут, когда мы снова поедем той же тропой, что и всегда. Они не ищут нас среди жизни, Маурицио. Они ищут нас среди пустоты.

Он опустил взгляд на её руки — тонкие, женственные, но сейчас казавшиеся сильнее, чем кулаки его людей. Откуда в ней это? Она выросла в роскоши, в изоляции. Но, возможно, именно оттуда — из-за одиночества, из-за наблюдений за миром сквозь занавески власти — она научилась видеть то, что ускользает от остальных. Её логика, как яд, не была бурной — но действовала быстро и точно.

Маурицио сделал шаг назад, прищурился, обводя взглядом кабинет, будто искал подтверждение где-то на стенах.

— Ты хочешь, чтобы я вёз миллионный груз под глазами сотни свидетелей?

— Именно поэтому его никто и не тронет, — сказала она спокойно. — Убийство под наблюдением тысячи глаз — это скандал. А мебель? Она едет ежедневно. Никто не врежется в фургон с комодами в час пик.

Он усмехнулся. Уголки губ дёрнулись вверх, но в его взгляде сквозило не веселье, а уважение, редкое и хрупкое. Её безумие... было продуманным.

— Ты знаешь, что ты сейчас звучишь как человек, который должен сидеть на моём месте?

Нера чуть склонила голову, и в её лице промелькнула почти невидимая улыбка.

— Я просто твоя жена, Маурицио. Но я слушаю. И думаю. В отличие от некоторых из твоих советников.

Он усмехнулся — коротко, в уголке губ, — не потому что было смешно, а потому что иначе пришлось бы признать: она права. Страшно права. И он это чувствовал — кожей, дыханием, пульсом. Женщина, сидящая в его кресле, могла обернуться чем угодно — мечом, щитом... или ядом. Но уж точно не красивым дополнением к статусу. И всё же...

— Хорошо, — сказал он наконец, отступив на полшага, будто пытаясь взглянуть на неё с другого угла. — Назови имя этой фирмы. Я хочу знать, с кем ты нас уже обвенчала.

— Водитель получит маршрут утром. Фирма — «Di Marino Trasporti». Рейсы у них идут через Авелино, потом на Неаполь, Рим, и оттуда в Молдову. Официально — перевозка мебельных гарнитуров. В папке у тебя в сейфе уже лежат накладные. Маршрут продублирован на карту. Всё, что тебе осталось — подписать.

Маурицио задержал дыхание. Она говорила спокойно, чётко, как человек, для которого вся эта схема не вчера придумана, а давно выстрадана. И это его раздражало. И одновременно... восхищало.

— Какого чёрта ты это делаешь? — спросил он неожиданно резко. — Зачем ты мне помогаешь, Нера? Ты ведь не обязана. Мы даже не живём как муж и жена.

Она подняла взгляд. В её глазах не было ни гнева, ни обиды — только усталость человека, который слишком давно молчит, и однажды решил, что хватит.

— Потому что я не дура...

Она подошла ближе, чуть ближе, и голос её стал глубже, холоднее:

— В этом мире либо ты охотишься, либо тебя режут. И я, как дочь консильере, выбрала никогда не быть жертвой, Маурицио. Уж поверь мне об игре во власть я знаю побольше чем твои солдаты.

Он смотрел на неё, как на карту, которую всё это время держал в руках, но не умел читать. Она не просто знала. Она строила. В голове, в тишине, пока никто не смотрел.

И тут, резко, словно с холодным лезвием, без предупреждения:

— Кто такая Беатрис?

Маурицио, как от удара, замер. Комната, которая ещё секунду назад была наполнена деловым напряжением, теперь казалась тесной, как клетка. Её голос прозвучал не громко, но с таким точным нажимом, что казалось — в стене треснула штукатурка.

— Что ты сказала? — выдавил он.

— Я думаю, ты слышал. — Нера смотрела прямо, без угрозы, но и без страха. — Кто такая Беатрис?