Глава 14
Тишина за столиком в «Луне» была оглушительной. Слова Чонина висели в воздухе — циничное, шокирующее предложение, больше похожее на сделку с дьяволом, чем на романтическое признание. Сынмин чувствовал, как стучит его собственное сердце, отдаваясь в висках глухим, неровным стуком. Он смотрел на это прекрасное, безразличное лицо, на губы, что всего сутки назад холодно и аналитично прикоснулись к его, и понимал, что отказываться бессмысленно. Чонин не шутил. И не проигрывал.
Он сделал глоток вина, чтобы промочить пересохшее горло. Напиток был отменным, но на вкус он казался пеплом. —Мои условия, — начал он, и его голос прозвучал тише, чем он хотел. — Первое. Никаких игр на публику. Никаких показных отношений. То, что будет между нами, остается между нами. Абсолютно.
Чонин слегка склонил голову, будто рассматривая интересный экспонат. —Согласен. Публика скучна и предсказуема. Продолжай.
— Второе. Ты прекращаешь эти… эксперименты надо мной. Никаких неожиданных поцелуев. Никаких попыток вывести меня на эмоции, как подопытного кролика. Ты хочешь что-то — спрашиваешь. Все четко и ясно.
На губах Чонина дрогнула едва заметная улыбка. —О, но тогда пропадает весь кайф. Но ладно. Условие принимается. Я буду спрашивать. Иногда.
Сынмин сглотнул. Самое сложное было впереди. —И третье. Главное. Если я скажу «стоп»… в любой момент, по любой причине… ты останавливаешься. Без вопросов, без упреков, без последствий. Ты отпускаешь меня. И мы возвращаемся к тому, кем были. Коллеги. Не больше.
Он ждал насмешки, возражения, холодного отказа. Но Чонин просто смотрел на него своим пронзительным, всевидящим взглядом. В его темных глазах что-то мелькнуло — что-то быстрое, неуловимое, похожее на… боль? Но это было мгновение, и тут же его выражение снова стало непроницаемым.
— «Стоп», — произнес он, пробуя слово на вкус. — Жестко. Окончательно. — Он помолчал. — Хорошо. Принимаю. Твое условие. Твое право на слово «стоп».
Он протянул руку через стол, не для рукопожатия, а просто положил ее ладонью вверх рядом с бокалом Сынмина. Жест одновременно и вызывающий, и уязвимый. —Сделка заключена?
Сынмин смотрел на эту руку — изящную, с длинными пальцами, руку музыканта, руку, которая могла быть невероятно нежной или невероятно жестокой. Он медленно, почти не дыша, положил свою ладонь поверх его. Кожа Чонина была прохладной и гладкой.
— Заключена, — прошептал он.
В тот миг, когда их кожи коснулись, Чонин почувствовал странный толчок где-то глубоко внутри, в том месте, что он давно считал мертвым и пустым. Это было острое, болезненное чувство, которого он не мог и не хотел признавать. Привязанность. Та самая, что заставляла Минхо сходить с ума, а Банчана — терять сон.
Он тайно, безумно и безвозвратно любил Сынмина. Любил его тихую силу, его болезненную чувствительность, его ум, который все видел и все понимал. Любил его уязвимость, которую тот так яростно прятал. Но показать это? Раскрыться? Это было равноценно самоубийству. Он был самым старым из них. Он помнил времена, когда любовь приравнивалась к слабости, а слабость великолепно наказывалась. Его способ выживания — холод, расчет, манипуляции. И он будет придерживаться его. Даже если внутри все кричало от желания притянуть Сынмина к себе и никогда не отпускать. Его игра только начиналась. И он был готов играть до конца, даже если призом была его собственная погибающая душа.
Он мягко, но неуклонно отвел свою руку. —Теперь выпьем за наше… партнерство, — сказал он, поднимая бокал. Его голос снова был легким и беззаботным, маска была надета идеально.
В спортзале воздух был густым от запаха пота и напряжения. Банчан, с грудью, ходящей ходуном, отшатнулся от измочаленной груши. Чанбин с грохотом опустил штангу на стойки. Джисон, весь мокрый, выключил беговую дорожку и, опершись на поручни, судорожно глотал воздух.
Они молча разошлись по раздевалке. Звук хлопающих дверок душевых, шипение воды. Они стояли под горячими струями, смывая с себя физическую усталость, но не ментальную тяжесть.
Оделись в чистое, простое — хлопковые штаны, свежие футболки, толстовки. Их тела устали, но разум, наоборот, прояснился от адреналина и физической разрядки. Они вышли на улицу, и тут же на них упали первые тяжелые капли дождя. Небо затянуло свинцовыми тучами, обещающими долгий, затяжной ливень.
Они переглянулись. Без слов. И почти одновременно рванули с места, сорвавшись с крыльца под начавший набирать силу дождь. Они не побежали искать укрытие. Они побежали по мокрому асфальту, поднимая брызги, чувствуя, как холодные струи проникают под одежду, остужая разгоряченную кожу.
Это был не побег. Это был вызов. Вызов дождю, городу, своим тревогам, своей собственной, вечной, сложной судьбе. Они бежали вместе, и на мгновение им показалось, что они могут убежать от всего. Что они просто люди. Просто друзья. Просто молодые парни, резвящиеся под дождем. Это ощущение было таким редким и таким ценным, что они готовы были бежать так до самого конца света.
Музей современного искусства был почти пуст в такой промозглый день. Высокие белые залы, залитые холодным светом, гигантские инсталляции, тишина, нарушаемая лишь их шагами.
Феликс и Хёнджин бродили по залам, не говоря ни слова. Они остановились перед огромным полотном — абстракцией в кроваво-красных и черных тонах, которая будто кричала о какой-то невыразимой боли.
— Мне нравится, — тихо сказал Феликс. —Почему? — так же тихо спросил Хёнджин. —Потому что это честно. Никаких прикрас. Одна чистая эмоция.
Хёнджин посмотрел на него, а не на картину. Он видел профиль Феликса, его сосредоточенный взгляд, капли дождя, застрявшие в его волосах после короткой пробежки от такси до входа в музей. В этот момент он был прекраснее любой картины в этом музее. Живой, настоящий, его.
Он не сказал этого вслух. Вместо этого его пальцы медленно нашли пальцы Феликса и сцепились с ними. В пустом, огромном зале, под безразличным взглядом кроваво-красной абстракции, это простое прикосновение значило больше, чем тысячи слов. Они стояли так, держась за руки, два древних существа в мире современного искусства, нашедшие друг в друге тихую гавань в надвигающемся шторме. Им не нужны были слова. Им было достаточно просто быть вместе. Пока длится эта передышка. Пока дождь стучит по стеклянной крыше музея, напоминая, что внешний мир все еще существует, со всеми его проблемами, страхами и одинокими сердцами, разбросанными по всему свету.