Глава 11
Тишина в студии была оглушительной. Ее нарушало только тяжелое, прерывистое дыхание. Воздух был густым, насыщенным запахом пота, пыли и секса. Наен лежала на разбросанной на полу грубой ткани, ее тело было липким, разгоряченным, каждое нервное окончание пело и одновременно ныло от непривычной интенсивности.
Минхо стоял на коленях рядом с ней. Его спина была влажной, мышцы играли под кожей от напряжения. Но его лицо… Его лицо было искажено не удовлетворением, а ужасом. Абсолютным, животным, первобытным ужасом.
Он смотрел на нее, и его взгляд, обычно такой уверенный, такой пронзительный, был стеклянным и пустым. Он видел не ее. Он видел… себя. То, кем он почти стал.
Его руки, только что ласкавшие ее с такой же яростью, с какой он танцевал на сцене, слегка дрожали. Он поднял их перед собой, как бы впервые видя. Эти руки могли дарить невероятное удовольствие. И эти же руки могли в один миг отнять жизнь. Он чувствовал это. Ощущал эту грань, тонкую, как лезвие бритвы, по которой он только что прошелся.
Он чувствовал ее энергию. Ее жизнь. Она пульсировала в нем, сладкая, яркая, опьяняющая. Как самый дорогой, самый изысканный нектар. Один глоток — и он уже не мог остановиться. Ему хотелось больше. Выпить ее всю до дна. Поглотить ее целиком, ее страх, ее наслаждение, ее самую душу.
И он понял, что так оно и будет. Не сегодня. Так завтра. Или через неделю. Его голод, его одержимость, его самая суть возьмут верх над этим новым, хрупким, непонятным чувством, которое заставляло его сердце сжиматься, когда он смотрел на ее беззащитное, отданное ему тело.
Он любил ее.
Мысль ударила его с обжигающей ясностью. Это была не жажда обладания. Не голод. Это было… желание защитить. Сохранить. Уберечь. Даже от самого себя.
Он резко отпрянул от нее, как от огня. Его движение было таким порывистым, что она вздрогнула и приоткрыла глаза. В них было изумление, остаточное наслаждение и вопрос.
— Вставай, — его голос прозвучал хрипло, почти грубо. — Быстро. Одевайся.
Она с трудом поднялась, чувствуя слабость в ногах. Стыд и смятение накрыли ее с новой силой. Что случилось? Он разочарован? Она сделала что-то не так?
— Минхо?.. — она попыталась дотронуться до него.
— Не трогай меня! — он взревел так, что она отпрянула, наткнувшись на стену. Он видел, как боль исказила ее лицо, и его собственное сердце сжалось в комок. Он заставил себя ожесточиться. Это был единственный способ.
— Слушай меня и слушай внимательно, — он говорил быстро, отрывисто, одеваясь, не глядя на нее. — Ты уезжаешь. Сегодня же. Сейчас. Берешь только самое необходимое. Деньги я тебе дам. Ты исчезаешь из Сеула. Из Кореи, в идеале. Ищешь глухую деревню где-нибудь… не знаю, в Канаде. В Норвегии. Где угодно. И забываешь. Забываешь этот город. Забываешь меня. Забываешь, что ты когда-то видела Stray Kids. Ты меня поняла?
Она смотрела на него с широко раскрытыми глазами, в которых плескались слезы и полное непонимание. —Но… почему? Я же… мы же только… Я сделала что-то не так?
— Ты сделала все слишком правильно! — он кричал на нее, его голос сорвался на визг. — Ты… ты слишком вкусная! Слишком чистая! И я… я тебя убью! Понял? Я не перестану, пока не высосу из тебя все соки, не превращу в пустую, высохшую оболочку! Я не смогу остановиться!
Он схватил ее за плечи, тряся ее, и в его глазах она наконец увидела не притворство, а настоящую, неподдельную панику. Панику хищника, который осознал, что может загрызть свою самую ценную добычу.
— Я люблю тебя, — выдохнул он, и в этих словах была бездна муки. — Поэтому ты должна бежать. Пока я не передумал. Пока во мне не проснулось то чудовище, которое хочет приковать тебя к моей кровати и пить из тебя вечность.
Он отпустил ее, отшатнулся, судорожно достал из кармана пачку денег, швырнул ее к ее ногам. —Вот. Бери. И исчезай. Если я увижу тебя снова… я не отвечаю за себя.
Он развернулся и побежал к выходу, не оглядываясь. Он бежал от нее, как от чумы, как от самого страшного своего кошмара. А кошмар этот был он сам.
Дверь захлопнулась. Наен осталась одна в полумраке студии, на холодном полу, с деньгами у ног и с разорванным на части сердцем. Его слова «Я люблю тебя» звучали в ушах страшнее любого признания в ненависти.
Чонин втолкнул Сынмина в свою спальню. Тот уже почти протрезвел, но был подавлен и молчалив. Чонин был напряжен, как струна. Энергия после шторма все еще висела в воздухе, и он, как самый чуткий из них, чувствовал ее лучше всех.
— Ну что, пророк? — Чонин прижал его к стене, его движения были резкими, без обычной для него отстраненности. — Насмотрелся на чужие страсти? Насладился зрелищем?
Сынмин попытался оттолкнуть его, но Чонин был неожиданно силен. —Отстань, Чонин. Я не в настроении.
— А у меня в настроении, — голос Чонина звучал низко и опасно. — Мне интересно. Каково это — целоваться? А? Ты же все про всех знаешь. Чувствуешь все их похотливые мысли, их грязные желания. Каково это — быть по ту сторону? Чувствовать самому?
Сынмин смотрел на него с растущим изумлением. За привычной маской безразличия в глазах Чонина пылал какой-то странный, яростный огонь.
— Ты пьян? — пробормотал Сынмин.
— Я трезв, как стеклышко, — Чонин приблизил свое лицо. — Просто мне надоело быть младшим. Надоело, что меня все считают ребенком. Я старше тебя, Сынмин. Всех вас. Просто я лучше скрываю это.
Его руки уперлись в стену по обе стороны от головы Сынмина. —Так какой он на вкус? Поцелуй? Говорят, у Минхо от нее аж искры из глаз посыпались. Правда?
— Я не знаю… — начал Сынмин.
— Давай узнаем, — прошептал Чонин.
И он поцеловал его.
Это не было нежностью. Это было любопытством. Жестоким, безжалостным, почти научным экспериментом. Его губы были твердыми, требовательными. Он как бы изучал его, пробовал на вкус, пытаясь понять, что же такого все в этом находят.
Сынмин замер в шоке. Он чувствовал не желание, а леденящую пустоту и бесконечное любопытство, исходящее от Чонина. Это было страшнее любой страсти.
Чонин оторвался, облизнул губы, его глаза сузились. —Ничего особенного. Просто тепло. И влажно. — Он отступил, его лицо снова стало невозмутимым. — Теперь я знаю. Спасибо за опыт.
Он развернулся и ушел, оставив Сынмина прислонившимся к стене, с губами, обожженными этим странным, ледяным поцелуем, и с полным ощущением, что его только что использовали как лабораторную крысу. И что самый младший и тихий из них был, возможно, самым пугающим.