Глава 10
Воздух в лифте, поднимавшемся на пентхаус Хёнджина, был густым и сладким от невысказанного напряжения. Феликс молчал, перебирая пальцами край своей куртки. Хёнджин стоял неподвижно, глядя на меняющиеся цифры над дверью, но чувствовал каждый вздох Феликса, каждое движение его ресниц.
Дверь в апартаменты бесшумно открылась. Пространство, залитое приглушенным светом, встретило их тишиной. Хёнджин провел Феликса внутрь, его рука на мгновение коснулась его поясницы — жест, полный собственности и обещания.
— Показывай, — прошептал Феликс, его голос звучал хрипло от волнения.
Хёнджин молча взял его за руку и повел в свою мастерскую. Он не включал основной свет, лишь торшер в углу отбрасывал мягкий золотистый свет на мольберт, накрытый тканью.
— Готовься разочароваться, — сказал Хёнджин, но в его голосе не было ни капли неуверенности.
Он сдернул ткань.
Феликс замер. На холсте он увидел себя. Не фотографическое изображение, а квинтэссенцию. Это был он в момент танца, в кульминационной точке «Maniac». Запрокинутая голова, обнажающая всю длину шеи, напряженные мышцы плеч и рук, летящие волосы. Но главное — лицо. На нем была не маска ярости, как в клипе, а экстаз. Полная, животная самоотдача движению, почти болезненное наслаждение силой собственного тела. Хёнджин увидел и передал то, что скрывалось за сценическим образом. Дикую, ничем не сдерживаемую жизненную силу.
— Боже, — выдохнул Феликс, не в силах оторвать взгляд. — Это… это я?
— Это ты, — тихо сказал Хёнджин, подходя к нему сзади. Он не смотрел на картину. Он смотрел на затылок Феликса, на его оголенную шею. — Каким я тебя вижу. Каким я тебя хочу.
Его руки легли на плечи Феликса, медленно скользнули вниз по его рукам. Кожа под тонкой тканью рубашки была горячей.
Феликс обернулся. Его глаза были огромными, темными от возбуждения и чего-то похожего на страх. Страх перед тем, что сейчас произойдет. Перед тем, что они перейдут черту, за которой нет возврата.
Хёнджин не дал ему опомниться. Он наклонился и накрыл его губы своими.
Это был не тот нерешительный, почти невинный поцелуй, что мог бы быть. Это было заявление о намерениях. Глубокое, властное, безжалостное вторжение. В нем был голод, копившийся годами, восхищение, желание и та самая дикая сила, которую он разглядел в нем и перенес на холст.
Феликс издал тихий, задыхающийся звук — не протеста, а капитуляции. Его руки вцепились в бока Хёнджина, пальцы впились в ткань его рубашки. Он ответил на поцелуй с той же яростью, открываясь, отдаваясь.
Хёнджин оторвался, его дыхание было тяжелым, прерывистым. Он прижал лоб ко лбу Феликса. —Я предупреждал, — прошептал он хрипло. — Что не смогу остановиться.
— Я и не прошу, — выдохнул Феликс, и его голос дрожал.
Хёнджин снова поцеловал его, уже без тени нежности, только pure, неразбавленное желание. Он прижал его к себе так сильно, что кости затрещали, и Феликс понял, что его «обещание» было не пустыми словами. Это было начало. И конца этому не было видно.
---
Джисон и Сынмин, подогретые вином и общим чувством обреченности, шли по ночному городу, пошатываясь и громко споря о чем-то давно забытом. Их тени, длинные и уродливые, путались под ногами.
— Говорю тебе, он ее сожрет! — почти кричал Джисон, размахивая руками. — Буквально! Выпьет всю душу! И мы будем смотреть!
— А мы что можем? — горько усмехнулся Сынмин, спотыкаясь о бордюр. — Мы просто зрители в этом… в этом цирке уродов!
Он пошатнулся и чуть не грохнулся на асфальт, но его резко подхватила за локоть чья-то сильная рука.
— Похоже, представление закончилось, — раздался спокойный голос Чанбина. Он смотрел на них с холодным неодобрением. Рядом, чуть поодаль, стоял Чонин с каменным лицом.
Джисон попытался что-то сказать, но его язык заплетался. —Мы просто… мы…
— Вы просто делали из себя посмешище, — безжалостно закончил Чанбин. — Идите ко мне. Быстро.
Он почти силой впихнул Джисона в свою машину, хлопнул дверью и метнул предупреждающий взгляд Чонину. Тот кивнул.
Чонин подошел к Сынмину, который беспомощно опирался на фонарный столб. —Ну что, пророк? — с трудом выговорил Сынмин. — Куда теперь шторм?
— Шторм уже в твоей голове, — парировал Чонин. — И сейчас мы его потушим.
Он взвалил Сынмина на плечо, как мешок с картошкой, и поволок к своей машине. Сынмин не сопротивлялся. Выбросил его в салон, сел за руль и тронулся.
— Запомни, — сказал Чонин, не глядя на него, пока они ехали по ночным улицам. — «Пьяный — он как лист: куда ветер подует, туда и летит. А ветер сейчас дует не в ту сторону».
Он привез его не к нему домой, а к себе. Втащил на кухню, посадил на стул, сунул в руки стакан с рассолом. —Пей. И приходи в себя. Завтра будет новый день. И, возможно, новые проблемы.
Сынмин смотрел на него мутными глазами, пытаясь понять скрытый смысл в его словах, но мозг отказывался работать. Он просто послушно выпил рассол, чувствуя, как стены комнаты медленно перестают вращаться.
---
Минхо ждал ее у того же подъезда. Стоял в тени, недвижимый, как часть ночи. Когда она вышла, сделав над собой невероятное усилие, он просто вышел на свет и взял ее за руку. Без слов. Без вопросов.
Она не сопротивлялась. Ее воля была сломлена его настойчивостью, его поцелуем, его болью, которая отзывалась в ее собственной душе.
Он привел ее не в свой стерильный пентхаус, а в другое место — небольшую, заброшенную студию на окраине. Здесь пахло краской, старым деревом и пылью. Повсюду стояли холсты, покрытые тканями, валялись ящики с какими-то реквизитами.
— Мое старое место, — сказал он, запирая дверь на ключ. — Здесь никто не найдет.
Он повернулся к ней. Его глаза в полумраке горели тем самым гипнотическим огнем, что и на сцене. —Ты боишься меня сейчас? — спросил он прямо.
— Да, — честно выдохнула она.
— Хорошо, — он подошел ближе. — А чего ты хочешь?
Она молчала, не в силах выговорить это.
— Я хочу, чтобы ты перестала бояться, — прошептал он, касаясь ее щеки. Его пальцы были обжигающими. — Я хочу, чтобы ты захотела меня так же сильно, как я хочу тебя.
Его губы нашли ее губы. На этот раз поцелуй был не отчаянным, а уверенным, мастерским, соблазняющим. Он заставлял забыть обо всем. О его силе. О его опасности. О предупреждениях. Осталось только это — жар, распространяющийся по всему телу, влажность его рта, вкус его языка, отдающий чем-то горьким и пьянящим.
Он прижимал ее к стене, его руки скользили по ее бокам, касались ребер, остановились на бедрах. Каждое прикосновение было будто под током. Она стонала в его рот, ее пальцы впились в его волосы, уже не пытаясь оттолкнуть, а пытаясь притянуть ближе.
— Скажи, что хочешь этого, — приказал он ей на ухо, его голос был низким, хриплым от желания. Его зубы слегка задели мочку уха, и она вздрогнула от резкой волны удовольствия.
— Я… я хочу, — прошептала она, сама не веря своим словам.
Он оторвался, его глаза пылали триумфом и голодом. Он смотрел на нее, на ее распухшие губы, на запрокинутое лицо, на грудь, вздымающуюся в быстром ритме. —Тогда это твое. И мое.
Он снова поцеловал ее, и в этом поцелуе уже не было места никаким сомнениям. Было только желание. Густое, плотное, животное. Его руки заскользили под ее одеждой, касаясь горячей кожи, и она поняла, что точки возврата больше нет. Она упала в его бездну. И летела вниз, не думая о том, что ждет ее на дне.
---
Банчан и Чанбин стояли на той же крыше, наблюдая, как город засыпает. Но сна не было ни в одном из них.
— Он забрал ее к себе в старую студию, — тихо сказал Чанбин. Он не смотрел на Банчана, его взгляд был устремлен в ту точку города, где горел одинокий огонек. — Я чувствую их… энергию. Она смешалась. Стала одной. Это уже не остановить.
Банчан молча кивнул. Его лицо было маской из гранита. —И что теперь? Он получил то, что хотел. Может, утолив свою страсть, он успокоится?
Чанбин горько рассмеялся, и звук был резким и неприятным в ночной тишине. —Успокоится? Он только разгорится сильнее. Ты же знаешь его аппетиты. Он не просто хотел ее тело. Он хотел ее душу. Ее эмоции. И теперь, когда он почувствовал их вкус в полной мере… — Чанбин сглотнул. — Он станет одержим. Он не выпустит ее. Никогда.
Он повернулся к Банчану, и в его глазах был настоящий, неподдельный ужас. —Что будет, если она захочет уйти? Если она испугается по-настоящему? Если она… если она умрет от этого? От него? Мы скрываемся сотни лет, Банчан. Мы строили эту жизнь, эту карьеру. Одна смерть… одна несчастная случайность с девушкой, которая имела неосторожность привлечь его внимание… это может все разрушить. Всех нас.
Банчан закрыл глаза. Он видел это. Видел вспышки в tabloid, полицию, расследования. Их бегство. Конец всему. —Тогда нам остается только одно, — тихо произнес он. — Или надеяться, что она выживет. Или…
Он не договорил. Но Чанбин понял. Понял и содрогнулся. Потому что «или» означало остановить Минхо. Силой. А сила Минхо была одной из самых страшных, что он знал за свою долгую жизнь.
Они стояли молча, два древних стража на краю крыши, в то время как внизу, в заброшенной студии, разыгрывалась одна из самых старых и самых опасных драм в мире. Драма любви и одержимости, которая грозила спалить всех дотла.