Глава 7
Три дня. Семьдесят два часа бесконечного, изматывающего напряжения. Каждый звонок на неизвестный номер заставлял ее сердце останавливаться. Каждая тень в переулке казалась ему. Каждый стук в дверь кофейни — его шагом. Она жила в состоянии перманентной готовности к бегству, и это съедало ее изнутри.
Она сменила маршрут до работы. Перестала отвечать на звонки. Забилась в свою раковину, как моллюск, надеясь, что хищник потеряет к ней интерес. Но хищник не терял. Он чувствовал ее страх, ее панику — это была самая острая приправа к его навязчивому влечению.
Он не штурмовал ее двери. Его методы были тоньше. Раз в день ей приходила смс с одного и того же номера. Короткие, лаконичные сообщения.
«Твое отсутствие громче любого крика». «Кофе здесь невкусный без тебя». «Черная роза засохнет без воды.Как и я».
Она не отвечала. Стирала. Но слова врезались в память, как раскаленные иглы. Он не угрожал. Он… тосковал. И это было в тысячу раз страшнее.
Однажды вечером, возвращаясь с ночной смены, она увидела его. Он стоял через дорогу от ее дома, прислонившись к стене, в темном пальто, с поднятым воротником. Он не делал ни шага в ее сторону. Просто смотрел. Его взгляд, тяжелый и полный немого вопроса, пронзил ночную мглу и пригвоздил ее к месту.
Она замерла, чувствуя, как ноги подкашиваются. Он медленно покачал головой, словно упрекая ее в чем-то, развернулся и ушел. Это молчаливое наблюдение, эта пытка ожиданием были хуже любого прямого нападения.
---
Минхо в ярости вломился в студию, где Сынмин работал над новой песней. Он не стучал. Дверь с грохотом отлетела от косяка. —Доволен? — его голос был низким, хриплым от сдержанной ярости. — Она бегает от меня, как заяц от волка. Она боится до дрожи. И этот страх… он отравлен. В нем теперь есть твой яд. Твое предупреждение.
Сынмин медленно снял наушники. Он выглядел изможденным. —Может, это к лучшему? Может, ее страх теперь спасет ее?
— НЕТ! — Минхо ударил кулаком по стене. Аппаратура на столе задрожала. — Он не спасает! Он портит! Раньше ее страх был чистым, острым, как перец чили. А теперь он горький, как желчь! Ты испортил вкус!
Он подошел к Сынмину вплотную, его глаза пылали. —Я не хочу, чтобы она боялась! Понимаешь? Я хочу… я хочу, чтобы она смотрела на меня без этой дрожи. Я хочу слышать ее смех. Чувствовать ее радость. Ее настоящую радость, а не ту истеричную эйфорию, что несут толпы!
Сынмин смотрел на него с изумлением. Он видел в его глазах не только голод, но и настоящую, неподдельную боль. —Ты и вправду влюбляешься, — прошептал он.
— Заткнись! — зарычал Минхо. — Я не знаю, что это! Но это мучительно! И это твоя вина! Твое вмешательство все усложнило!
Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что стекло задрожало.
Сынмин остался сидеть в тишине. Давящее чувство вины смешалось с ужасом. Он хотел помочь, а только подлил масла в огонь. Минхо, влюбленный и отвергнутый, был в тысячи раз опаснее Минхо-хищника, просто удовлетворяющего свой голод.
Он не выдержал. Он вышел из студии, сел в свою машину и поехал куда глаза глядят. В итоге он оказался в каком-то ультрасовременном баре с неоновой подсветкой и слишком громкой музыкой. Он заказал виски. Потом еще. И еще.
Он пытался заглушить голос совести, голос разума, который твердил, что он все сделал неправильно. Что он предал друга, даже если тот был не прав. Что он напугал девушку, которую, возможно, не следовало пугать. Виски не помогал. Он лишь делал картину мира более размытой и пугающей.
Он вышел из бара, шатаясь. Воздух ударил в лицо, закружилась голова. Он сел за руль, с трудом вставил ключ в замок зажигания. Руки не слушались. Мысли путались.
Он уже собирался тронуться с места, когда в окно постучали. Резко, настойчиво.
Сынмин опустил стекло. На пороге стоял Чонин. Его молодое, нежное лицо было серьезным и строгим. Глаза, обычно ясные и добрые, смотрели с неприкрытым упреком.
— Выйди из машины, Сынмин, — сказал Чонин. Его голос был тихим, но в нем была такая сила, что Сынмин автоматически повиновался.
Он выбрался наружу, едва стоя на ногах. Чонин взял его под руку, крепко, почти болезненно. —Что ты творишь? — спросил он, и в его тоне была ледяная ярость. — Ты хочешь кого-нибудь убить? Или себя? Или нас всех опозорить?
— Отстань, малыш, — пробормотал Сынмин, пытаясь вырваться.
— Я не малыш! — Чонин встряхнул его. — Мне, как и тебе, больше ста лет. И я достаточно взрослый, чтобы видеть, что ты творишь полную дичь.
Он почти силой поволок Сынмина к своей машине, втолкнул на пассажирское сиденье, пристегнул. Сел за руль и тронулся.
Они ехали молча. Сынмин прислонился головой к стеклу, глядя на мелькающие огни. Хмель постепенно отступал, оставляя после себя лишь горькое похмелье стыда.
— Он сойдет с ума, — тихо сказал Сынмин, не глядя на Чонина. — И я ему помог.
— Мы все ему помогали, — безжалостно ответил Чонин. — Смотрели сквозь пальцы на его «особенности». Потому что он был сильным. Потому что его дар был полезен. А теперь пожинаем плоды.
Он резко свернул к дому Сынмина. —Тебе нужно протрезветь. И подумать. Мы не можем его остановить силой. Мы можем только попытаться его… перенаправить. Или защитить ту девушку. По-настоящему. А не пугать ее сказками про вампиров.
Он помог Сынмину выйти, довел до двери, вручил ключи. —И больше никогда, слышишь, НИКОГДА не садись пьяным за руль. Или в следующий раз я позвоню Банчану. И мы с тобой очень серьезно поговорим.
Чонин уехал. Сынмин остался стоять на пороге своего дома, трезвый, униженный и окончательно запутавшийся.
---
В это время Банчан и Чанбин сидели на крыше своего собственного небоскреба, куда редко поднимался даже ветер. Бутылка дорогого виски стояла между ними, но никто не пил. Они просто смотрели на бесконечное море огней.
— Помнишь, каким он был? — тихо спросил Банчан. — Лет двести назад? Когда мы только нашли его?
Чанбин хрипло рассмеялся. —Помню. Оборванный, голодный пацан на развалинах того старого храма. Глаза горят от голода и ненависти ко всем. А способность… он даже не понимал, что с ней делать. Просто отнимал силы у всех, кто к нему приближался. Чтобы выжить.
Банчан кивнул, его лицо в темноте казалось высеченным из камня. —Мы научили его контролировать это. Направили силу в мирное русло. Сделали из него артиста. Дали ему толпу, которая могла бы его питать, не причиняя вреда другим. — Он горько усмехнулся. — Думали, мы такие умные. Такие гуманные.
— А он всегда был ненасытным, — добавил Чанбин. — Толпы ему всегда было мало. Ему нужны были личные драмы. Чьи-то слезы. Чей-то страх. Он собирал их, как коллекцию. Но всегда знал меру. До этой девочки.
Они помолчали. Где-то далеко внизу гудели машины, жила своей жизнью город, который они видели таким молодым, таким неопытным.
— Нам уже за двести, Чанбин, — произнес Банчан. — Мы видели империи и видели, как они рушатся. Мы пережили войны, эпидемии, смену эпох. Мы научились прятаться, сливаться с толпой. Мы стали титанами в мире людей. — Он посмотрел на свои руки — сильные, молодые на вид, не знавшие возраста. — И теперь один влюбленный мальчик с больной душой может разрушить все, что мы строили веками.
Чанбин тяжело вздохнул. —Что будем делать?
— Не знаю, — честно признался Банчан. — Но если он причинит ей вред… если это привлечет внимание… — он не договорил. — Нам придется его остановить. Даже если для этого придется вспомнить, кто мы такие на самом деле. И сколько нам на самом деле лет.
Он посмотрел на звезды, которых из-за городской засветки почти не было видно. Но он помнил их. Помнил, какими они были яркими сто, двести лет назад.
— Мы забыли, каково это — быть людьми, — прошептал он. — Мы играем в них. А он… он напомнил нам, что в нас еще есть что-то живое. Что-то, что может любить. И что может уничтожить все вокруг из-за этой любви.
Они сидели молча еще долго, два древних существа в обличье молодых мужчин, слушая, как бьется сердце города у них под ногами, и чувствуя, как над ними сгущается тень беды, которую принесла с собой одна хрупкая, испуганная девушка.