Золотая карета

Чистенький, в бывших монастырских палатах, горсоветский кабинет Марьи Сергеевны, залитый прощальным светом последнего в ту осень погожего полдня. Кроме коечки с плоской подушкой в нише стены, кроме цветущей гераньки на просторном, в позднейшее время расширенном окне, кроме раздернутых, легчайшей желтой ткани, занавесок, не видно ни одной личной, тем более женской вещи. Бросаются в глаза — карта района, любовно выполненная местным живописцем, образцово-показательный сноп льна в дубовой кадушке местного производства и положенная здесь по чину чахлая пальма с прикрученным к нижнему листу жестяным инвентарным номерком. В окне гигантский, слепительного золота купол без креста и с пробоиной на боку. Солнечные блики медленно движутся по кумачу на столе для заседаний и к концу действия сползают на крашенный охрою пол... За соседним письменным столом Марья Сергеевна принимает посетителей.

Марья Сергеевна (по телефону). Так и передай: Марья Сергеевна приказала, чтобы ко вторнику шесть тысяч вот здесь, у ворот, было сложено. Сколько угодно в городе кирпича, только штукатурку старую околоть. И фанеры добудь где-нибудь листов хоть сорок... Впрочем, фанеру я сама у Сергея Захарыча займу, попозже. (Взглянув на стенные часы.) Наверное, обедать укатил... он рано уезжает. Потом доложишь...

Она положила трубку телефона и с закрытыми глазами откинулась на спинку кресла. Так она сидит в солнечном луче, долго и бездельно. Приоткрыв обитую клеенкой дверь, в кабинет заглядывает секретарша Раечка, и тогда из приемной доносятся возбужденные голоса и неожиданный для присутственного места женский взвизг. Марья Сергеевна открывает глаза.

Что там у тебя, Раечка?.. в жмурки играете?

Пауза, в течение которой Раечка на носках и с видом величайшей таинственности идет от двери к столу Марьи Сергеевны.

Раечка (шепотом). Там факир пришел... Рахума!

Марья Сергеевна. Ну и что?

Раечка. Сейчас накрыл вазочку исходящей бумагой, дохнул — и, главное, дохнул-то не шибко! — и под ней мышь. (Содрогнувшись.) Черный, живой... во хвостище!

Марья Сергеевна (перебирая бумаги на столе, обычным своим, спокойно-плавным током). Живой ничего, живой убежит. Пускай подождет твой Рахума. Дай ему газетку почитать. (Раздумывая вслух.) Я так думаю, шести тысяч за глаза хватит... Большая там очередь ко мне?

Раечка. Четверо осталось... с Рахумой вместе.

Марья Сергеевна. И барынька та сидит?

Раечка кивает, с ожесточением взглянув в сторону приемной.

Больше никого не записывай. Отсюда я прямо на бюро горкома проеду. Марька, если позвонит, пусть обедает без меня.

Раечка уходит. Снова телефонный звонок.

Вас слушают... Да, это я, товарищ Кареев... Нет, уж дайте мне сперва оказать! Так нельзя работать, дорогой мой... Еще весной я посылала вам в область смету на ремонт пристани... (Вся вспыхнув.) Простите... это какой же Кареев говорит?

Она вся меняется, заливается краской и чуточку молодеет. Держась рукой за поручень кресла, она взволнованно поднимается и снова садится. На ее счастье, никто из посторонних не видит этой быстрой смены чувств: точно вспышкой осветили ее душевные потемки. И снова в голосе звучит прежняя певучая приветливость.

Нет, нет, я не ушла, тут я. Здравствуйте, Николай... так вашего отчества и не пришлось мне никогда узнать... Ну что вы, Николай Степаныч! Как же не слышать, не на полюсе живем. Конечно, догадывались... откуда у вас такое неверие в силы рабочего класса? Наоборот, мы гордимся за своих земляков. Ведь генерал Хрептов тоже из нашего города вышел... Вот-вот, и он тоже голубей гонял когда-то! (Продолжая разговор, она шарит вокруг себя и не сразу находит в глубине ящика крохотное зеркальце и все смотрит в него, засматривает украдкой, точно помилования ждет от стекла.) Тогда заходите поскорей, я рада буду... Если города нашего не забыли, так это на заднем дворе, за собором, где раньше святой колодезь был... Вот я как раз в бывшей трапезной и сижу! Да вам покажут, только окажитесь — к Марье, мол, Сергеевне. Так приходите же!

Разговор окончен, женщина в последний раз как-то сбоку взглядывает в зеркало, потом печально откладывает его стеклом вниз. Опять, движением дочки, тыльной частью пальцев она пытается остудить предательский румянец на запылавших щеках. Ей остается только поправить складки занавесок, сдвинуть чуть влево гераньку, прикрутить, чтоб не видно было, жестяной на пальме номерок — так она охорашивается. Возвратясь на место, городничиха звонко зовет, секретаршу. В раскрывшуюся дверь слышен повышенный голос Рахумы.

Рахума. Так я и не имею нужды просить у вас деньги взаймы. Дайте мне воздух, и я вам сделаю государственный банк... Но это неудобно — понимаете? — неудобно, чтоб Рахума выжидал два часа. Я же выдающийся артист, можете вы это понять?.. не слышу, что?

Дверь закрылась, Раечка еле переводит дыхание.

Марья Сергеевна. Что же я хотела еще сказать тебе, Раечка? Все вылетело из головы. Да, соедини меня попозже с Сергеем Захарычем.

Раечка. Ладно... а теперь Рахуму? (Ежась, как от щекотки.) Чтобы с места мне не сойти, Марья Сергеевна: третьего мыша из вазочки достает! Весь мышами набитый...

Марья Сергеевна. Кроме того, возможно, ко мне придет сюда академик Кареев... его зовут Николай Степанович. Он с целью важных научных изысканий прибыл к нам. Ни с кем не соединяй тогда и... чаю подашь нам, три стакана.

Раечка. Как хотите, Марья Сергеевна, еще на прошлой неделе чай весь вышел.

Марья Сергеевна. Ну, займи опять в райпотребе, у бороды. Научись соображать, Раечка!.. Кареева проведешь без очереди. А пока давай быстро эту барыньку.

Раечка (приоткрыв дверь в приемную). Заходите... Нет, вы сперва!

В дверях, не в состоянии протиснуться одновременно, застревают
Рахума и Табун-Турковская.

Рахума. Вам же говорят публичным языком, мадам: у меня дневной сеанс в штабе... в штабе генерала Хрептова.

Турковская. Я своей очереди, милостивый государь, самому Вельзевулу не уступлю. И не прижимайтесь ко мне!

Раечка (дрожащим голосом). Товарищ факир, я же сказала вам... Марья Сергеевна принимает только в порядке записи. Входите, гражданка!

Она пропускает в кабинет шумную, расплывшуюся, однако еще перетянутую в талии даму в страусовых мехах, с синим от пудры носом и с ногтями, крытыми черно-лиловым лаком,— Табун-Турковскую, которая охорашивается на ходу, слегка взбивая прическу, отдающую в цвет какой-то сатанински-зеленоватой бронзы.

Турковская (с ходу). Извините, дорогая, что я вмешиваюсь не в свои прерогативы, но на вашем месте я бы абсолютно пресекла факиров. Как люди известного круга, просвещенные, мы-то с вами понимаем происхождение таких иллюзий... но ведь в гуще народной это прививает антимарксистскую веру в чудеса, не так ли? Если не мы с вами, Марья Васильевна, то кто же, кто тогда будет заботиться о моральной чистоте простого народа? Да вы сами... сами-то вы даете себе отчет, Марья Васильевна, куда эта мышка норку роет?

Марья Сергеевна. Не волнуйтесь, гражданка: на каждую мышку найдется своя кошка. Вот сюда садитесь. Я слушаю вас,

Для начала Табун-Турковская извлекает из сумки пудреницу и подправляет свое обширное фасадное хозяйство. Все объяснения она ведет в изысканно светском тоне.

Турковская. Редкая погода для этого месяца, товарищ Щелканова, не правда ли? Такую благостную осеннюю прелесть я помню только в Беловежской пуще в одна тысяча девятьсот девятом году. Мы тогда с папой, который умер годом позже, выезжали...

Марья Сергеевна. Пожалуйста, ближе к делу.

Турковская. Ах да, я тоже спешу. Итак, вы, верно, встречали мою фамилию в мемуарах сенатора Пятышева. Но там упоминается не отец, а дядя мой, вице-губернатор на юге, широко известный тем, что был с государем... ну абсолютно на ножах. Тот его терпеть не мог, такая невозможная злюка!.. И я еще ребенком помню на дядином диване целую груду благодарственных писем от разных видных революционеров, знаете ли, за проявленный к ним гуманизм...

Марья Сергеевна (постукивая карандашом в настольное стекло). Право же, у меня сегодня трудный день, гражданка. Прошу покороче.

Посетительница кивком головы соглашается уважить просьбу городничихи.

Турковская. Как человек повышенной чуткости, за что вас и поставили на это место... вы понимаете, конечно, что длительное пребывание в этой не слишком благоустроенной местности не может не отражаться на здоровье. Я не о себе забочусь: нам-то с вами уже нечего терять!.. Нет, я племянницу свою имею в виду. Мы безропотно терпели четыре года, потому что все должны нести тягости войны, но теперь-то картина резко изменилась!.. Впрочем, Фимочка только на днях подала вам заявление. Я много слышала о вашей сердечности и умоляю вас откликнуться на зов молодой жизни, едва распускающей лепестки. Словом, Фимочка моя выходит замуж, и хотя он далеко уже не юноша (доверительно, грудным голосом и вся подавшись вперед), тем не менее, вы понимаете, даме не слишком преклонного возраста будет несколько стеснительно находиться в том же помещении.

Марья Сергеевна (грубовато). Так чего же вы хотите?

Турковская. Я охотно вам изложу. У нас там имеются соседи, Непряхины... Такой простой старичок, из подсобных граждан. Помните, мы еще встретились у него вчера? Если бы подыскать им хибарочку где-нибудь за городом, на селе,— тем более что слепому нужен свежий воздух! — то, после небольшого ремонта, мы могли бы временно занять эту, извините за выражение, катакомбу.

Марья Сергеевна. Постойте, у жениха-то у вашего имеется какая-нибудь жилплощадь?.. не под забором же спит! Проще пареной репы; возьмите да и поменяйтесь с ним,

Турковская. К сожалению, этот варьянт абсолютно исключается: жених проживает на квартире своей жены, которая, из понятных соображений, вряд ли допустит меня к себе, хотя я еще довольно живая собеседница и даже могла бы руководить хозяйством. (С намеком.) Разумеется, если бы нам удалось уговорить ее с вашей помощью...

Марья Сергеевна. Ничего не понимаю: какой-то женатый жених. (Шаря в груде бумаг на столе.) Кроме того, у меня неплохая память, но я не помню вашего заявления. Кем оно подписано?

Турковская. У моей племянницы другая... несколько редкая фамилия: Подыхаенко. (С французским произношением.) Серафима Энтоновна Подыхаенко.

Здесь она достает из сумочки табачный инвентарь и приступает к сооружению козьей ножки. У Марьи Сергеевны есть время совместить воедино вороха разрозненных подозрений. У нее краснеют кончики ушей и как-то по-детски беспомощными становятся руки. Прищурясь, она смотрит в накрашенное лицо Табун-Турковской, силясь разглядеть в нем черты своей неизвестной соперницы.

Нам уж недолго злоупотреблять вашим гостеприимством, Марья Васильевна. Фимочкин жених, по всей видимости, переводится в областной центр, где скорее сумеют оценить его административные способности. О, если бы вы хоть разок увидели его, вы навсегда сохранили бы о нем приятнейшее воспоминание!

Марья Сергеевна (вся в пятнах). Мне крайне лестно, что вы так высоко расцениваете моего собственного мужа.

Прямой ход городничихи срывает коварную игру посетительницы, которой остается только месть. Нечто неизмеримо более значительное, чем просто личная неприязнь, звенит теперь в речи Табун-Турковской. Внешне ничто не меняется ни в лице у ней, ни в голосе, — только чуть пронзительней становится, чуть ласковей.

Турковская. Ах, разве? Но, простите, в данную минуту ваше родство меня абсолютно не интересует. (Испустив залп дыма.) Я обращаюсь за помощью к лицу официальному, в некотором смысле высокопоставленному... к самой наседке, так сказать, которая призвана опекать нас, своих куряток. Кроме того, Марья Васильевна, нас всех когда-нибудь бросают, и я с восторгом приду к вам во внеслужебное время всплакнуть за кагорцем над нашей женской участью... не теперь! (Торжественно.) Соловья не прикуешь к окошку, к зиме он улетает. Так что давайте потеснимся в сторонку и подумаем о нашей смене!

Откинувшись назад, без кровинки в лице, городничиха безмолвствует. Ее руки непроизвольно тискают локотники кресла — это ярость, и требуется время, чтобы побороть ее. Марья Сергеевна привстает с прежней приветливостью в потемневшем лице — это воля.

Марья Сергеевна. В ближайшие дни я подумаю о подходящей жилплощади для вас.

Табун-Турковская также поднимается, давя окурок на мраморе чернильного прибора. Марья Сергеевна звонит секретарше.

Турковская. Мне было крайне приятно с вами, Марья Васильевна. В жизни я повидала немало всяких мэров, но такого отзывчивого встречаю впервые. Имеется ли у вас книга отзывов... или как он называется, такой гроссбух, где я могла бы записать свое мнение о вашей общественной деятельности?

Марья Сергеевна. Это потом... когда я навещу вас на новой квартире, чтоб посмотреть, как вы устроены. Покажите гражданке, Раечка, как уйти отсюда.

Дверь перед Табун-Турковской открывает Раечка, которую та с пронзительной лаской треплет по подбородку: «Спасибо, крошка!» — и потом до конца акта Раечка будет стирать платком ее прикосновение... Тотчас в кабинет мерной тигровой походкой, мурча арию индийского гостя, вступает Рахума. Это очень провинциальный и старомодный, без тени карикатурности, однако, старичок, с черными как смоль и вздыбленными, подобно дыму, волосами, в лоснящемся альпаковом пиджаке, с галстуком-бантом запоминающегося цвета и в черных нитяных перчатках для вящей впечатляемости. Свалив на край стола свой чемодан — бывший футляр от трубы из духового оркестра, он сразу оказывается в кресле, откуда, кажется, его придется удалять лишь артиллерией.

Рахума. С приветом. Меня зовут Марк Семенович. Идя навстречу требований текущего момента в вашем уважаемом городе, я приехал представиться и предложить шесть гастролей... Как хотите, я не имею больше времени.

Раечка (в приоткрывшуюся дверь). Сергей Захарыч у телефона.

Марья Сергеевна (подняв трубку, факиру). Я попрошу вас подождать, Марк Семенович.

Рахума. До вас, я надеюсь, дошла информация, что в город прибыл популярный аттракцион Рахума? Я не вижу нужды скрыть это... так как Рахуму знает широкая общественность, кроме того, цивилизованный мир. Над ним бьется вся современная наука, чтобы разгадать загадку природы. Ничего, я подожду здесь!

Марья Сергеевна (с улыбкой). Нет, уж придется там подождать, Марк Семенович. (В трубку.) Извини, пожалуйста, я тут только человечка одного выпровожу.

Рахума (вскинув пенсне на черной ленте). Надеюсь, я имею дело с культурным человеком? (С горькой иронией, роясь в своем чемодане.) Вы имеете время прочесть, что написал обо мне профессор Левенбок в Магдебурге еще в девятьсот третьем году? Хорошо, считайте меня, что я ушел.

Марья Сергеевна. Раечка, усади товарища Рахуму в приемной... дай ему еще разок газетку почитать. И не пускай пока никого.

С печалью качая головой и сознательно оставив имущество на захваченной позиции, факир покидает кабинет. Некоторое время Марья Сергеевна почему-то не берет шипящей трубки со стола.

Задержала тебя, Сергей Захарыч, извини. Я вот о чем хотела: найдется клееная фанера у тебя?.. листов хоть тридцать. Сироток жалко... пока стекло не прибыло, хоть фанерой окна утеплить... что? А без обмена не можешь? Ладно, если так, я через часок подводу вместе с кровельным железом и подошлю. Верно, давно не видались... А вот приедешь сегодня на Марькино торжество, тогда и поговорим обо всем. Кстати, будь друг, захвати с собой белые туфельки, которые я тебе для Марьки доставала... Как же не помнишь: еще жаловался, что нечего дочке подарить... ну, высокие, с бантами! (С деланным удивлением.) Где же ты их потерял? Ах, жалость какая! Ты непременно их разыщи, Сергей Захарыч: за такую пропажу сердце из человека мало вырвать. (Не сдерживаясь.) А я скажу тебе, что я имею в виду: устраивайся в жизни так, чтобы дочку не марать. Будь друг, не погань ее! Мало того что ее туфельки любовнице даришь, ты девочку ночью за письмом в номер к приезжему офицеру шлешь. Негодяйство-то какое! Да, да, именно это я и хотела тебе сказать. Ах, какая твоя боль, голова с усами!.. Ты боль испытываешь, только когда тебе зубы рвут! (Шепотом.) Пропади же куда-нибудь из нашей жизни... богом тебя заклинаю: исчезни! Не хотим тебя больше.

Она бросает трубку на рычаг и сидит, закрыв лицо руками. В кабинет заглянула Раечка; ей приходится дважды назвать Марью Сергеевну по имени, прежде чем это доходит до сознания той.

Эх, день или ночь сегодня, Раечка?

Раечка. День, и солнышко светит, Марья Сергеевна. (Душевно.) Уж не ссорились бы с этим Рахумой! Я и сама в привидения не верю, а только напустит чего-нибудь такого в горсовет... и дежурить на ночь никто не останется.

Марья Сергеевна. Кто еще там у тебя? Ладно, давай факира.

Марья Сергеевна отходит к окну и время от времени рассеянно поглядывает через окно во внутренний дворик, не идет ли предпоследний в этот день посетитель. Возвратясь с видом незаслуженно ущемленного артиста, Рахума без единого слова отпирает ключиком на цепочке свой футляр и вынимает из глубины пачку обветшалых бумажек, афиш и газетных вырезок.

Рахума. Если слухи о моей славе еще не достигли вашего города, я буду вынужден представить отзывы прессы, также общественных и просветительских организаций о моей педагогической и научно-популярной деятельности. (Вскинув пенсне на черной ленте.) Здесь имеются вырезки польских, турецких, также китайских газет. Мадам читает по-китайски?

Марья Сергеевна. Вы зря обиделись на меня, Марк Семенович. Напротив, мы всегда рады видеть факиров в нашем городе.

Рахума. Если бы вы знали: в переживаемое время работать факиром — это голгофа... Но хотя бы по-русски читает мадам? (Угрожающе тряхнув пачкой.) Вы видите это? Теперь посмотрим, что тут у меня имеется. Ага, Северо-Осетинская туристическая база... интересно, раз! Курчаевское оборотное депо Аральской железной дороги — это уже два... не бывали? Исключительный кумыс! Председатель месткома — мой поклонник: случится заболеть туберкулезом — только сошлитесь на меня! И ваше дело в шляпе. Ну, что тут еще? Стерлось... все стирается от употребления в жизни. Ага, коллектив служащих иноверческого кладбища, город Ереван... возьмите!

Марья Сергеевна. Я и без того вам верю, чудак вы этакий! А вот дозволение на производство фокусов у вас имеется, чтоб нас с вами в газетах не пробрали?

Рахума. Мадам, я фокусов не делаю: я серьезный человек, я факир. Фокус — это временный обман чувств, факир — это навсегда. Но я не сделаю вам ненормально. Мои опыты покоятся частично нет, частично на чисто биологической основе. Напротив, идя навстречу требований Наркомпроса, здесь нет ничего развлекательного. Рахума сам боится развлекательного как огня.

Марья Сергеевна. А нам-то как раз и желательно, Марк Семенович, чтобы после таких страданий развлеклись бы, посмеялись бы люди-то. Вон некоторые говорят, настоящего-то здоровья не бывает без смеха.

Рахума. О, Рахума вполне учитывает задачи искусства в наше переходное время для пострадавших областей! А как иначе? Я имею приглашение (зажимая на пальцах) — Ярославль, Хабаровск, даже Ташкент, но я знаю, куда еду. Смех вы хотите? Смех — это моя стихия. Кончено, в среднем вы будете иметь от сорока до пятидесяти минут живого, самообразовательного смеха.

Марья Сергеевна (стесненно). Простите, у меня много дел скопилось сегодня. Конечно, мы тут плохо разбираемся в факирстве, но... одну минуточку!

Следует телефонный разговор. Лишь теперь по качанию портьерки можно заметить, что, приоткрыв дверь, Раечка о упоением слушает происходящий с Рахумой разговор.

Дюндина мне... Здравствуй, Дюндин! Разбогатеешь: голоса твоего не узнала. Спроси там — остался еще у нас мед на базе? Да вот артист к нам один прибыл... (Смеясь.) Именно, из-под самых Гималаев! Требуется, как говорится, окрылить искусство. Будь друг, отвесь ему кило-полтора в баночку...

Она случайно взглянула на ноги факира, который с непринужденным видом разглядывает карту района на стене.

...да кожи подошвенной из той, второй партии ему подбрось.

Рахума. Если можно, то мед лучше в бидончике с ручкой — носить!

Марья Сергеевна. Вот он в бидоне просит... устрой, пожалуйста! И еще: доставили тебе чемоданы из артели «Красное пламя»?.. А ему фанерные и нужны. Отбери-ка штуку среднего размера, поисправней, без дырок. Он забежит к тебе через полчасика.

Марья Сергеевна кладет трубку с приятным сознанием, что репутация города не посрамлена в глазах искусств. Рахума в свою очередь благодарит ее восточным приемом, прикладывая руку ко лбу и сердцу. Документы факирской славы поспешно прячутся в футляр.

Рахума. Вот уже не узнаю себя, мадам, старею... последний факир в России. Голова сходит с ума, когда подумаешь, что будет в дальнейшем! Хотелось бы на старости лет открыть где-нибудь курс, передать мастерство, вырастить смену, молодое поколение. (С чувством.) Дайте мне, мадам, сто мальчиков, и через год вы будете иметь сто квалифицированных факиров! Вот всегда у нас так, потом будем себе рвать волосы.

Вряд ли Марья Сергеевна слышит его: она глядит в окно.

Когда человеку столько лет и плюс к этому аорта — через переживания! — то ему нужно должность полегче. Даже согласился бы сторожем, но это некрасиво: я артист. (Не найдя сочувствия в лице Марьи Сергеевны.) Кстати, чисто производственный вопрос... Ряд своих опытов я работаю исключительно при темном матерчатом занавесе. У вас случайно не бывает плотная такая шерстяная ткань, метра четыре? Если пошире, то хватит три... Бостон, габардин — безразлично!

Марья Сергеевна (уже с холодком). Временно, после войны, дорогой Марк Семенович, даже рогожное производство приостановлено.

Рахума. Так!.. но все равно — раз я вызвал подобный отклик из вашей груди, я представлю только для вас некоторые образцы моего труда. Я просто хотел бы ознакомить с методологией факирского мастерства на современном этапе.

Марья Сергеевна. Я сейчас важного товарища жду, Марк Семенович, а вот вечерком дочка у меня день рождения празднует. Заходите на пироги!

Марья Сергеевна (смеясь). Кого же вам назвать — и не придумаю. Ну, академик Кареев, скажем... Кареев Николай Степанович!

Рахума. Это сложней. Кто такой Кареев? Тогда надо собраться с силами. Значит, пять, пять... Тишина!

Рахума простирает руки к двери. Ожидание. В прихожей слышны голоса, потом быстро и победительно входит Кареев, оставивший свое пальто в приемной. Рахума не без раздражения пытается выпроводить его назад.

Извиняюсь, попрошу вас почитать немножко газетку там. Я занят.

Кареев поочередно смотрит то на улыбающуюся Марью Сергеевну, то на факира.

Кареев. Я академик Кареев. Позвольте, а в чем дело?

Факир озирается, вытирает испарину со лба, подозревая злостный розыгрыш.

Рахума. Но этого же не бывает. Вы смеетесь надо мной: я старик! (На всякий случай.) Извиняюсь, тогда интересно проверить, я задержу на минутку: а звать?

Кареев (немножко сердясь). Николай Степанович... Но почему вас занимает это в такой степени?

Убедившись, что заказ хозяйки выполнен, Рахума раскланивается перед ней и направляется к выходу. Однако, владея запасом неизрасходованной магической силы, он внезапно возвращается, хватает Кареева за жилетную пуговицу, в хорошем темпе выматывает из него метров шесть шелковой ленты, прячет в карман, благодарит и уходит. Кареев провожает факира прищуренным взглядом, точно хочет и не может вспомнить, где он видел его раньше.

Что это за чучело у вас такое... гороховое?

Марья Сергеевна (выходя к нему из-за стола). Это прошлое приходило улыбнуться нам,— не помните?.. Однако как же я рада видеть вас у себя, Николай Степанович! Правда, речей у нас не заготовлено, но от имени родного города мы задушевно приветствуем нашего выдающегося земляка!

Преодолевая маленькое сопротивление Марьи Сергеевны, Каре почтительно целует ей руку. Длительная пауза. Оба ищут завязку разговора, который не дается им сперва.

С вечера приехали, а хоть бы весточку мне в горсовет подали, срам какой! Столько лет носу к нам не казали... за что же вы к нам такие жестокие? Мы того никак не заслужили... да уж ладно! Откуда же теперь, неужто с самых высот памирских?

Кареев (загадочно). Почти...

Марья Сергеевна. И надолго к нам?

Кареев. Нынче ночью отправляемся дальше. Мы с сыном мимоездом тут. Медицинское начальство на курорт посылает, стариковские хворости выполаскивать...

Марья Сергеевна. Значит, оно является выдающейся ценностью для науки, ваше здоровье. Тем более ценим мы ваш визит, Николай Степанович. Дорога к нам плохая: от Памира до Москвы вдвое ближе, чем от нас до станции. Это подвиг ваш...

Кареев. Ну что вы, что вы, Марья Сергеевна!

Марья Сергеевна (шутливо и через силу). А что, не верно разве? Знаменитые моря не омывают нас, океанские пароходы не заходят даже по праздникам. Уж хоть бы карточку свою подарили... а мы ее в музее рядом с генералом Хрептовым повесим, в рамочке!

Кареев. Благодарю, большая честь для меня! Непременно, распоряжусь... по возвращении.

Этот нелепый, невпопад, взволнованный разговор Марья Сергеевна прерывает пригласительным жестом садиться. Гость внимательно взглянул на кресло и почему-то остался стоять.

А действительно, давненько не видались мы с вами, Марья Сергеевна! Боже, сколько лее воды утекло! Но вчера я увидел в гостинице вашу дочку, и вдруг что-то дрогнуло во мне, и, обознавшись, даже рванулся было к ней навстречу... показалось, будто вы еще раз... ворвались в мою жизнь. Но из этого я смог сделать заключение, что и вы тоже замужем. Ведь я ничего о вас не знаю. Кто же он, ваш супруг? Кажется, из местных жителей? Тогда уж позвольте мне вопрос, Марья Сергеевна...

Телефонный звонок.

Марья Сергеевна. Минуточку, Николай Степанович... Щелканова слушает, Давай, чем еще собрался порадовать. А мне раньше всего бани, бани нужно... (Ее голос становится резок и неприятен.) Так ведь еще в прошлом месяце я наказала всех к зиме перековать. Как кто?.. ты и виноват. Смеются про тебя, всю водку в районе выхлестал. Да на что мне твой акт! Ах ты...

Впрочем, она находит силы вовремя положить трубку на рычаг. Некоторое время Марья Сергеевна сидит локтями в стол и спрятав лицо в ладонях, пока Кареев рассеянно трогает вещи перед нею.

О чем-то спросить меня хотели?

Кареев. Боюсь, не к месту... Счастливы вы теперь, Марья Сергеевна?

Марья Сергеевна. Нам о личных горестях думать некогда. На меня возложено большое, очень разоренное хозяйство. Воды нет, мины рвутся кругом, и вот вдобавок в горкомхозе лошадь пала, Белка... самая кроткая, работящая была. И такой поток нужд народных, что, кажется, скала растворится в них без остатка. Но мне приятно, что трудящиеся в нашем городе нуждаются во мне и... да, любят меня, пожалуй. (И лишь после полумнутной немоты, стряхнув с себя воспоминанья.) Ничего, еще отстроимся... Хотите, покажу вам проект будущего города? Тогда заходите ближе к свету...

Кареев идет за нею к столу заседаний. Марья Сергеевна достала со шкафа большой, пыльный, свернутый в трубку рулон.

Держите-ка тот край!.. нравится? Люблю мой завтрашний город. По секрету сказать, как устану к ночи, расстилаю эту молчаливую бумагу перед собой и все брожу по моим, пока безлюдным улицам. Могу провести из края в край с закрытыми глазами. От Главного стадиона, через Гуманистический переулок вы выходите на прямой как стрела проспект Вечности... и тут у меня, как видите, театр, телефонная станция, Дом промышленности. Если помните, у нас преобладают главным образом южные ветры... (еле выдерживая пристальный взгляд Кареева) и, чтобы спасти город от дыма, я всю промышленность планирую на северной стороне. Здесь будет целое море привольной, шумной зелени. Уж два питомника заложены... совсем прутики пока: ничего, подрастут. Парк будет спускаться прямо к озеру... хочу, чтобы в центре города всегда было много воды. Ах, как страшно полыхал он в ту ночь, милый Николай Степанович. И здесь, посреди озера, на островке,— Ленин...

Кареев. В какой же срок вы надеетесь осуществить столь объемную мечту?

Марья Сергеевна. В данном случае это и не важно, Николай Степанович.

Все это время Кареев смотрит не на план города, а на склоненный профиль Марьи Сергеевны; и вдруг рулон с бумажным шумом катится со стола.

Вы так внимательно изучаете меня, Николай Степанович. Поди очень изменилась я?

Кареев. Не сказал бы. Но как бы пыль дальнего путешествия легла вам на волосы и лицо. На дорогах с большим историческим движением, как наша в особенности, всегда много такой пыли. А я, на ваш взгляд, изменился я?

Марья Сергеевна. Вроде с лица чуть-чуть, да и фигурой тоже поправились. (Водворяя проект на прежнее место.) Очень это лестно нам, что наши земляки таких успехов в жизни добиваются.

Кареев. Да, пожалуй, стыдно мне жаловаться на судьбу, Марья Сергеевна. Чтобы сразу в курс ввести, у меня академический институт, томов двенадцать всяких трудов, пользующихся приличной репутацией и за границей, ордена, ученики, обширная библиотека... и что еще? Да, взрослый сын, наконец... который, кстати, ночь напролет, довольно безжалостно в отношении престарелого родителя, делился впечатленьями о вашей дочке.

Марья Сергеевна. Марька поминала, что с утра отправляется осматривать местные красоты... уцелевшие красоты наши и раны.

Кареев. Они собирались зайти за мной... и тогда я буду иметь удовольствие представить его вам.

Марья Сергеевна. Судя по отцу, должен быть способный мальчик. Не женатый еще?

Кареев. Все некогда было... Учился, а после гибели жены сопровождал меня в скитаньях по белу свету на правах секретаря. Вы даже не подозреваете, в вашей благословенной глуши, какая это лямка — всякие конгрессы там, симпозиумы! Да тут еще война...

Марья Сергеевна. Значит, и повоевал немножко?

Кареев. Косвенным образом. Войну мы с ним провели в разведке рудных стратегических месторождений. В конце концов, войн много, а сын у меня один...

Марья Сергеевна (как бы идя на примиренье). Видите, как хорошо все сложилось, ко всеобщему счастью... А кабы не уехали тогда, вот и сидели бы нынче на головешках с нами, без медалей, без путешествий заграничных, без ничего. И мобилизовали бы вас об эту пору на рытье картошки. (С улыбчатой приглядкой.) За делами да поездками и не вспомнился, поди, ни разу родной-то городок?

Кареев. Помилуйте, даже частенько. (Поигрывая какой-то назойливо сверкающей безделушкой на цепочке от часов.) И почему-то в особенности за границей, приезжая в незнакомую столицу или перед вступительным словом, я неизменно обращал свой мысленный взор в вашу сторону... как бы спрашивая: «Живы ли вы там и что поделываете, дорогая Марья Сергеевна?» Сравнительно недавно, как раз на парижской ассамблее, мне удалось вырваться между заседаниями на эти знаменитые Шанз-Элизе, в переводе — Елисейские поля. На самом деле никаких полей там и в помине нет, а, напротив, этакое расплесканное море летящих фар, витрин, рекламных огней с его обманчивым, несколько пьянящим, первое время, шумом житейского прибоя. (Сопровождая иллюстрирующим жестом.) И там, знаете, повсюду под деревьями расставлены железные такие стульчики, на которых, уплатив сущие пустяки, можно сидеть хоть целый день, наблюдая... ну, это самое. В тот раз я съел прекрасную грушу, весь обливаясь соком: мне это запомнилось из-за стоявшей тогда во Франции африканской жары...

Только пятнистый румянец да частая, в поисках словца, запинка выдают состоянье Кареева. Это смешная, запоздалая месть за когда-то отвергнутое чувство. Марья Сергеевна с тревожным интересом поднимает на гостя глаза, отчего маска сбегает с посетителя, и вот, припав на колено и спиною к рампе, пожилой, несколько оплывший человек приникает губами к безжизненной руке градоначальницы. Теперь сожаленье о прошлом окрашивается благодарностью за давнюю обиду, которая, в сущности, всю четверть века и вела Кареева на вершины всемирного признанья.

Простите меня, Машенька. Как я любил вас... И вам одной обязан всеми успехами моими. Простите мне меня!

Марья Сергеевна (вполголоса и машинально касаясь его головы). Встаньте, Николай Степанович... нельзя. (Про зрительный зал.) Смотрите, сколько глаз... встаньте! (Беспомощно оглянувшись на окно.) А вон и дети идут, смотрите: веселые и молодые...

Они расходятся. Отряхнув пыль с колен, Кареев долго изучает карту района на стене. С обеих сторон прилагаются усилья для наладки новых отношений.

Спросить о чем-то хотела, и вылетело... ах, вот! (Испытующе, уже из-за стола.) Значит, хорошо там, привольно, за границей-то? Поди свет на улицах всю ночь, и воды сколько хочешь...

Кареев также возвращается в свое кресло у стола. Свидание закончилось, продолжается прием знатного путешественника в провинциальном горсовете.

Кареев (сплетая и расплетая пальцы). Теперь и у них повсюду битое стекло под ногами хрустит... но мне и до войны бросалась в глаза этакая гибельная дымка над мнимым праздником, что-то грешное в их безумном, опережающем поиске все новых средств для утоления еще не проявившихся потребностей... Отсюда естественный вопрос — в чем же конечная цель цивилизации с ее сомнительными обольщеньями, с преизбытком всяких блистательных и полубесполезных вещиц, на которые, признаться, мы так падки иногда... ну, в силу нашего вынужденного и, я бы сказал, несколько подзатянувшегося аскетизма. А не в том ли назначение их, чтобы заполнять щемящий душевный вакуум... заглушать вечную тишину, которая всегда являлась самым суровым зеркалом, судьей и собеседником мыслителя? Словом, у нас лучше, потому что ближе к первоистокам бытия, дорогая Марья Сергеевна...

Градоначальница улыбается, и хотя не все поняла, ей приятно, что, выбившись в большие люди, знаменитый академик не оторвался от земляков. Больше говорить не о чем, и крайне своевременно в кабинет вбегает запыхавшаяся Марька, как знакомому, кивает Карееву и присаживается на краешек письменного стола.

Марька. Ох, уморилась: полгорода обежали! На Лихуше, мамочка, по обрыву, такая прощальная красота — сердце разрывается. Вся земля листовой медью устлана... медь, бронза, латунь.

Кивнув на появившегося в дверях Юлия.

А они в шахты норовят зарыться, чудаки. (Сорвавшись с тона.) Гляжу, а на той стороне Тимоша с Березкиным, тоже что-то полковнику объясняет. Какое занятное совпаденье, верно?

Облачко огорченья набегает на Марькино лицо, и все молчат в ожиданье, пока рассеется.

Знакомься, мамочка, это Юлий Кареев. Такие вещи про Памир рассказывает: небо, орлы, ледники, пропасти без дна. Так и тянет — броситься на крыло и плыть. Хоть краешком глаза взглянуть бы!

Кареев жестом знакомит Марью Сергеевну с сыном.

Юлий (речисто, издалека). Столько наслышан о здешней хозяйке... даже, боюсь, надоел вашей дочери просьбами о возможности быть представленным вам.

Марья Сергеевна. Так вот он каков, наследник-то... И меня одно время все на Памир тянуло (со вздохом), да, видать, орлиного крыла не хватило... Тоже геолог?

Юлий. С вашего позволенья, юрист.

Все немножко смущены неожиданным открытием, в том числе и Марька, бегло взглянувшая на Юлия.

Кареев. Я бы сказал — юрист с геологическим уклоном.

Дружественный смешок маскирует маленькое разочарованье минуты.

Я имел в виду, что у нас, в горном деле, найдется место для любых специальностей.

Юлий. Вот именно... (Со значением глядя на отца.) И если девушка сразу по окончании школы так стремится к нам, в памирскую глушь...

Кареев. О, можно только приветствовать... если она согласится украсить нашу холостую, тусклую компанию. Весна не за горами... а горы действительно чудесны в эту пору. (Через Марью Сергеевну, адресуясь к ее дочке.) Недель через шесть мне придется навестить наши памирские владенья, и мы могли бы залететь за вашей милой дочкой на обратном пути с моря...

Юлий. Но зачем же откладывать? Море и горы сделаны одним и тем же почерком, а Марька никогда не видала моря. Администрация Памира в твоем лице просто заинтересована в расширении образовательного кругозора своих возможных сотрудников... не правда ли, Марья Сергеевна?

Марья Сергеевна. Что же, я не стала бы возражать, Марька. Ты все рвалась посмотреть большой мир... так вот, сбывается твое желанье. За тобой слово.

Скорее испуганная, чем обрадованная внезапным исполнением мечтаний, Марька растерянным взором скользит по лицам старших — те с понукающим видом ждут ее решенья. Всем очевиден расширительный смысл предложенья, и в Марькином поведении явственно сквозит колебанье юного существа между искушением и совестью.

Марька. О, это заманчиво, спасибо, но... право, не знаю... ведь это такая даль! А во-вторых, что-то обещала на будущей неделе, только вот забыла — кому.

Пальцами охлаждая щеки, она движется по кабинету, косясь на окно с давешним оврагом за ним, на запавших ей в душу — Березкина и его слепого поводыря.

Если только ненадолго... Но ведь вы же уезжаете сегодня в полночь!

Кареев. У вас уйма времени до отъезда.

Юлий. В отношении упаковки и переноса тяжестей могу предложить свои незаурядные способности.

Тягостная пауза. Марькино лицо блекнет. Выбор начерно сделан, сознание долга победило.

Марья Сергеевна. Не торопись с отказом, Марька... (Кареевым.) У ней день рождения сегодня, приходите вечерком. Будет музыка, факир, пирог с грибами... Зови гостей, дочка!

Марька неуклюже кивает приезжим.

Юлий. В таком случае мы не прощаемся, отец? (Марьке.) До отъезда я рассчитываю досмотреть здешнюю старину с вашей помощью, сударыня.

С шутливой церемонностью оправившаяся Марька распахивает Юлию дверь. Они уходят.

Кареев (хозяйке). Собирался до вечера матушку навестить. Кладбище-то по крайней мере уцелело у вас от десятого июля?

Марья Сергеевна. Там у нас стороной прошло. Кланяйтесь старушке от Машеньки Порошиной.

Навстречу уходящему Карееву, самозабвенно сияя, Раечка вносит поднос с тремя стаканами чаю и пекарными шедеврами послевоенного периода в вазочке цветного курчавого стекла.

Убирай свои трофеи, Раечка, и зови... кто там еще?.. и зеркальце куда-то закатилось со стола...

Она суетливо и напрасно шарит под бумагами, потом поднимает потухший взор вдогонку ушедшему Карееву.

Пускай хоть дети... хоть дети!

Раечка. У вас еще бюро сегодня, Марья Сергеевна, (Выглядывая в приемную.) Следующий!