Золотая карета

В конце подвального коридора нашарь обитую войлоком дверь, ночной гость, и, когда откликнутся на стук: «Войди, человек, не заперто», - вытри ноги о половичок на площадке и затем спустись по железной, без поручней, лестнице в бывшую котельную с толстыми трубами санитарного назначения на сыроватых стенах, покрашенных веселеньким колерком. Уютно и по-своему нарядно в этом жилье, прогретом людской теплотой; здесь живут Непряхины. Тусклой электрической лампочке помогает керосиновая коптилка на верстаке у хозяина. Все здесь выдает Дашенькин вкус: султаны цветного ковыля в крынках, румяные гипсовые коты с местного базара, но в первую очередь запомнится тебе не старинный, заклеенный картинками посудный шкафчик, не самодельная печурка с длинным коленчатым дымоходом, даже не корыто посреди, в которое размеренно ударяет дождевая капель с потолка, а большой черный глобус звездного неба на столике в углу. В горизонтальное, как щель, и чуть выше головы окно с бальзаминами в бумажном кружеве смотрится осенняя мгла. Хозяева помещаются в каморке справа, за богатой ситцевой занавеской; Тимоша ютится за такой же, поскромнее, слева. Дашенька накрывает ужин на стол, Непряхин у верстака чинит белую нарядную туфельку, которую принесла соседка Табун-Турковская; она в китайском халате с драконом на спине. Сидя возле, это пожилая, пестрая и пышная дама ловко скручивает козью ножку из газетного лоскута.

Турковская. Как на грех: с нетерпением ожидаем жениха, и Фимочка, уже в халатике, полегла занавеску на окне закрепить, чтоб не подглядывала... да оступилась, каблук и сломала. Огня, мой друг!

Поеживаясь от непривычного тона, Непряхин протягивает ей горящую коптилку.

Мерси! Замечаете, вся жизнь кругом стала такая непрочная!

Дашенька. Да он тебе на шуруп его поставит, каблук-то, хоть с башни падай тогда... Вроде покидать нас собираетесь?

Турковская. Пора, так опротивела эта эвакуация. Я как-то морально деградирую здесь.

Затянувшись, она испускает громадный дым, от которого Непряхин отмахивается подвернувшейся картонкой.

Понюхайте только, что я курю: тут и солома, и опилки, и несомненное гусиное перо. Ужас!

Дашенька. И не говори,— спекулянт нонче продувной пошел: не зевай... Никак, должность новую получает жених-то?

Турковская. Хлопочем. По торговой части хотелось бы, а нам то школу музыкальную подсовывают, то кинематографию, то детский санаторий. Это я с вами, разумеется, по секрету делюсь...

Дашенька. Тайна, в гроб с собой положу!.. Конечно, с музыки-то чем попользуешься, а вот при детях-то — не скажи: продукты всегда свежие и бельишка вдоволь — меняй на что душа велит, броде все холостяки наперечет в нашем городе... Из здешних будет жених-то?

Непряхин. Да чего, чего пристала, удавица, будто не знаешь!

Дашенька. А мне из ейных-то уст слаще узнать. (Тормоша собеседницу). Марья Сергеевна не проведала еще, что вы у ей мужа со двора уводите?

Турковская. А нас это абсолютно не интересует. Сергей Захарыч так про нее и выразился, что, несомненно, Машенька — достойная женщина, но слегка устарела, отстает от новых веяний и вообще уже не стимулирует к работе. (Непряхину.) Сами замечали, наверно, как это отражается на умственной деятельности.

Непряхин. Отражалося когда-то...

Он с сердцем швыряет туфлю на верстак, Табун-Турковская еле успевает увернуться в сторону.

Хватит на сегодня, баста, и сейчас же с глаз моих долой, уходи!

Турковская (надменно), Если мне память не изменяет, вы же не бесплатно чините. Я могла бы и вперед заплатить.

Непряхин. И денег твоих не надо, посля них руки надо мыть.

Дашенька. Да он, никак, спятил у меня?.. капиталист объявился! Не слушай его, соседушка, пускай брешет. Давай сюда!

Однако Табун-Турковская прячет деньги назад в сумочку, которая закрывается со странным зубовным прищелкиванием. Здесь, наверно, и разразилась бы раньше срока семейная сцена, если бы не крайне своевременный стук в дверь.

Войди, человек, не заперто.

Входит Марья Сергеевна в старомодном пальто, с мокрым зонтиком и тяжелым, в намокшей простыне, свертком; после уличной мглы ее слепит даже этот неяркий свет. Непряхины молчат, стоя в почтительном недоумении от позднего визита высокой гостьи. Раньше всех осваивается с обстановкой Табун-Турковская.

Турковская. Смотри, Дашенька, кто пришел-то к вам, сама хозяйка городская пожаловала. Боже, как же я счастлива видеть вас, Марья Васильевна!.. Ведь это только халифы багдадские — и то наиболее передовые! — подданных своих по ночам навещали. А мы тут как раз впечатлениями делились, какая обаятельная у нас градоначальница.

Марья Сергеевна (строго и тихо). Меня зовут Марья Сергеевна... Здравствуй, Палисаныч, и ты тоже здравствуй, Дашенька. Еле отыскала вас среди развалин, бедный мой городок!.. Тимоша еще не возвращался?

Непряхин. С ужином дожидаемся. Мужики отшумели, запрягать пошли.

Дашенька. Скидывай одежку поскорей, подари нам минуточки три, радость наша ненаглядная!

Марья Сергеевна. В самом деле, я подожду его, пожалуй.

Гостья ставит у стенки свою ношу и раздевается, чуть смущаясь от пристального взора Табун-Турковской. Под пальто у нее подложена теплая ватная безрукавочка, из-под юбки видны грубоватые сапоги. Непряхин вешает на гвоздь одежду гостьи. Дашенька старательно вытирает для нее и без того чистую табуретку. Оставшись в стареньком пуховом платке, Марья Сергеевна неторопливо знакомится с помещением: все ей интересно здесь,

А мне нравится у тебя, Палисаныч и уютно и, знаешь, сравнительно тепло!

Турковская. Это такая редкая удача — встретиться с вами в нейтральной обстановке. Кстати, у меня, к вам одно абсолютно конфиденциальное дельце... Возможно, вы и помните меня: Табун-Турковская!.. Лет сорок назад был еще такой вице-губернатор на юге, между прочим выдающийся противник монархического режима!..

Марья Сергеевна (плавно, мимоходом). Я принимаю в четные дни, кроме воскресений, с часу до четырех.

В сопровождении Дашеньки она идет дальше и замечает на верстаке белые туфельки, которые Табун-Турковская не успевает прикрыть бумагой.

О, уж не твоя ли работа, Палисаныч... или только в починку принесли? Красивые какие, ровно лебеди. Тесны кому-то, по шву надорваны, жалость какая!

Турковская (жеманно и нагло, в самые глаза). Это подарок жениха племяннице... вернее, воспитаннице моей. Ножка у нее действительно полновата, а вообще она у меня крайне привлекательная девочка. Я ее чумазым ребенком на улице подобрала и отдала ей буквально все: молодость, здоровье, культуру. Собственно, не столько для себя, сколько ради нее я и решила обратиться к вам...

Марья Сергеевна. От часу до четырех в помещении горсовета.

Дашенька бросает насмешливый взгляд в сторону Табун-Турковской. Корыто на полу заставляет Марью Сергеевну взглянуть на потолок.

Что же ты мне не сказал, что течет у тебя, Палисаныч? Сколько лет пользуюсь твоими услугами для горсовета, и ни о чем ты меня не просишь... а с какими только просьбами не обращаются иногда ко мне разные бесстыдники!

Табун-Турковская зловеще улыбается вслед этой красивой когда-то, увядающей женщине с гладко уложенными волосами, потом шипит и уплывает домой.

И пол каменный, холодный. Хоть бы фанерой застелить. Вот разживусь — пришлю тебе листика два — у кроватей положишь.

Дашенька делает мужу знаки из-за спины: бери, дескать, бери, раз дают!

Непряхи н. Обойдемся... У тебя, Марья Сергеевна, и без нас забот хватает. Игуменья ты у нас.

Марья Сергеевна. Чепуху какую сказал — какая ж я игуменья? У меня дочка на выданье, муж статный да веселый, в крытой пролетке езжу. Я королевой у вас живу.

Дашенька (плачевно и подпершись рукой). Обтрепалась ты с нами, королевнушка ты наша, сапожки твои сносилися. Другая от такого муженька давно легла бы где стояла, в земельку потепле завернулась бы, только бы шашней ихних не видать!

Марья Сергеевна. Прекрати спектакль, Дарья. Какую еще сплетню про него узнала?

Непряхин. Перестань воду мутить, удавила... ставь картошку на стол! Не слушай ее, Марья Сергеевна: завсегда ее к ночи жадные бесы зудят.

Дашенька приступает к исполнению хозяйских обязанностей. На столе появляется глубокая деревянная плошка с дымящейся картошкой.

Не угодно ли погреться с нами?

Марья Сергеевна (колеблясь). Поздно ведь, а у меня еще телефон с областью заказан... да и Тимошу-то непременно надо повидать. Ладно, угощай меня, Палисаныч!

Они едят молча.

Непряхин. Машенька, на что тебе Тимоша-то понадобился?.. дозволь уж по старинке тебя назвать. Большие люди не лазают ночью попусту по таким буеракам.

Марья Сергеевна. Я вообще собиралась взглянуть, как ты живешь... да тут еще (про сверток) генерал Хрептов подарок мне трофейный прислал. А нам ни к чему, никто у нас не играет. Вот я в решила Тимоше отдать. Раскрой, Дарья, не урони только...

Замирая от любопытства, та выполняет порученье. Из тряпок показывается новый, перламутром обложенный аккордеон. Кажется, он пугает Непряхина, этот загадочный ночной подарок.

Дашенька. Хозяюшка ты наша, бог дочку твою счастьем не оставит, что слепенького не забываете!.. Придет — ручки тебе исцелует. Чудо какое, страшно в руки взять. (Суетясь вокруг.) Куда ж нам его, жижик: двери у нас всегда не заперты.

Непряхин. Придержи руки... и язык заодно, ласочка: тут разум нужен.

Он говорит это с холодком и упреком, повергающим Марью Сергеевну в еще еле приметное смущенье.

Не надо нам, Машенька. Нету у нас ничего продажного.

Дашенька. Да не слушай ты его, кареглазая, в годах он... у него затемнение мозговых оболочек, сказывают!

Марья Сергеевна. Я и не собиралась ничего покупать у тебя, Палисаныч.

Непряхин. Ты окинь глазом, Машенька, хоромы наши: всё тут. Что тебе у нас приглянулося? Мигни, мы и так отдадим. Вон и Дашенька приметила: эти сапожки я тебе еще до войны шил, и ноги у тебя сейчас скрозь мокрые... А за такую вещь Макарычев коровку с бычком отвалит. Не таися: какая тебя печаль к нам привела?

Марья Сергеевна. Ты просто смутил меня, Палисаныч. С детства, сам знаешь, не было ничего тайного в жизни моей.

Непряхин. Тогда давай начистоту, Машенька... Ведь ты за Марьку боишься: какая ж мать дочку за слепого отдаст? А ты не терзайся: ничего такого промеж них не было... Мало ль что взаимно любовалися: это у них детское, это пройдет под влиянием жизни. Молва людская помолвила, она ж их и разведет.

Дашенька (всплеснув руками). Да чего ты, злодей, от всего отказываешься! Цены ему нету, жениху нашему: из самой главной из обсерватории, где звездам счет ведут, сколько разов о здоровье его справлялися, пока в госпитале лежал.

Ее никто не слушает.

Непряхин. Разве мы не понимаем, Машенька, что теперь Тимофей Непряхин не чета ей? Она красавица... за таких сердце без стону о горы памирские расшибают, а он... нет на свете сирей его. Сам должен место свое понимать. И не стыдися, никто тебя не осудит; ты мать... Ешь картошечку, пока не простыла!

Они едят молча, обжигая пальцы,

Марья Сергеевна. Действительно хороша... и соль-то у вас какая вкусная.

Дашенька. Горяча больно, не ожгись.

Марья Сергеевна. Замаялась я совсем с водопроводом, Палисаныч. Уж договорилась было — с генералом Хрептовым: дает на восстановленье полтораста человек, а людей разместить негде. И, такая беда, документы на соседнюю скважину утрачены — ни глубины известняков, ни характеристики горизонтов — ничего не знаем. С реки вести — труб нет, а новую бурить, сам знаешь, каково!

Замолкнув, лицом к двери, все трое слушают шорох шарящих рук. Движением глаз Дашенька оповещает гостью о возвращении пасынка. С кульком и черным ящиком на ремне входит Тимоша Непряхин. Никто не произносит ни слова, пока тот раздевается.

Тимоша. Разъехались наконец. Надарили всего — разберись там, тетя Даша. (Насторожасъ.) Гости у нас. Кто же это?

Дашенька. Беги, вались в ноги, слепенький!.. Гармонь-то какую в подарок тебе принесли!

Марья Сергеевна. Вы у нас главный мастер веселья... вот и действуйте, Тимоша. Тут еще факир один на днях приехал. Пускай развлекутся хоть немножко люди-то.

Тимоша. Работы действительно много — все хотят плясать: топчут войну. (Спускаясь вниз.) Мне всегда так спокойно становится, как в детстве, когда я слышу ваш голос, Марья Сергеевна!

Дашенька (про подарок). Тут он, тут, бери скорей, прячь к себе, на руках держу.

Тимоша берет аккордеон; огладив его, Тимошины пальцы привычно, вглухую пока сбегают по клавишам. Он извлекает всего две ноты, потом возвращает аккордеон Дашеньке.

Тимоша. А занятный этот тракторист: при львиной отваге детской кротости человек. Да и Макарычев тоже... Невольно чувствуешь себя должником перед такими людьми.

Непряхин. Ужинать садись, Тимофей.

Тимоша. Куда, на неделю накормили! (В ту сторону где только что стояла Марья Сергеевна.) Где вы там, Марья Сергеевна? Неужели только для меня вы (затеяли этот героический ночной поход?

Марья Сергеевна (с явной неискренностью). У нас эта вещь все равно заваляется, а вам она...

Непряхин. Погоди, мы уж не станем мешать тебе, Марья Сергеевна. Пойдем, ласочка, дровец попилим, стены на ночь подсушить.

Непряхины одеваются в молчании и уходят, прихватив пилу с гвоздя.

Марья Сергеевна. Ужасно жалею, что не понравился вам подарок мой.

Тимоша. Напротив, отличного звука вещь, но мне она ни к чему.

Марья Сергеевна. Хороший инструмент в руках артиста — это уже половина его успеха.

Тимоша. Вы полагаете, что я примирился с моим нынешним ремеслом? Это ваше заблуждение, Марья Сергеевна... Я не сдавался на войне, не сдался и теперь.

Марья Сергеевна. Мне приятно слышать, Тимоша, что у вас имеются планы на будущее. Если не секрет... какие?

Тимоша (помедлив). Вы спрашиваете как мать девушки, которую необходимо оградить от опрометчивых решений?

Марья Сергеевна. Перед вами друг вашей семьи, который помнит вас еще ребенком.

Тимоша (усмехнувшись). Хорошо, надо отвечать друзьям.

Марья Сергеевна заранее поднимается опустить щеколду на двери, чтобы никто не помешал этому важнейшему разговору. По волнению, с которым Тимоша выбирает слова, видно, как дорого ему обходится этот ответ.

Я задумал большой ход в жизни, но... мне надо собраться с силами. Для начала, вероятнее всего, я просто уйду из города. Выберу ночь подождливей и уйду.

Марья Сергеевна (с болью и горечью). Куда, куда, милый Тимоша... в бродяги, в нищие?

Тимоша (корректно и сухо.) По-видимому, мое несчастье внушает вам потребность пожалеть меня. Напрасно, Марья Сергеевна... Жизнь так прекрасна, что я не отказываюсь в ней даже от боли... вы слышали?.. я сказал: даже от боли. Я собираюсь уйти, но не сгинуть. Конечно, любимая страсть моя, астрономия, закрыта для меня навсегда, но главный мой инструмент, мой мозг... вот этот самый осиротевший мозг мой, он в надежных руках. Первое время ему трудновато будет во тьме... но я помогу ему, он привыкнет. (Совсем легко.) Зато теперь ничто не станет отвлекать меня от работы: ни смена дня и ночи, ни глубина весеннего неба, ни даже фотография девушки, которая имела неосторожность... попривыкнуть ко мне с детства. (С неожиданно прорвавшейся надеждой.) Конечно, если бы девушка не торопилась, если бы нашла силу потерпеть... ну, десять лет, даже шесть... Поймите: в моих условиях просто невозможно уложиться в меньший срок! Я не смею обнадеживать вас, но, возможно, я показал бы людям, на что способен человек, у которого есть любовь и цель... да, любовь и цель.

На свое счастье, Тимоша не видит откровенной смены чувств в лице и поведении Марьи Сергеевны: то облегчения, то мучительной жалости, то возобновившихся подозрений, то просто укоров совести. Марья Сергеевна дважды удерживается от желания пожать руку слепого, чтобы не выдать себя этим движением материнской благодарности и согласия принять жертву.

Марья Сергеевна. Вы благородный и непреклонный человек, Тимоша. (Неожиданно торопливо.) И, пожалуй, это лучший выход: уйти в люди, потому что люди добры... да-да, они вас поддержат, они не допустят вас разбиться! Они потому и люди, что не смеют забыть, чего вы добились для них своим подвигом. И чем скорей вы осуществите свое решение, тем с меньшей болью. Не скрою, первые годы будут вам труднее смерти... (упорствуя в первоначальной цели) и в этом смысле мой подарок помог бы вам отчасти скрасить ваше одиночество.

Но, значит, Тимошу задели за живое ее неуместная настойчивость и прорвавшийся при этом тон лести.

Тимоша (сухо). Видите ли, Марья Сергеевна, я еще не завтра собираюсь уходить. И я охотно принял бы эту вещь, если бы она не носила характера отступного. Возьмите ее назад, а то я могу подумать, что вы пришли выманить у меня сердце в обмен на дорогую игрушку. Стоит ли вам тратиться, Марья Сергеевна: со мной можно обойтись дешевле.

Марья Сергеевна. Не обижайте меня, Тимоша.

Тимоша. Я уже третий месяц здесь после госпиталя, но разве я не даю проходу Марьке, мешаю ей спать серенадами, надоедаю вашим собакам? Мы связаны только словом, а это не документ: здесь нет места для казенной печати! Однако ложная совесть заставляет Марьку чуть не каждый вечер прибегать сюда... я едва успеваю прятаться от нее. И вы сами должны помочь мне в этом. (Совсем тихо.) Видите ли, Марья Сергеевна, ведь я... я совсем ничего не вижу, а она ходит неслышно, как солнечный луч, она может выследить, догнать, застичь меня в мыслях о ней... и я могу дрогнуть, ослабеть тогда!

Кто-то слегка подергал снаружи дверь — маленькая суматоха.

Как раз она!.. скажите, что Макарычев увез меня на месяц в Глинки.

Следует повторный стук. Тимоша скрывается в своей каморке. Подойдя к двери, Марья Сергеевна поднимает щеколду. Входит полковник Березкин. Вначале он молча стоит с расставленными руками, давая стечь воде с фуражки, потом вытирает платком мокрое лицо.

Березкин. Вот это я понимаю — линия обороны! Мне еще не доводилось брать таких: горы щебня и воронки, залитые водой. Здесь живет Тимофей Непряхин?

Марья Сергеевна. Я посторонняя тут, но боюсь, не увез ли его Макарычев к себе в Глинки.

Березкин. Мне почему-то кажется.., вы еще больше боитесь, что я останусь ждать.

Марье Сергеевне приходится выдержать его иронически-пристальное внимание.

Ничего, я располагаю неограниченным запасом времени. (Скинув шинель и разложив на столе свое табачное хозяйство, он принимается набивать трубку.) Погодка-то!.. Гулял по городу сейчас и, в частности, побывал на Маркса, двадцать два.

Марья Сергеевна (печально). О, эта улица была буквально сметена в ночь на десятое июля. Пустыня... да?

Березкин (иронически). Вы обладаете поразительной наблюдательностью: пустыня, и кое-где уже бурьяном поросло. Вы не обращали внимания, как быстро зарастает все это...

Марья Сергеевна. Что и на чем?

Березкин. Ну, это самое, дырки на человечестве.

Марья Сергеевна. Мы были тихим и опрятным городком — отбоя не было от художников. Потом пришли другие посетители...

Березкин. Довольно чистая работа, с военной точки зрения. Мы в их стране были милосердней. Простите, с кем имею честь?

Марья Сергеевна. Я Щелканова, Марья Сергеевна.

Березкин (загораясь недобрым огоньком). А, городничиха! Как все отлично складывается, одно к одному. Бывший командир гвардейской танковой бригады... Березкин.

Он представляется без поклона, звучно сдвинув каблуки, и не без умысла называет свою фамилию лишь после краткой паузы. Марья Сергеевна делает непроизвольное движение к нему, в ответ на это полковник опускает глаза и начинает закуривать. Между прочим, как ни пытается он применить щелкановские спички, из множества не зажигается ни одна; тогда он временно отказывается от своего намерения.

Марья Сергеевна. Так что же вы таитесь от меня... знаменитый, непобедимый Березкин! Я столько слышала о вас... да и муж всегда отзывался как о храбром, даже исключительно порядочном человеке. Вы навестить его, отдохнуть к нам приехали... или навсегда?.. чему мы были бы все ужасно рады!

Березкин (сухо). Не совсем так, Я здесь проездом.

Марья Сергеевна. И, конечно, в гостинице остановились... Как не стыдно вам, полковник! Кто-кто, а Березкин-то мог бы рассчитывать на наше гостеприимство. Правда, последние полгода мы живем почти врозь с Сергеем Захарычем... просто из-за работы неделями не видимся друг с другом. Вы могли бы даже и с семьей к нам приехать!.. или она уже здесь?

Березкин. Нет, она у меня... в другом месте.

Марья Сергеевна (сочувственно), И далеко отсюда?

Березкин. В известном смысле — да.

Марья Сергеевна. Где-нибудь в Сибири, на Дальнем Востоке?

Березкин. Нет, еще дальше. Они жили здесь, на Маркса, двадцать два.

Известие это, сообщенное без тени упрека, жалобы или расчета на участие, само по себе звучит как зловещее предостережение от душевных излияний и обещание дальнейших грозных открытий.

Марья Сергеевна. Я сожалею, что мы не смогли сохранить вашу семью. То была ужасная ночь... нас расклевали дотла. Правда, бомбы были вез маленькие, на нас скупились тратить большие.

Полковник возобновляет безуспешные попытки добыть огня посредством спичек, на что уходит вторая треть коробки. Марью Сергеевну пугает это внешнее бесстрастие.

И я отлично помню этот домик: ну как же... чистенький такой, с садиком.

Ничего в ответ, кроме чирканья спичек.

Ведь вы, кажется, большие друзья с Сергеем Захарычем?

Березкин. Не совсем так. Скорее сослуживцы... но тоже не совсем. Поразительные спички готовит товарищ Щелканов на радость нашей терпеливой родине. У нас танки на фронте пылали жарче. Только от войны не закуришь: огня, знаете, многовато.

Марья Сергеевна. Да, еще не наладили... Недавно на шефском вечере в клубе Сергей Захарыч рассказал, как вы посылали его в бой на ратный подвиг, как обняли его и даже шепнули на ухо: «Иди, пролей кровь, капитан!» В этом, месте я сама видела у некоторых женщин заплаканные лица... (С неожиданным сомнением.) Так оно и было?

Березкин. Не совсем так.

Марья Сергеевна. Я тоже не слишком поверяла, будто вы даже перекрестили его на прощанье... ну, как Кутузов, что ли? Кто же в наши дни станет так... на глазах у всего войска, верно?

И тогда происходит вспышка вполне созревшей тревоги: Марья Сергеевна порывисто хватает руку полковника, но и это не изменяет его позы.

Да что же вы молчите, железный человек... ведь он же дочери моей отец! Немедленно говорите, чего он еще там натворил... убил, обокрал, предал кого-нибудь? Сейчас же, велю вам, покажите мне письмо, за которым он Марьку в номер к вам посылал!

Березкин безответно смотрит на нее. Начальный план его показать близким истинное лицо Щелканова имеет смысл лишь в случае, если у жены и дочери Щелкановых уцелела в душе хоть капля привязанности к мужу и отцу. Стыдясь себя, Марья Сергеевна постепенно стихает.

Но я допускаю, что и не было никакого письма, а просто вы боль свою на всех нас разделить хотите!..

Но в ответ на вту неуклюжую хитрость Березкин нехотя достает из нагрудного кармана синий конверт.

Что еще там, в этой гадкой бумажке, разверните!

Березкин. Может, не открывать?.. а то вылетит плохая птичка.

Марья Сергеевна. Ну, милый Березкин, эти птички дни напролет щебечут на моем окне. Верно, опять послание какой-нибудь дурной бабенке. Это правда, Сергей Захарыч нередко проявляет неожиданное для своих лет легкомыслие... никогда не затруднял себя долгим выбором... да и вообще мужчины становятся благоразумны куда позднее нас, женщин. Кто же это однако? (Не в силах скрыть скопившейся обиды.) Если Лемпицкая, так ведь они же в ссоре вот уж год. Значит, прежняя, Верка?.. Или Катерина Эдуардовна, так называемая Кэт?.. (Стыдясь своей слабости.) Я не хочу вашего письма... только адрес прочтите!

Жестом дочери она тыльной частью пальцев пытается остудить пылающие щеки. Полковник кладет письмо на стол, но теперь уже сама Марья Сергеевна малодушно боится взять его.

Березкин. Почерк разборчивый, это не займет у вас много времени. Возьмите.

Марья Сергеевна (по-детски). Он плохо вел себя на фронте?

Березкин. Да, как говорится, не гнался за военной славой.

Марья Сергеевна (с надеждой). Раз в госпитале лежал, значит, бывал в боях!

Березкин. Н-не совсем так. Как ящерица в опасности сбрасывает хвост, он выкинул войне два ребра из своего организма... и ушел.

Брезгливо, кончиками пальцев, Марья Сергеевна берет письмо, рука ее дрожит вначале, но по мере того, как чтение близится к концу, все чаще гримаска боли и презренья родится у нее на губах. Следует заключительная героическая попытка полковника разжечь трубку.

Березкин. Есть еще любящее сердце дочери.

Марья Сергеевна (с заминкой). Да, Марька ничего не знает. Правда, когда у дерева рубят сук, больно им обоим! Я не собираюсь разжалобить войну...

Березкин. Войну нельзя разжалобить. Вы знаете, в какую погоду мы живем. Сталь куют заране. Когда клинок на взмахе, любая раковинка рвет его пополам...

Сверху в дверь без стука, лукаво улыбаясь, заглянула Марька. Не произнося ни слова, она обегает помещение глазами.

Марька. Так и знала, опять он спрятаться успел. (Матери, переводя глаза на полковника.) Надеюсь, я тебе не помешала, мамочка? А в горсовете у тебя свет из окон сияет на всю площадь, и все думают, что городничиха, как всегда, на капитанском мостике...

Мать молчит.

Как странно, всё тайны и тайны кругом... Но заметь, у нас с тобой совершенно одинаковые привычки... и не только гулять под дождем. Я тоже не спрашиваю, например, какое у тебя здесь неотложное дело!

Марька спускается. Поднявшись из-за стола, полковник наклонением головы отвечает на царственно беглый кивок Марьки, которая проходит в глубину помещения.

Тимоша, ваша шинель на гвозде... О, как мне надоела эта затянувшаяся игра в прятки! Я сержусь, вылезайте же! (Лишь теперь она замечает на верстаке белые туфельки Табун-Турковской.) Смотри, какие, мамочка, таких и во сне не увидишь! Это и есть чудо... да?

Марья Сергеевна. Не касайся их, Марька, это чужие, надеванные. Потерпи, все будет у тебя в жизни... в обмен на молодость. Ах, как же ты легка на помине, бедная моя!.. Вам везет, Березкин: перед вами дочь Щелканова,

И тогда, едва заслышав эту фамилию, в точности повторяя душевное движенье матери, Марька стремительно, а порывистой скороговоркой кидается к полковнику,

Марька. Так дайте же мне вблизи рассмотреть знаменитого Березкина! (Держа его за плечи.) Ведь я рас знаю только по газетам да описаниям отца... Но знаешь, мама, именно таким я его и представляла — хмурый, высокий, совесть войны. И может быть, даже рябой немножко: мне всегда казалось, что война должна быть рябая... а вам? Мамочка, но он же ни капельки не рябой... И смотри, его тоже, как Тимошу, забыли наградить, в суматохе! Ничего, полковник Березкин, за нами не пропадет...

Марька дважды и не отнимая целует полковника, принимающего это, как и былые атаки на фронте, с ледяным, неподкупным бесстрастием,— потом шутливо приседает.

Едва не забыла! Дозволено ли будет мне по случаю тезоименитства вашей покорной слуги просить вас, эсквайр, прибыть завтра на вечерний бал с приглашением целых пятнадцати достоуважаемых местных персон... Рассчитывайте, что и вам с папкой тоже достанется по стаканчику. Мамка, я так задумала: пускай они пьют и вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они... (И вдруг, пронзительно.) То таинственное письмо еще при вас, полковник?

Взрослые молчат, и вот звонкий колокольчик Марьки постепенно замирает, вянет в недоброй тишине.

Я что-нибудь неправильно сказала, мамочка?

Марья Сергеевна. Встань здесь, Марька. (Березкину.) Уж поздно, и еще телефон с областью заказан, а мне хотелось бы, чтобы задуманная вами операция произошла в моем присутствии... Ну, закаляйте вашу сталь, суровый мститель с детскими глазами!

Мать отходит в сторону. Напуганная и бледная Марька ждет своей участи, потом пятится от чуть печальных глаз полковника и вдруг бросается под защиту Тимоши Непряхина, который в ту минуту выступает из-за занавески.

Тимоша. Так случилось, что я оказался дома, товарищ полковник, и мне уж не к чему скрываться... (С нажимом.) А раз случайно дома оказался, приходится вмешаться в игру. Я вижу, не в ваших правилах стрелять в ребенка, даже если за его спиною прячется дезертир. Дайте сюда, у меня больше прав на эту бумажку... (Протянув руку.) Здесь она будет сохранней, товарищ полковник!

Березкин (не сразу). Ты прав, пожалуй, Непряхин. Я потерял много, ты утратил всё. Желанный свет очей ты отдал за то, чтобы другие могли глядеть на звезды. И они уже не вернут тебе, эти другие, желанный свет твоих очей.

Встречное молчание. Тимоша успокоительно поглаживает плечо повисшей на нем Марьки. Полковник вкладывает синий конверт в Тимошину руку и сжимает ее в кулак.

В черный день ты мог бы разменять его на большие деньги, этот талон на стервеца!

Тимоша неторопливо разрывает письмо.

Да ты еще и любишь ее, солдат... вдобавок ко всем твоим несчастьям?

Тимоша. Не бойтесь его, Марька... Этот человек не принесет вам вреда. Это Березкин!.. Однако вы испугали мою гостью, полковник. (Полувопросительно) Есть еще какие-нибудь дела в нашей трущобе?

Березкин. Я пришел вмешаться в твою судьбу, солдат, если ты позволишь мне сделать это целью моей жизни.

Он явно избегает уточнять цель своего визита в присутствии посторонних.

Тимоша (тоном полушутки). Это весьма заманчиво, полковник... но отложим на утро наш разговор. Что может измениться за ночь в судьбе слепого?

Березкин. Завтра я буду здесь в десять ноль-ноль. Добрых тебе сновидений, солдат... (Марье Сергеевне.) Могу проводить вас до горсовета?

Он помогает Марье Сергеевне одеться, по ее молчаливой просьбе берет сверток своей спутницы и пропускает ее впереди себя.
Некоторое время Марька еще молчит, прижавшись к Тимоше.

Марька. Что-нибудь плохое было в том конверте, Тимоша?

Тимоша. Просто ночной сон, Марька... один из тех, что шатаются под окнами и пугают маленьких девочек, когда они не спят... Теперь ступайте, Марька. Дайте мне видеть вас. Во снах я вижу все как прежде...

Марька. Опять гоните меня, Тимоша... а клялся до гроба быть моим придворным звездочетом! Я так любила бродить по ночному небу, держась за вашу руку... Я становилась маленькая и легкая — пылинка в звездном луче: хотелось закрыть глаза и скользить в высоту по той серебряной нитке. (Другим тоном.) Я пришла к вам...

Тимоша. Ах, все равно зачем... Спасибо, что вы пришли сегодня. Она мне нестерпима стала, моя двойная ночь!

Прорвавшаяся в его голосе мужская интонация возвращает Марьку к действительности; она делает попытку освободиться от Тимошиной руки на своем плече. Оправляя волосы, она бочком отходит в сторону. Возвращаются Непряхины.

Марька. Дождь не прошел, Дашенька?

Та раздевается и вместо ответа сразу начинает бушевать: с сердцем закинув свою одежду в угол, она сбивает ногой попавшееся по дороге ведро и, наконец, разодрав какую-то неповинную тряпку, скрывается к себе за занавеску.

Непряхин. Не трожь ее, голубка,— серчает. Устанешь по хозяйству день-деньской! Да и погодка, ровно из ведра льет. Я уж в сарайчик его отвел, паренька твоего,— до самых, скажи, до костей промок. Не остудился бы!

Тимоша. Вы не одна пришли, Марька?

Марька молчит.

Кто там мокнет, отец?

Непряхин, Да лоботряс-то этот, что с академиком наехал.

Марька. Ах, тот, с Памира? (Виновато.) Ну и пусть мокнет, кто ж его заставляет? Пускай помокнет еще минутки три...

Тимоша. Это хорошо, Марька, что вам не придется возвращаться одной. (Голосом издалека.) Кроме прогулки под дождем, у вас не было других причин... тащить этого молодого человека сюда, в такую даль?

Марька мучительно медлит с ответом и вдруг с безоблачным лукавством поднимает голову.

Марька. А разве не сказала я? Мне хотелось пригласить вас... всех вас пригласить на день рождения. И приходите со своею музыкой, Тимоша, ладно?

Тимоша (с разочарованием). Как можно оставить вас без музыки в такой день! Только с запозданием, Марька: я теперь на работе.

Марька. Но вы не сердитесь на меня, Тимоша? (Просительно коснувшись его руки.) Я тогда пойду.

Она поспешно одевается. Непряхин берет лампу с верстака.

Не надо светить, Палисаныч, я наизусть дорогу знаю.

Тимоша. Покойной ночи, Марька,

Девушка уходит; молчание.., тишина, пока в совершенной ярости не появляется Дашенька: посудное полотенце на плече, в руке тарелка. Она садится на стул посреди, с маху бьет тарелку о пол и заливается горючими слезами. Непряхин с безопасного расстояния старается утешить ее.

Дашенька (сквозь слезы). Заманули, злодеи, пташку в сырую темницу, сгубили в расцвете сил. Туфли чинит — денег не берет, полный ремонт жилплощади предлагают — нос воротит, вещь тысячную за порог выкидают... Оглянись, жнжик ты окаянный, как люди-то живут, копеечкой чужой не брезгуют. Вон Дюндин в потребиловке, впился в самый загривок и сосет себе помаленьку, палкой его не собьешь. И сколько я в тебя жизни своей вложила, ничего впрок не пошло!..

Непряхин (оправдываясь). Так ведь в гостинице-то у нас все на замке да на учете, ласочка, а в музее... чего там украдешь: ядра лежат чугунные да удавы разные на спирту. Не убивайся, ласочка; здоровье твое и без того надорванное!..

Дашенька (с новой силой). За меня из милиции полуглавный сватался... можешь ты это сообразить? Чем, чем ты меня, окаянный, опоил?

Непряхин. И сам не знаю, чем я тебя опоил, ласочка. Пойдем, спать уложу! Пошто тебе убиваться: муж твой цельный, не побитый. Редьки безотказно на всю зиму имеется, картошечки целых три мешка с половиной. Живи да радуйся!

Он уводит ее, затихающую, со вздрагивающими плечами, за занавеску. Тимоша кладет руку на глобус звездного неба — как легко вертится под его пальцами этот черный шар! Слепой поднимает голову. Ни сводчатый тяжелый потолок, ни закутанное в тучи предзимнее небо — ничто не мешает ему теперь видеть звезды.

Тимоша (в раздумье).

И только ты, мой добрый разум,

Даешь мне жить в моей тоске,—

Как прежде, мир окинуть глазом,

И отразить в одной строке!