ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Пустынная, с казенной мебелью щелкановская квартирка, скромность которой несколько скрашивается пестрым паласом в простенке да развеселой компанией старых Марькиных кукол на полке в углу. Левая дверь — в прихожую, правая, двустворчатая — в столовую, откуда, перемежаемый взвизгами настраиваемого радиоприемника, доносится галдеж молодых голосов. Шкаф с чемоданами наверху. В низком креслице у гаснущей печки дремлет Рахума, свесив голову набочок, а ближе к рампе, приспособясь у табурета, играют в шахматы Кареев и Непряхин. В другой половине, перед жардиньеркой с цветами, под сенью упершегося в потолок филодендрона — обширная тахта. Время позднее, праздничный вечер на исходе... Присев на самый краешек, Марька рассеянно внимает Юлию и отчаянно, как на последнее прибежище, поглядывает на повешенный сбоку телефон старой системы: нужно крутить ручку, стучать по ящику и дуть в трубку, чтобы привести в действие дремлющие там силы.
Юлий. ...но когда мы приземлились на Памире, то ничего из прочитанного не оказалось налицо. Только громадный воздух и какая-то дикая звезда всходила над долиной. Над ней склонялись горы, как над колыбелью. И девушка кому-то кричала на бегу: «Ни-зямбай, Низямбай...»
Веселый шум из соседней комнаты. Непряхин неодобрительно прислушивается. Марька поднимается к телефону.
Марька. Минуточку, Юлий... Кабинет Щелкановой, пожалуйста!.. Занято, такая жалость, (Положив трубку.) Простите... какая это девушка склонялась над колыбелью?
Юлий (с досадой). Ах, вы не слушаете меня, Марька. Я к тому вспомнил все это, что... вот приезжаешь на новое место, и сначала ведут по нетопленному коридору. Потом приходят теплые люди... и, наконец, однажды только час, один час последний остается до отъезда...
Марька с закрытыми глазами отрицательно качает головой на повторный, в его молчании, вопрос.
Кареев (не отрываясь от доски). Кстати, ты следишь за временем, Юлий? Тут в пургу на неделю можно застрять.
Непряхин (немножко под хмельком). Вот и погостили бы. Наперво двинули бы на сомов по старой памяти. Они об эту пору на жареного воробья ой хватко берут. Макарычева в Глинках навестили бы на масленой, в санцах да с колокольцами навзрыд... хорошо! Нет в тебе искры, Миколаша, задушевного приятеля уважить.
Кареев. Нельзя, братец, никак мне этого нельзя: со службы прогонят... Шах!
Игра продолжается. Новый взрыв смеха из столовой. Марька снова тянется к телефону.
Марька. Горсовет не освободился еще?.. Нет, это ее дочка говорит. Тогда соедините, пожалуйста.
Дашенька (в переднике, появляясь на пороге). И распотешная же эта барынька... до икотки усмеялась с ею. Дурь-дурь, а с коготком — кого подцепит.
Непряхин. Гнала бы ты ее от греха, ласочка.
Дашенька. Попробуй свяжись с ею... Хватит, кончайте вашу молчанку. Осерчает хозяйка, что некормленых в дорогу отпустили.
Кареев. Мат!.. вот, в самый раз уложились, Дашенька. (Непряхину, поднимаясь.) Да не проверяй, тут у меня, брат, по всем правилам науки... (Юлию, мимоходом.) Рассчитывай, нам еще в гостиницу за вещами заезжать.
Марька. Не обижайтесь, Николай Степанович, что так получилось: ни хозяйки, ни музыки, и пирог подгорел. У мамки бюро сегодня...
Дашенька. Ей до дому рукой подать. Только за музыку боюся... как он потащится по исковырянным-то улицам! Гулянка у них нонче в клубе водников, а танцы — дело затяжное... И чародея толканите, уж однова кормить.
Непряхин. Тревожить жалко, трель какую выводит... Назябся в номере-то.
Марька. Не будите, я его покормила давеча...
Подивясь на тоненький, в две ноты исходящий из факира звук, все на носках, бесшумно отправляются в столовую — кроме Юлия поодаль.
Останься на минутку, Дашенька. (Юлию.) Вы что-то мне сказать хотите?
Юлий. Пятьдесят три минуты осталось до отъезда.
Марька. Лучше помогите ребятам радио наладить, пока я с мамой переговорю.
Юлий. Пятьдесят две. Повинуюсь.
Он ушел, и вскоре радиосвист сменяется приятной, издалека в с затуханьями, мелодией. Дашенька с умиленьем наблюдает полудетское Марькино смятенье.
Дашенька. Спросить не смеешь, а мне твою думку как скрозь воду видать. Не жалей Тимошку-то: он герой, такие втрое вынесут. Опять же при занятиях нонче, сыт: то жиров, то крупки подкинут водники-то. Сама отводила его давеча... Стульчик ему поставлен железный, у всех на виду, публика чи-истая. Сам начальник милиции тут же: одной рукой ситро пьет, другой папироску курит. (Доверительно.) Березкин-то все утро с собою нашего-то сманывал. Уходи, говорит, пока звезды твои в небе не погасли. Тень твоя буду, ворота жизни распахну. Ты половинка, я другая, и составится из нас цельный, непобедимый человек. В такую, убеждает, высоту вознесемся — и не разберешь сверху-то, где она там затерялась, горемычная твоя, солдатская любовь. А у полковника полная чаша в осиротелом-то дому...
Марька (не смея поднять голову). И согласился он?
Спасительный телефонный звонок.
Это мамка, наконец-то... (В телефон.) О, спасибо, Раечка. Спросите мою уважаемую мать, помечена ли я у ней хоть в самом кончике повестки?.. Здравствуй, мамка. Ну, приезжай же, все разваливается без тебя. Нет, факир тут, отогревается, но Березкин обманул, отца на совещанье вызвали... только, помнишь, те белые туфельки прислал. И почему-то их та, крашеная, принесла. Вместе с гостями и сидит. Откуда же мне ваши родительские секреты знать!.. В том-то и дело, что Кареевы уезжать собрались. (Шепотом.) Ах, мамка, я сама ничего не знаю и умоляю только — заезжай за Тимошей... и скорей, скорей!
Она бессильно возвращается на тахту. Дашенька искусительно склоняется к ее уху, пуще бередя Марькину совесть.
Дашенька. Чего, чего ты себе, сиротка, сердечко рвешь! У тебя цветы да цветочки на уме... ты с ним семь раз старухой станешь, пока он в силу взойдет, Тимошка-то. А слепые-то втрое видят: каково ему будет на морщины твои глядеть! Да и сам: разве примет он такое от любимого-то человека. Ты первая его пожалей, ослобони от терзанья. От себя его ослобони... да и бога не гневи заодно! Какую тебе добычу посылает: сама в золотой карете подкатила. А кроткою походочкой сойди к нему с крылечка, к прынцу-то, да враз кольцо и накинь. Мало одного — два, три накинь, да и не выпускай черта из удавки-то. Он во дворец царский — и ты на шейке ему обвилася, в небо взовьется — и ты на нем. Господи, да меня коснись...
Напуганная жестким и жарким натиском, Марька сторонится от постаревшей, осунувшейся Дашеньки.
Марька. Чего ж зеваешь?.. вот и накидывай.
Дашенька. Накинула б, милая, да поздно: не смотрят... Ладно, утри глазки, поди гости по нас с тобой соскучились...
В самом деле — шум отодвигаемых стульев и приближающиеся голоса гостей, которых опережает Юлий.
Юлий. Ввиду того что хозяйка задерживается, а время позднее и всего сорок минут нам осталось... может, начнем закругляться понемножку?
Марька. Тогда уж, чтоб ничего не пропадало, я сейчас факира разбужу!
Пока гости, с Табун-Турковской во главе, вступают на сцену, Марька стучит пальчиком в плечо Рахумы.
Доброе утро, Рахума... и ваша очередь теперь! Как всегда, после пирогов всем захотелось чего-нибудь таинственного... вы готовы? (Юлию.) Объявляйте номер пока!
Юлий (тоном конферансье). Уважаемые современницы и современники! Среди нас присутствует проездом старейший факир земного шара, личный советник многих магараджей и набобов, популярный Рахума. Он согласился показать для избранного круга что-нибудь такое из черной магии. Прошу оказать ему знаки внимания и, прежде всего... тишина!
Под всеобщие аплодисменты окончательно вошедший в роль Рахума делает профессиональный выходной поклон.
Рахума. Чтобы сказать старый, так Рахума находится в среднем возрасте для факира. Нет сомнения триста двадцать семь — это уже не мальчик, но тем не менее это далеко не конец!
Он замирает при виде Табун-Турковской, и гости с невыразимым наслаждением наблюдают, как эта пара, едва ли не выпустив коготки, несколько мгновений глаза в глаза созерцает друг друга, причем только взаимного фырканья недостает для полноты сравненья.
Слушайте, что вам от меня надо?.. я вас обсчитал или что-нибудь допустил с вами нехорошо?
Турковская. Это пирамидально!.. сам же мне нигде проходу не дает да еще соблазнить угрожает. (Карееву.) К сожалению, я не в курсе, профессор, за что вам платят премии и тантьемы, если вы терпите подобные вещи с точки зрения своей науки. (На всеобщую потеху.) Я сама повидала немало факиров, и еще каких!., но ведь это же плут и... как выражалась у нас одна приходящая женщина в детстве... (с французским произношением) просто брехун. (Смеясь.) Давеча утверждал в горсовете, будто Петр Великий после выступленья шубу ему с плеча подарил...
Рахума. И знаете, какую шубу? Это же был крупный мужчина. Когда семейство переезжало в Киев, так я помещался в одном рукаве, внуки в другом...
Непряхин. И много у тебя внуков, факир?
Как от удара по глазам, Рахума пятится, сутулится, молчит. Пауза — и все немножко озабочены трагическим преображением Рахумы... потом артист откидывает назад воображаемую гриву.
Рахума. Итак, я готов для вас... это профессия Рахумы, чтобы все имели неограниченное удовольствие. (Любезно, Марьке.) Наверно, в такой вечер мадмазель желает немножко счастья, угадал?
Марька (для Юлия). Мадмазель верит только в счастье, добытое ее собственными руками, хотя... можете вы мне хоть один цветик раздобыть?
Рахума (философично). Теоретически да, но практически... вы видите этот снег во дворе? (Подумав.) А в каком именно роде вы хотели бы это иметь?
Марька. Ах, да в любом, Рахума!
Кареев. Через месяц-другой у нас, на памирских лугах, их можно собирать охапками...
Общая переглядка, теперь и гостям понятен намек старшего Кареева.
Рахума. Как сказал Лев Толстой: вы роза среди бала. Розе положена роза. Кончено, мадмазель... считайте, что вы имеете розу.
Турковская (в новом разоблачительном порыве). Так подавайте, где ж она? Бедняжка, у него одни мыши в запасе. А ну, быстро, покажите нам ваши рукава... пусть он всем покажет рукава!
Рахума (раздраженно). Слушайте все, я же не могу работать на таком фоне. Скажите ей, что через это можно сломаться на всю жизнь...
Кареев (тоном укоризны). В самом деле, рискованно подобные вещи факиру высказывать, да еще под горячую руку...
Юлий. В разгоряченном состоянии он просто в мошку может обратить.
Непряхин. Во-во, это ему самое плевое дело. А там летай по милициям, доказывай...
Дашенька. Пойдем, голубушка, от греха, журнальчик почитаем... плодоягодным напитком тебя угощу.
Турковская (озираясь на ходу). Не вижу ничего смешного... Интеллигентные люди, судя по всему, и не могут отличить чудо от самого возмутительного, низкопробного шарлатанства...
Разгневанную, со сбившейся прической даму уводят вполне своевременно,— как раз появившаяся из смежной двери Марья Сергеевна застает лишь аплодисменты пополам с заразительным смехом гостей. С белыми туфельками в руках дочь бросается навстречу матери, которая ставит на пол Тимошины вещи, и потом происходит их молчаливый, из глаз в глаза, диалог, в заключенье которого Марька разочарованно отставляет в сторону приношение отца.
Марька. Здравствуй!.. Уж снег повалил? (Снимая пальцами.) И капельки на бровях... Ну вот, еще на год постарела твоя дочка.
Марья Сергеевна. Не огорчайся... Даже не подозреваешь, как хорошо на свете, Марька... несмотря ни на что. Даже этот непригожий снежок. (Вполголоса.) Тимошу привезла, куда-то за подарком тебе забежал... встреть. (Гостям.) Никак я к самому веселью подоспела. С кем еще я тут не видалась-то?
Приветливо кивая по сторонам, она направляется к факиру, который под наблюдением Кареева готовит к сеансу свою адскую снасть: достает из дареного чемодана мрачное покрывало с символами Зодиака, на восковой свечке стерилизует старинный артиллерийский тесак.
Извините, скучать вас заставила, Николай Степанович. Повестка накопилась ужасно длинная... буквально с разбитого корыта каждую мелочь приходится начинать. Такое в зале поднялось, как о вашем приезде сообщила. Обнадежились земляки-то, ведь вы у нас главный комендант при подземных кладовых!
Кареев. Об отъезде надо было, Марья Сергеевна... В следующий раз теперь, уж на отлете мы. Хозяйку поблагодарить осталось.
Марья Сергеевна. Я вам свою пролетку заказала, поспеете. Поди уж давно факиров-то не видали?.. Как, налаживается у вас понемножку, Марк Семенович?
Марья Сергеевна. Это на исход души, что ли, свечка-то зажжена церковная?
Кареев. Полагаю, для профилактики, чтоб зараженья крови не получилось.
Пока они пошучивают перед расставаньем, появляется и Тимоша. Марька спешит к нему навстречу и вот пугается протянутых к ней Тимошиных рук. Так они стоят на глазах у обступивших сверстников по войне или школе.
Тимоша (опуская руки). Простите мне опозданье, Марька. У водников вечеринка по случаю соревнованья. Ставят суда на зимний ремонт... (Начинает раздеваться.) Весь мокрый... снежная мгла и капель на улице.
Марька. Мы теперь вешалку туда перенесли, Тимоша.
Следует нетерпеливый, даже властный кивок Юлию, и тот с воодушевлением новой надежды приближается к Тимоше.
Юлий. Позвольте, я отнесу на место ваше пальто.
Он ловко принимает на руки Тимошину шинель, в порыве усердия стряхивает талую изморось с его оброненной шапки. Пожалуй, не столько его торопливое послушание бросается в глаза, как невозмутимое величие, с каким Тимоша принимает услугу от соперника.
Марька. Весь вечер... как мне вас не хватало, Тимоша. Но что же вы стоите, как чужой. Пойдемте, тут у меня все наши прежние, мальчики и подружки, собрались.
Тимоша. Давно не бывал у вас, Марька!.. и вот уж не могу уловить происшедших перемен.
Марька. Вам с непривычки кажется, Тимоша. С тех пор как вы меня по алгебре готовили... ну, ни чуточки не сдвинуто с тех пор, кроме вешалки.
Тимоша. Нет, это вы, Марька, по своей доброте преувеличиваете мои несчастья. Самое главное я вижу острей, чем прежде. На вас голубое платье, например... верно?
Марька подает знак окружающим молчать о его ошибке: платье на ней розовое.
Вижу черную ленточку на горле. И с левой стороны локон на бровку упал.
Все аплодируют прозорливости слепого. Марька суеверно касается черной бархотки на шее, отводит назад прядку волос со лба.
Дашенька. Ладно, приступай к работе, гармонист... ребятам покружиться охота. А то скоро и свет выключат...
Тимоша. Погоди, тетя Даша. Долго думал, что вам подарить, но... к сожаленью, мало чего осталось достойного вас в нашем бедном городе. Только вот...
Шумит бумага, и затем из громадного свертка в Тимошиной руке показывается слепительная на длинном черенке алая роза. Шелест восторженных восклицаний кругом: «Смотри, живая!» — «И даже роса на ней...» — «Мальчишки, ведь зима же, почти зима на дворе».— «Он, верно, душу черту заложил!» Старшие тоже подходят взглянуть на подношение слепого. Марька медлит, пятится, молчит.
Непряхин. Бери, не стесняйся, дочка... Нет ничего на свете щедрей солдата.
Дашенька. Забирай, девушка, должность ихняя такая, кавалерская. (Марье Сергеевне.) Мой-то, бывалошнее дело, всё лимоны подносил. Положит на стол и вздыхает, аромат на все общежитие. Знал, окаянный, чем сердце женщины покорить.
Тимоша (тихо и внятно, про розу). Не бойтесь ее, она скоро завянет... возьмите, Марька!
С погасшим лицом Марька принимает смутительный дар. Спеша на выручку дочери, Марья Сергеевна вскоре отберет его — подивиться, понюхать это не по сезону чудесное явление природы.
Вот я и готов к исполнению обязанностей. (В полушутку.) Теперь ведите, где он тут... мой железный стульчик?
Марья Сергеевна. Видать, придется нам, милый Тимоша, до следующего раза танцы отложить. Да и молодежь вон по домам собралась...
Дашенька. На последний автобус торопятся. Жалость такая: вроде и разрезание посмотреть не терпится, да и грязищу-то неохота мерить эку даль!
Часть молодежи схлынула в прихожую одеваться.
Кареев. Пожалуй, и нам пора в дорогу... еще в гостиницу надо заехать, Марья Сергеевна.
Юлий. Тридцать две минуты нам осталось... пардон, тридцать одна!
В сущности, это его последнее напоминанье Марьке, и снова та, в дверях прихожей, отрицательно качает головой, не отрываясь от Тимошина цветка.
Марья Сергеевна. Тогда, не теряя времени, прямо к факирству перейдем. Куда же вы, куда, молодые люди... вернитесь на минуточку. Уж больно хвалил генерал-то Хрептов: за всю войну, говорит, страху такого не натерпелся... Это у вас длинный номер, Марк Семенович?
Рахума. Если вы имеете в виду в обе стороны туда и сюда, тогда считайте... это не булка, разрезать пополам. Потом надо поправить... вы же будете недовольны, если срастется ненормально!
Одетые в дорогу гости располагаются амфитеатром, в фокусе которого водружается надежный табурет.
Сейчас будет показан психологический опыт разрезания живой гражданки, также обратный процесс. Хотя у меня происходит без всякого наркоза, однако никаких болезненных переживаний. (Между делом, обернувшись к Марьке.) Только хочу спросить, вам ничего этот колер у розы?
Вооруженный тесаком, с полотенцем на руке, он напрасно ждет добровольцев. Как ей положено, публика хихикает и ежится под сверлящим взором факира.
Многие боятся испортить верхние вещи, но у Рахумы без повреждения одежды. Я жду... Граждане, у факиров тоже имеются нервы!
Непряхин. Да приступай же ты, колдун злосчастный. (И посмотрел на лампочку в потолке.) И свет и транспорт скоро покончатся.
Рахума. Тогда я сделаю вам короче... номенклатурный акт по исчезанию как не-, также одушевленных предметов. Желающие, прошу занять место действия...
Турковская. Всего минуточку, и сразу исчезаю... Представьте, дорогая: приношу сюда те белые туфельки, кстати оказавшиеся у нас по абсолютному недоразумению... и, так уж Мне везет, третий раз на дню застаю эту подозрительную личность, которая... (вдохновенной скороговоркой и пересыпая речь хохотком) мало того, что своими махинациями подрывает основы здоровой мистики, в чем после всего пережитого так нуждается простой народ, но еще, вообразите... (издевательски потешаясь) грозится чуть ли не в мошку летучую меня обратить!
Непряхин (с пригласительным жестом на табурет). А вот не угодно ли, голубушка, попробовать?
Турковская. Это вы мне?.. о, с восторгом! Жизни не пожалею — уличить этого самого закоснелого жулика всех времен и народов...
Она демонстративно усаживается на свой эшафот, и вдруг такая зловещая решимость проступает на лице Рахумы, что теперь все с замираньем сердца следят за разворотом событий.
Абсолютно не поддаюсь гипнозу... но заранее должна предупредить, не выношу никакой щекотки!
Рахума (похоронным голосом). Возьмите свечу, мадам, крепко... И второе — один глубокий вздох теперь, благодарю вас. Двое других смельчаков попрошу держать занавес... выше, так.
Добровольные помощники загораживают шумную гостью от зрителей. Кто-то шиканьем требует полной тишины. Несколько магических пассов, и сатанинский хохот Табун-Турковской неожиданно переходит в пропадающий писк. Занавес падает, всеобщее изумление, мадам исчезла.
Дашенька. Уж теперь-то засудят тебя, волшебник. Спросят — куды, греховодник, чертову старушку дел?
И тотчас же кое-кто из гостей, в шутку или всерьез, начинает отмахиваться от чего-то надоедного перед самым лицом. Голоса: «Вот, вот она, бойкая какая».— «В самые глаза норовит... Никак, тоже к автобусу торопится!» Все пускаются в прихожую, вслед за Дашенькой, в том числе Непряхин и озирающийся Рахума, кажется более всех озабоченный исчезновением своей жертвы.
Кареев (аплодируя). Очень, очень мило, смешно я мило... Однако же примите от путешественников признательность за гостеприимство... и жаль, что у вас обеих такая, видимо, врожденная неприязнь к Памиру. (Взглянув на часы.) Вы готовы к отбытию, незаурядный сын мой?
Тот давно уже держит наготове отцовское пальто. Судя по тишине в прихожей, гости без прощанья побежали на последний автобус. Краем своего теплого платка прикрыв плечо прильнувшей сбоку дочки, Марья Сергеевна улыбкой прощается с молодостью... Свет предупредительно гаснет три раза.
И вот уж ночь стучится в жизнь.
Марья Сергеевна. Нет, еще целых пять минут нам осталось.
Кареев. Что же, величайшие события истории укладывались в пять минут. (Со значением, для Марьки.) При желании это целая груда времени...
Марья Сергеевна. ...иногда, пожалуй, даже нестерпимая, если делить ее на дольки.
Юлий. Вот до самого отъезда я и буду вам напоминать звонком о каждой дольке... можно?
Церемонный поклон, и Кареевы уходят, провожаемые до порога. Пауза, и чуть позже, спохватившись при виде раскиданного факирского инвентаря, мать и дочь с запоздалым сожаленьем взирают друг на дружку.
Марья Сергеевна. Что же мы наделали-то, Марька?.. Можно было и Рахуму в пролетку к ним приладить. Марк Семенович, где вы там?
Они спешат на его голос, и тогда шевеленье в углу, за жардиньеркой, напоминает нам о Тимоше; забытый, он ждет там своего часа, откинувшись затылком к стене. Что-то, не только холод из распахнутой двери в прихожей, заставляет его выйти на опустелую сцену, где уже стоит Березкин с его шинелью на руке.
Тимоша (шепотом). Время, полковник?
Березкин. Одевайся, солдат... отдохнули на привале, и в дорогу. Ни зги кругом... ни плачущих, ни провожатых: хорошо. (Про рукав.) Теперь другой...
Правильно разгадав шарящее Тимошино движенье, он из-за спины, по праву тени, останавливает поиск слепого.
Кроме горсти пепла — ничего с собою. В дорогу к звездам надо отправляться налегке.
Тимоша. Проститься...
Березкин (сзади и в самую душу). Не мешай ей, солдат. Сейчас ее увезут в золотой карете... и до первых, скорых слез она не вспомнит о тебе ни разу. Не расплещи своего горя, солдат, оно поведет тебя в зенит... и до самой ночки своей она будет глядеть тебе вслед заплаканными глазами.
Станция прекращает подачу света — недолговременная тьма. На сцене уже нет никого, когда Марья Сергеевна внесет зажженную керосиновую лампу. За нею — Марька с пакетом и Рахума с шапкой и фантастической дохой на руках.
Рахума. А что должен делать артист, когда номер кончен? Он уходит за кулисы. У каждого человека начинается момент, когда можно не торопиться.
Марья Сергеевна (вручая ему пакет из Марькиных рук). Марька еще давеча кое-что вам с собою собрала... и передать стесняется, глупая. Здесь кулебяка, мармеладцу немножко и знаменитые яблочки наши. Только кислые они у нас,
Первый телефонный звонок, который повторяется затем приблизительно через равный интервал. Похоже, что мать и дочка не слышат их вначале.
А ведь я давно знаю вас, Марк Семенович. Лет почти тридцать тому я сидела здесь, на вашем представленье... с одним человеком, которого, в сущности, уж нет. Вам еще прислуживала миловидная такая, с родинкой, девочка лет двенадцати...
Рахума (складывая вещи в чемодан). Так это же моя дочка, вторая. Уже выросла, удачно вышла замуж. Гардины, обивка мебели: драпировщик. Вы слышали — Столыпин? Так его племяннице он делал тахту на заказ: двойной мягкий турецкий борт. А там, знаете, пошли внуки: болеть, учиться... то переехали в Киев. И тоже неплохо устроились. Не совсем в центре, но что мне нравилось, так это балкончик прямо в сад. Старшая, уже решили, будет певица. (Запирая чемодан.) Если раскрыть биографию Рахумы, может получиться богатый материал!
Марья Сергеевна. Всё там же, в Киеве, и живут?
Пауза черного воспоминанья. Потом факир собирается в дорогу, Марька помогает ему одеться.
У вас красавица дочка, мадам. Пусть она будет счастливая!
На прощанье он эффектно снимает живого мышонка с Марькина плеча, старомодно кланяется и уходит в гостомыслову глушь послевоенной ночи.
Марья Сергеевна. На крыльце там не оскользнитесь... я вам через окно посвечу.
Переставленная на подоконник лампа освещает дерево, уже в зимнем убранстве, и медленно падающий, благостный снег зазимка.
Не знаю, как он впотьмах потащится по нашим ямам. Ладно, туши свет, запирай двери... завтра трудный день у меня.
Марька. Посидим еще немножко... люблю глядеть на первый снежок, хорошо. (Вдруг.) Интересно, а на Памире большие бывают снега?.. Ведь это правильно, мамка, что я от поездки отказалась, правда?
Мать и дочь пережидают, пока кончится повторная серия настойчивых звонков.
Скажи мне хоть что-нибудь, мамка!
Марья Сергеевна. Ты сама должна решать, Марька. И я вовсе не отговариваю тебя, но... прикинь заранее, хватит ли твоих силенок на эту кошу.
Марька. Но ты же несешь свою, вот и я буду... Хотя все равно разлучаться нам с тобой. Правда, обсерватория Тимоше не нужна теперь, зато потребуются, наверно, трудные, главные книги. (Убежденно.) И знаешь, мы с ним будем двое самых трудолюбивых на свете. Уж во всем городе погаснут окна, а еще будет светиться наш чердак. И мы всего добьемся, потому что он сильный и ничего теперь не боится... ни тьмы, ни войны, ни смерти.
Опять звонки, заключительные.
Именно потому и глупо ему сердиться, если б я совсем ненадолечко вырвалась на мир посмотреть. Месяца мне за глаза хватит, даже меньше. Только разочек пройдусь по Памиру и — назад. Даже вещей брать не стану, а просто так, как есть... правда?
Марья Сергеевна. Ну, нельзя совсем без вещей, Марька. Как же ты обойдешься первое время? Кстати, мой большой чемодан свободен. Примерь хоть начерно.
Они достают со шкафа чемодан: сообщницы!
Марька. Конечно, сюда все поместится, даже теплые вещи. Любопытно, суровая ли там зима?.. А ты думаешь, мне еще не поздно?
Марья Сергеевна. Ах, в твои годы, Марька, ничего не поздно!
Мать легонько толкает Марьку в плечо, и теперь видно — все давно примерилось в их воображении: где и что лежит. Как бы вихрь проходит по комнате: отовсюду, из сундука и ящиков вещи как попало летят в раскрытый на полу чемодан, цветными пламенами вспыхивая на лету.
Мой новый костюм бери. Убавишь в плечах, будет как раз впору...
Марька (с колен) ...а сама, сама?
Марья Сергеевна. С деньгами соберусь, другой сошью. Скорее, там погладишь. (Высвобождаясь из ее объятий.) Ладно, ладно, у тебя же считанное время... сейчас позвонят в последний раз. На ключ запри и одевайся... ветрено, потеплей!
Укладка наконец завершена. Мать сама закутывает в шарф Марькину шею. Все готово. Обе долго и выжидательно смотрят на телефон, который молчит теперь.
Марька. Уехали...
Марья Сергеевна. Не может быть, им же по дороге.
Марька (с пылающими щеками). Значит, мимо проехали.
Медленное ночное время. В лихорадке нетерпенья как-то шелестяще неразборчиво звучит Марькина скороговорка.
Теперь уже, наверно, к вокзалу подъезжают... (Со слабеющей надеждой.) На всякий случай, если Палисаныч котенка принесет, обещал сибирского... скажи, что пока не надо. И Кате ничего не говори. Я же совсем ненадолго, ты даже пыли у меня на столе не вытирай. Вернусь — сама... (После паузы.) Нет. Уехали,
Напрасно они ждут звонка, и наконец — желанный шум в потемках прихожей, шевелится от низового ветерка брошенная на полу газета, — запыхавшийся Юлий предстает на пороге.
Юлий (беспощадно). Карета у подъезда и... ровно одна минута, Марька!
Он с ходу хватает приготовленный Марькин чемодан и с беглым жестом приветствия исчезает.
Марька. Прощай, мамка... ну, прощай же! Я тебе с дороги напишу. (Плача и ликуя.) Только ты скажи Тимоше, ради бога, что я ни в чем, ни в чем не виновата...
Марья Сергеевна. Да, да... опоздаешь, ступай!
Марька исчезает, чтобы через мгновенье еще раз показаться с заключительной полуфразой: «И ты объясни ему...» — после чего вступает в свои права ночь. Марья Сергеевна берет чей-то нетронутый бокал с этажерки.
Так и не поздравила я тебя, милая ты моя. За твои горы высокие, Марька!