Дама с Камелиями

Вернувшись домой, я плакал, как ребенок. Нет такого человека, которого не обманули бы, по крайней мере, раз в жизни и который не знал бы, как при этом страдают.

Я говорил самому себе с лихорадочной решимостью, которая, мне казалось, не покинет меня, что нужно немедленно порвать эту связь, и с нетерпением ждал утра, чтобы запастись местом и вернуться к отцу и сестре, в любви которых я был уверен.

Однако мне не хотелось уехать, не известив Маргариту о причине своего отъезда. Только мужчина, который не любит больше свою любовницу, не пишет ей перед разлукой.

Я сочинил в голове писем двадцать.

Я имел дело с самой обыкновенной содержанкой и слишком поэтизировал ее; она поступила со мной как со школьником: чтобы обмануть меня, она воспользовалась самой простой уловкой, это ясно. Мое самолюбие взяло верх. Нужно было расстаться с этой женщиной и не сказать ей о своих страданиях; и вот что я ей написал самым изящным почерком, со слезами горя и возмущения на глазах:

«Милая Маргарита!

Надеюсь, что ваше вчерашнее нездоровье окончилось пустяками. Я заходил в одиннадцать часов вечера узнать о вашем здоровье, и мне сказали, что вы еще не вернулись. Господин Г... был счастливее меня, он приехал несколько позднее и в четыре часа утра был еще у вас...

Простите, пожалуйста, что я заставил вас проскучать несколько часов в моем обществе, и поверьте, что я никогда не забуду тех счастливых моментов, которыми я вам обязан.

Я, наверное, зашел бы справиться о вашем здоровье и сегодня, но думаю уехать к отцу.

Прощайте, милая Маргарита, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как бы я этого хотел, и не настолько беден, чтобы любить вас так, как вы этого хотели. Забудьте же мое имя, которое вам почти безразлично, а я забуду счастье, которое стало для меня недостижимым.

Посылаю вам ваш ключ, которым я ни разу не воспользовался; он может вам пригодиться, если вы часто болеете так, как вчера».

Вы видите, я не мог закончить этого письма без злой иронии, и это доказывало, что я все еще был влюблен.

Я раз десять перечитывал свое письмо, и меня немного успокоила мысль, что оно заставит Маргариту страдать. Я старался проникнуть в ее чувства, и когда в восемь часов слуга вошел ко мне, я отдал ему письмо и велел сейчас же отнести.

– Ответа нужно подождать? – спросил Жозеф (моего слугу звали Жозефом, как всех слуг).

– Если вас спросят, нужен ли ответ, вы скажете, что не знаете, и будете ждать.

Я надеялся, что она мне ответит.

Какие мы жалкие и слабые люди!

Пока мой слуга ходил, я все время ужасно волновался. То я вспоминал, как Маргарита мне отдалась, и спрашивал себя, по какому праву я ей написал дерзкое письмо; она могла мне ответить, что не господин Г... меня обманывал, а я обманывал господина Г..., – такое рассуждение дает возможность многим женщинам иметь по нескольку любовников. То я вспоминал клятвы Маргариты и хотел себя убедить, что мое письмо было еще слишком мягко; что нет достаточно сильных выражений, чтобы бичевать женщину, которая посмеялась над такой искренней любовью, как моя. Потом мне казалось, что лучше было не писать ей, а пойти к ней днем, и тогда бы я мог полюбоваться слезами, которые я заставил бы ее пролить.

В конце концов я задавал себе вопрос, что она мне ответит, и готов уже был поверить ее оправданиям.

Жозеф вернулся.

– Ну? – спросил я.

– Барыня еще спит, – ответил он, – но как только она позвонит, ей передадут письмо, и, если будет ответ, его пришлют.

Она спала!

Несколько раз у меня являлась мысль послать за письмом, но я возражал самому себе: может быть, ей уже передали письмо, и она подумает, что я раскаиваюсь.

Чем ближе подходил час, когда я мог ждать ответ, тем больше я жалел, что послал письмо.

Пробило десять, одиннадцать, двенадцать.

В двенадцать я хотел пойти на свидание, как будто ничего не произошло. Теперь я не знал, что придумать, чтобы выйти из заколдованного круга.

У меня мелькнула суеверная мысль, что, если я выйду, по возвращении я найду ответ. Ответ, которого ждешь с нетерпением, всегда приходит, когда тебя нет дома.

Я вышел под предлогом позавтракать.

Вместо того чтобы завтракать в café Foy, на бульваре, как обыкновенно, я пошел завтракать в Пале-Рояль, на улице д'Антэн. Каждый раз, как я издали видел женщину, мне казалось, что это Нанина несет мне ответ. Но я прошел всю улицу д'Антэн и не встретил ни одного посыльного. Я пришел в Пале-Рояль, зашел к Вери. Лакей мне подавал блюдо за блюдом, я ничего не ел.

Невольно мои глаза были все время устремлены на часы.

Я вернулся домой, убежденный, что застану письмо от Маргариты. У швейцара ничего не было. Я надеялся на своего лакея, но и он ничего не видел с тех пор, как я ушел.

Если бы Маргарита мне ответила, я бы уже давно получил ответ.

Тогда я начал раскаиваться в некоторых выражениях своего письма; я должен был лучше не подавать о себе вестей, и это дало бы ей повод беспокоиться; если бы я не пришел на свидание, она бы спросила у меня о причинах моего отсутствия, и тогда только я должен был ей все объяснить. Таким образом, ей пришлось бы оправдываться, а больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оправдалась. Я чувствовал, что какие бы доводы она мне ни приводила, я бы им поверил и что я все бы отдал, только бы ее увидеть.

Я начал надеяться, что она сама приедет ко мне, но проходили часы за часами, а она не являлась.

Положительно, Маргарита не была похожа на других женщин; редкая женщина не ответит, получив такое письмо, как мое.

В пять часов я направился в Елисейские поля.

«Если я ее встречу, – думал я, – я сделаю безразличное выражение лица, и она будет убеждена, что я не думаю больше о ней».

На повороте Королевской улицы она проехала мимо меня; встреча была так неожиданна, что я побледнел. Не знаю, заметила ли она мое волнение; я был так смущен, что видел только ее экипаж.

Я не продолжал своей прогулки. Я начал рассматривать театральные афиши, потому что мог еще встретить ее в театре.

Было первое представление в Пале-Рояле, Маргарита, наверное, будет там.

Я пришел в театр в семь часов. Все ложи заполнились, но Маргариты не было. Тогда я ушел из Пале-Рояля и заходил во все театры, где она чаще всего бывала, – в «Водевиль», в Варьете, в I'Opera Comique.

Ее нигде не было.

Или ее очень огорчило мое письмо и она не смогла пойти в театр, или она боялась встретиться со мной и хотела избежать объяснения.

Вот что мне подсказывало мое тщеславие на бульваре, когда я встретил Гастона и он меня спросил, откуда я.

– Из Пале-Рояля.

– А я из Оперы, – сказал он, – я и вас думал там встретить.

– Почему?

– Потому что Маргарита была там.

– Ах, она была там?

– Да.

– Одна?

– Нет, с приятельницей.

– И только?

– На минутку к ней заходил в ложу граф Г..., но уехала она с герцогом. Я каждую минуту ждал вас. Рядом со мной был пустой стул, и я был убежден, что это ваше место.

– Но почему же я должен бывать там, где Маргарита?

– Потому, черт возьми, что вы ее любовник.

– А кто вам это сказал?

– Прюданс, я встретил ее вчера. Поздравляю вас, мой друг; у вас очень красивая любовница, и не всякий ее может иметь. Берегите ее, она вас прославит.

Этот простой взгляд Гастона мне показал, насколько смешна моя щепетильность.

Если бы я его встретил накануне и он поговорил со мной на эту тему, я, наверное, не написал бы сегодня утром этого глупого письма.

Я был уже готов пойти к Прюданс, чтобы послать ее к Маргарите, но боялся, что она из мести не захочет меня принять, и вернулся домой по улице д'Антэн.

Я снова спросил у швейцара, нет ли письма для меня.

Ничего!

«Она ждет, вероятно, нового шага с моей стороны, и не возьму ли я своего письма обратно, – думал я, ложась спать, – но, увидев, что от меня нет больше письма, она мне напишет завтра».

В этот вечер я особенно раскаивался в том, что сделал. Я был один, не мог заснуть, страдал от неизвестности и ревности; предоставив вещи их естественному течению, я должен был быть около Маргариты и слушать ее чарующий голос, который я слышал только два раза и воспоминание о котором мучило меня в моем одиночестве.

Самое ужасное было то, что я сознавал свою вину; все говорило за то, что Маргарита меня любила. Во-первых, этот план провести лето со мной в деревне; во-вторых, ничто не заставляло ее стать моей любовницей, ведь моего состояния было мало не только для ее жизни, но даже для ее прихотей. Значит, в ней говорила только надежда найти во мне искреннюю привязанность, которая могла бы ей дать отдых от продажной любви, среди которой она жила; а я со второго дня знакомства разрушил эту надежду и заплатил дерзкой иронией за любовь, которой пользовался в течение двух ночей. То, что я делал, было более чем смешно, это было неделикатно. Ведь я даже не платил этой женщине, чтобы иметь право ее поносить, ведь, удрав на второй день, я был похож на паразита любви, который боится, что ему подадут счет. Как? Я был с ней знаком всего тридцать шесть часов; был ее любовником двадцать четыре часа и еще разыгрывал недотрогу; вместо того чтобы не находить себе места от счастья, что она принадлежала мне, я хотел иметь ее всю и принудить ее порвать сразу все старые отношения, которые обеспечивали ее будущее. В чем я мог ее упрекнуть? Ни в чем. Она мне написала, что она нездорова, тогда как она могла мне сказать совершенно просто, с отвратительной откровенностью некоторых женщин, что к ней должен прийти любовник; и вместо того чтобы поверить ее письму, вместо того чтобы отправиться погулять в совершенно противоположную сторону, вместо того чтобы провести вечер с друзьями и прийти на следующий день в назначенный ею час, я разыгрывал из себя Отелло, шпионил за ней и хотел ее наказать тем, что не явился к ней. Но она, напротив, вероятно, была в восторге от этого разрыва; она, должно быть, считала меня ужасно глупым, и ее молчание было выражением даже не укора, а только презрения.

Я должен был в таком случае сделать Маргарите подарок, и это доказало бы ей мое великодушие и щедрость, позволило бы мне обращаться с ней как с содержанкой и считать, что мы поквитались; но я боялся оскорбить одной тенью продажности если не ее любовь ко мне, то, по крайней мере, мою любовь к ней; эта любовь была так чиста, что она не допускала разделения и не могла в то же время оплатить самым прекрасным подарком счастье, которое она испытала, как ни коротко было это счастье.

Вот что я передумал в ту ночь, и я был готов пойти рассказать это Маргарите.

Наступил день, а я все еще не спал, у меня был жар; я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты.

Вы понимаете, что я должен был принять какое-нибудь решение и покончить или с женщиной, или со своими сомнениями, если только она захочет меня принять.

Но вы сами знаете, как трудно принять окончательное решение; я не мог оставаться дома и, не решаясь отправиться к Маргарите, выбрал иной способ приблизиться к ней; в случае удачи я мог все объяснить случайностью.

Было девять часов; я побежал к Прюданс и очень удивил ее своим ранним визитом.

Я не решился сказать ей откровенно о цели своего прихода.

Я ответил ей, что вышел из дому рано, чтобы получить место в дилижансе, который ходит в С..., где живет мой отец.

– Счастливец же вы, – сказала она, – можете уехать из Парижа в такую хорошую погоду.

Я посмотрел на Прюданс с недоумением, не смеется ли она надо мной.

Но лицо ее оставалось серьезным.

– Вы зайдете проститься с Маргаритой? – спросила она по-прежнему серьезно.

– Нет.

– И хорошо сделаете.

– Вы находите?

– Конечно. Раз вы с ней порвали, зачем опять видеться?

– Вы знаете о нашем разрыве?

– Она мне показывала ваше письмо.

– А что она вам сказала?

– Она сказала: «Прюданс, ваш протеже не особенно вежлив; такие вещи можно думать, но нельзя писать».

– А каким тоном она это сказала?

– Смеясь, и при этом добавила: «Он два раза ужинал у меня и даже не зашел облегчить свой желудок».

Вот какое впечатление произвели мое письмо и ревность. Мое самолюбие было страшно унижено.

– А что она делала вчера вечером?

– Она была в Опере.

– Я знаю, а потом?

– Ужинала дома.

– Одна?

– Нет, кажется, с графом Г...

Итак, разрыв со мной ничего не изменил в привычках Маргариты.

Некоторые люди в подобных случаях дают совет: «Не думать о женщине, которая вас не любит».

– Я очень рад, что не доставил Маргарите огорчения, – возразил я с деланой улыбкой.

– И она вполне права. Вы поступили так, как должны были поступить, вы были рассудительнее; она вас любила, постоянно о вас говорила и была способна выкинуть какую-нибудь глупость.

– Почему же она мне не ответила, раз она меня любит?

– Она поняла, что не должна была вас любить. Кроме того, женщины позволяют иногда обманывать их любовь, но никогда не позволяют оскорблять их самолюбие; а нельзя же оскорбить самолюбие женщины, бросая ее после двух дней связи, каковы бы ни были причины разрыва. Я знаю Маргариту, она умерла бы скорее, чем вам ответила.

– Что же мне делать?

– Ничего. Она вас забудет, вы ее забудете, и вам не в чем будет упрекнуть друг друга.

– Но если я ей напишу и попрошу прощения?

– Лучше не делать этого, она вас простит.

Я чуть-чуть не бросился на шею Прюданс.

Через четверть часа я был уже дома и писал Маргарите: «Человек, который раскаивается в письме, написанном вчера, и собирается уехать завтра, если вы его не простите, хочет знать, когда он может у ваших ног излить свое раскаяние. Когда он найдет вас одну? Ведь вы знаете, признания делаются без свидетелей».

Я сложил этот мадригал в прозе и послал его с Жозефом, который передал письмо самой Маргарите; Маргарита сказала ему, что ответит после.

Я вышел только на минутку пообедать, а в одиннадцать часов вечера у меня еще не было ответа.

Я решил больше не ждать и уехать завтра. Приняв это решение, уверенный, что не засну, если и лягу, я начал укладывать свой чемодан.

XV

Мы были уже с час заняты нашими приготовлениями к отъезду, когда раздался сильный звонок у моих дверей.

– Открыть? – спросил Жозеф.

– Откройте, – сказал я, недоумевая, кто мог явиться ко мне в подобный час, не решаясь подумать, что это Маргарита.

– Барин, – сказал Жозеф, входя, – там две дамы.

– Это мы, Арман, – крикнул кто-то, и я узнал голос Прюданс.

Я вышел из своей комнаты.

Прюданс стояла и рассматривала вещи в моем кабинете; Маргарита сидела на диване, задумавшись.

Когда я вошел, я прямо подошел к ней, стал на колени, взял ее обе руки и взволнованным голосом сказал:

– Простите.

Она поцеловала меня в лоб и сказала:

– Вот уже третий раз я вас прощаю.

– Я собирался завтра уехать.

– Разве мой визит может изменить ваше намерение? Я не собиралась вам помешать уехать из Парижа. Я пришла, потому что днем мне было некогда вам ответить и я не хотела, чтобы вы думали, что я сержусь на вас. Прюданс не хотела, чтобы я шла, она говорила, что я могу вам помешать.

– Вы можете мне помешать, вы, Маргарита, но в чем?

– Ну, у вас могла быть женщина, – ответила Прюданс, – и ей не было бы особенно приятно увидеть eще двух.

При этих словах Маргарита внимательно посмотрела на меня.

– Милая Прюданс, вы сами не знаете, что говорите.

– Вы очень мило устроились, – ответила Прюданс. – Можно посмотреть вашу спальню?

– Можно.

Прюданс прошла в мою комнату не столько затем, чтобы ее посмотреть, сколько затем, чтобы сгладить неловкость, которую она только что сделала, и оставить нас одних, Маргариту и меня.

– Зачем вы привели Прюданс? – сказал я ей.

– Потому что она была со мной на спектакле, и затем, кто же меня проводит отсюда?

– Ведь я здесь.

– Да; но я не хотела вам помешать, а кроме того, я была уверена, что, проводив меня до моих дверей, вы захотели бы зайти ко мне; а я не могу вам этого разрешить и не хочу, чтобы вы уехали с правом меня обвинять в отказе.

– А почему вы не можете меня принять?

– Потому что за мной очень следят, и самое ничтожное подозрение может меня погубить.

– И это единственная причина?

– Если бы была другая, я бы вам сказала! Нам нечего скрывать друг от друга.

– Послушайте, Маргарита, я не хочу идти окольными путями к моей цели. Скажите откровенно, вы меня любите?

– Очень.

– Ну так зачем же вы меня обманули?

– Мой друг, если бы я была какая-нибудь знатная герцогиня, если бы у меня было двести тысяч ливров годового дохода, если бы я была вашей любовницей и взяла бы другого любовника, тогда вы имели бы право спрашивать меня, почему я вас обманываю; но я Маргарита Готье, у меня сорок тысяч франков долгу, ни гроша состояния, я трачу сто тысяч франков в год, в этом случае ваш вопрос становится праздным и мой ответ бесполезным.

– Это верно, – ответил я, уронив голову на колени Маргариты, – но я вас безумно люблю.

– Ну, мой друг, нужно было или меня меньше любить, или меня лучше понимать. Ваше письмо меня очень огорчило. Если бы я была свободна, я не приняла бы графа третьего дня или, приняв его, я пришла бы к вам просить прощения, как вы у меня просили только что, и впредь у меня был бы только один любовник – вы. Мне казалось одно мгновение, что я могу себе доставить это счастье на полгода; вы не захотели этого: вы хотели знать, как я этого достигну; ах, мой бог, это так легко было угадать. Я могла бы вам сказать: мне нужны двадцать тысяч франков; вы влюблены в меня, вы бы их нашли и после стали бы меня ими попрекать. Я предпочла не быть вам ничем обязанной; вы не поняли моей деликатности. Пока у нас не очерствело окончательно сердце, мы придаем словам и вещам такое значение, которое недоступно другим женщинам; повторяю вам, средство, которое нашла Маргарита Готье, чтобы уплатить свои долги, не требуя от вас на это денег, было деликатностью с ее стороны, которою вы должны были молча воспользоваться. Если бы вы познакомились со мной сегодня, вы были бы страшно счастливы тем, что я вам пообещала бы, и вы бы не спросили у меня, что я делала третьего дня. Мы бываем иногда вынуждены покупать душевное удовлетворение ценою телесного страдания, и мы страдаем гораздо сильнее, когда впоследствии это удовлетворение ускользает от нас.

Я слушал Маргариту и смотрел на нее с восхищением. Когда я думал, что это чудесное создание, ножки которого раньше я безумно мечтал поцеловать, думало обо мне, уделяло мне место в своей жизни, а я не довольствовался тем, что она мне давала, я спрашивал самого себя: имеет ли границы человеческое желание, если, получив так быстро удовлетворение, оно идет все дальше и дальше.

– Да, это верно, – продолжала она, – мы дети случая, у нас и желания фантастические, и любовь непостижимая. То мы отдаемся одной вещи, то другой. Есть люди, которые разоряются ради нас и ничего не получают, другие нас получают за букет цветов. У нашего сердца бывают капризы; это его единственное развлечение и единственное оправдание. Я отдалась тебе скорее, чем другим, клянусь тебе в этом; почему? Потому что ты взял меня за руку, когда я харкнула кровью, потому что ты заплакал, потому что ты один меня пожалел. Я скажу сейчас глупость: у меня давно была собачка, которая печально на меня смотрела, когда я кашляла; я никого не любила, кроме нее.

Когда она подохла, я сильнее плакала, чем после смерти моей матери, потому что она меня била до двенадцати лет. Ну вот, тебя я полюбила так же, как мою собачку. Если бы мужчины знали, чего можно добиться единственной слезой, они были бы больше любимы, а мы бы не так их разоряли.

Твое письмо тебя выдало, оно мне открыло, что у тебя не хватает душевной тонкости, оно принесло тебе гораздо больше вреда в моих глазах, чем все, что ты мог мне сделать. Оно было вызвано ревностью, это верно, но ревностью злой и дерзкой. Я была грустно настроена, когда получила твое письмо, рассчитывала тебя увидеть в полдень, позавтракать с тобой, одним твоим присутствием прогнать надоедливую мысль, которая меня мучила и с которой до знакомства с тобой я легко примирялась.

К тому же, – продолжала Маргарита, – мне казалось, что только перед тобой я могу думать и говорить свободно. Все, кто окружает нас, подмечают каждое наше слово, делают выводы из наших самых незначительных поступков. У нас, конечно, нет друзей. У нас есть эгоистичные любовники, которые тратят свое состояние не на нас, как они это говорят, а в угоду своему тщеславию. Для них мы должны быть веселы, когда они веселы, здоровы, когда они хотят ужинать, такими же скептиками, как они сами. Нам запрещено иметь душу под страхом позора и потери кредита.

Мы не принадлежим себе. Мы перестаем быть людьми и становимся вещами. Мы занимаем первое место в их тщеславии и последнее в их уважении. У нас есть подруги, но такие, как Прюданс. Это бывшие содержанки, которые не потеряли еще вкуса к широкой жизни, но их возраст не позволяет им этого. Тогда они становятся нашими подругами, или, скорее, собутыльниками. Их дружба доходит до рабской угодливости, но никогда не бывает бескорыстной. Их советы всегда выгодны для них. Им совершенно безразлично, будет ли у нас на десять любовников больше, лишь бы они получили платье или браслет и могли бы время от времени кататься в нашем экипаже и появляться в театре в нашей ложе. Они получают наши старые букеты и берут взаймы наши шали. Они никогда не оказывают нам самой маленькой услуги, не заставив за нее заплатить вдвойне. Ты сам видел это в тот вечер, когда Прюданс принесла мне шесть тысяч франков, за которыми я просила ее сходить к герцогу; она заняла у меня пятьсот франков и никогда мне их не вернет или вернет в форме шляп, которые вечно будут лежать в картонках.

У нас или, вернее, у меня была только одна надежда на счастье: найти себе, печальной и больной, человека, стоящего настолько выше всего этого, что он не требовал бы у меня отчета в моих поступках и был бы моим любовником больше духом, чем плотью. Такого человека я нашла в герцоге, но герцог стар, а старость ни покрывает, ни утешает. Мне казалось, что я могу принять жизнь, которую он мне создавал; но, знаешь, я умирала с тоски, а чтобы умереть, не все ли равно, броситься ли в огонь или отравиться углеродом.

Тогда я встретила тебя, молодого, пылкого, счастливого, и пыталась создать из тебя человека, которого я призывала в своем мучительном одиночестве. Я любила в тебе не то, что в тебе было, а то, что должно было быть. Ты не принимаешь этой роли, отбрасываешь ее как недостойную тебя, ты оказался самым обыкновенным любовником; ну так и поступай, как остальные, плати мне, и не будем об этом говорить.

Маргариту утомила эта долгая исповедь, она откинулась на спинку дивана и, чтобы заглушить легкий приступ кашля, поднесла платок к лицу.

– Прости, прости, – шептал я, – я все понял; но я хотел это услышать от тебя, моя несравненная Маргарита. Забудем все и будем помнить только об одном: мы принадлежим друг другу, мы молоды и любим друг друга.

Маргарита, делай со мной что хочешь, я твой раб, твоя собака, но, ради всего святого, разорви письмо, которое я тебе написал, и позволь мне не уезжать завтра: я не перенесу этого.

Маргарита вытащила мое письмо из-за лифа и, подавая его мне, сказала с очаровательной улыбкой:

– Вот оно, я тебе его принесла.

В это время вернулась Прюданс.

– Знаете, Прюданс, что он просит? – спросила Маргарита.

– Он просит прощения?

– Да.

– А вы простили?

– Пришлось, а что еще он просит?

– Не знаю.

– Поужинать с нами.

– И вы на это соглашаетесь?

– А вы как думаете?

– Я думаю, что вы оба неразумные дети. Но, кроме того, я думаю, что мне очень хочется есть, и чем скорее вы согласитесь, тем скорее мы поужинаем.

– Едемте, – сказала Маргарита. – Мы поместимся втроем в моей карете. Послушайте, – добавила она, обращаясь ко мне, – Нанина будет уже спать, вы откроете дверь, возьмете ключ; постарайтесь больше не терять его.

Я горячо поцеловал Маргариту.

В это время вошел Жозеф.

– Барин, – сказал он с самодовольным видом, – чемоданы готовы.

– Совершенно?

– Да, барин.

– Ну так развяжите их: я не поеду.