𝐨𝐛𝐥𝐢𝐯𝐢𝐨𝐧 ★ 𝘳𝘢𝘧𝘦 𝘤𝘢𝘮𝘦𝘳𝘰𝘯

"Разочарована".

Это слово царапало мозг Рэйфа, словно шлюха ногтями — спину пьяному туристу.

Растерянность? Да Рэйф харкал кровью от этого чувства. Не просто там грустно, а будто выблевал душу после передоза абсента. С того самого чёртового разговора это слово — "разочарована" — как заноза под ногтем, как сифилис в самом начале — вроде и не больно, но уже гниёшь изнутри.

Париж, эта золотая клоака, с его лицемерным шиком и вечным запахом мочи, превратился в персональный ад. Он отчаянно искал забытья, как потерпевший в кораблекрушении — в абсенте, пока мир не начинал плыть, в объятиях проституток с площади Клиши, чьи тела пахли нищетой и дешёвым пойлом, в героине, добытом у сомнительных личностей в Сен-Дени. Ничего не сделать, ничего!

Ничего не помогало. Ава, эта ведьма, отравила его, как яд, проникший в кровь, и противоядия не существовало.

Он утопал в саморазрушении, словно тонул в Сене после пьяной драки. Любовь, говорили они, делает тебя лучше. Вранье! Любовь — это как дорогая скрипка, которую сломали о твою голову. А вот кокаин... Кокаин — это короткое забвение. Белый порошок, стирающий на миг разъедающую боль, даря иллюзию контроля над собственной жизнью.

Он потерял все. Всё, чем дышал. Всё, из-за чего вообще стоило просыпаться по утрам. Аву, черт бы её побрал!

И тут эта Дэйзи... Подруга? Скорее, назойливая муха, жужжащая над тарелкой с прокисшим супом. Она знала все об Аве: где она живет, что делает, с кем проводит ночи. Она знает все, но молчит, как партизан на допросе в гестапо. Хранила секреты, как сейф в банке Ротшильдов. Но, как назло, не отпускала его. Писала письма, пропитанные ароматом "Coco Mademoiselle" от Chanel, как вызов, как насмешку. Звонила, шептала двусмысленности, приглашала на свои помпезные вечеринки, где все блистали фальшивыми улыбками и готовы были перегрызть друг другу глотки за место под солнцем. Он презирал этот лицемерный мир. Но... Дэйзи была его единственной связью с миром, где все еще существовала Ава.

*ੈ✩‧₊༺☆༻*ੈ✩‧₊

Стук в дверь вонзился в его сознание, словно ржавый нож в печень пьяницы. Остатки сна, словно грязная пена, отступили, оставив после себя лишь тягостную реальность: Париж, прокуренная коморка вместо гостиницы, где он ютился, словно крыса под дождём. Адрес? Да пошёл он к чёрту, этот адрес! Одна из тысяч улиц, мокрых и безнадежных, как взгляд старого сутенёра, пережившего лучшие годы. Семь утра? Да чтоб у того, кто придумал это время, руки отсохли, а часы сломались навеки! Проклиная всё на свете — этот город, эту дверь, этого придурка, который вздумал его будить — Рэйф на ощупь нашел джинсы, втиснулся в них, словно в смирительную рубашку, застегнул на ходу и поковылял к двери, с трудом разлепляя веки, словно их кто-то склеил клеем.

За порогом стояла девица, максимум лет двадцать, не больше, судя по наглому блеску в глазах и дешёвой самоуверенности, сквозившей в каждом движении. Явно подрабатывает здесь, чтобы хоть как-то свести концы с концами, или, что более вероятно, чтобы купить себе очередную безделушку, такую же бессмысленную и ненужную, как надежда на светлое будущее. Волосы, чёрные, как вороново крыло, затянуты в тугой хвост, словно кто-то пытался задушить её во сне. Ресницы накрашены этой дурацкой синей тушью, словно она собралась на маскарад в костюме морской ведьмы, губы — вымазаны вульгарно-красной помадой, как у дешёвой проститутки с Монмартра. Вся эта косметика не делала её привлекательнее, а лишь подчёркивала юношескую глупость, отчаянное желание казаться старше и скрыть внутреннюю пустоту. Словно нарядили манекен из обветшалого магазина, торгующего ширпотребом.

— Ох, пардон, месье Кэмерон, за столь ранний визит, но на ресепшене рано утром... ну, "рано" — это, конечно, преувеличение... раздался телефонный звонок, – начала она, словно зачитывала по бумажке, напыщенно-учтивым тоном, не скрывая при этом презрения, — какой-то мадемуазель разыскивал вас. Я, разумеется, не позволила себе сообщить, что вы здесь остановились... сами понимаете, конфиденциальность наших клиентов превыше всего, а вдруг этот "мадемуазель" — какой-нибудь бандит? Шучу, конечно. Но вы понимаете, да?

Затараторила она на ужасном английском, с таким жутким французским акцентом, что у Рэйфа заныли зубы. Каждое слово звучало фальшиво и лицемерно, словно реплика из плохого театрального спектакля. Словно она зубрила роль, но забыла вжиться в образ.

— К делу, — прорычал Рэйф, чувствуя, как вскипает злость, словно кипяток в старом уличном самоваре. — Говори, что тебе нужно, и проваливай.

— Я записала номер телефона, с которого поступил звонок. Если вы пожелаете, можете перезвонить. Мадемуазель не назвала своего имени. Она лишь поинтересовалась, проживает ли в нашем скромном отеле месье Кэмерон. Вот, держите, — она протянула ему бумажку с номером, словно вручала смертный приговор, — не стану вас больше утомлять. До свидания!

С этими словами девчонка, словно нашкодившая кошка, юркнула обратно в коридор, оставив Рэйфа в полном недоумении. Он подошёл к окну и распахнул его настежь, жадно вдыхая сырой, пропитанный гарью, выхлопными газами и запахом гниющей листвы парижский воздух. Этот воздух — словно отражение его души: грязный, отравленный, пропитанный разочарованием, тоской, безнадежностью и привкусом скорой смерти. Дождь, казалось, лил не переставая, словно само небо оплакивало его жалкое существование. Небо, затянутое свинцовыми тучами, давило своей тяжестью, делая город ещё более унылым и безнадежным, чем это вообще представлялось возможным. Словно мир накрыли траурным покрывалом и забыли снять после похорон. Рэйф нашарил на подоконнике пачку "Gitanes", припасённую с вечера, и дрожащими руками закурил. Старая привычка — стоять у окна и наблюдать за жизнью города, въелась в него намертво, словно татуировка, сделанная пьяным матросом в портовой таверне. Словно он не мог дышать, не вдыхая этот вонючий парижский воздух, не наблюдая за этими спешащими куда-то людьми, сгорбившимися под тяжестью проблем и забот.

Эта привычка пришла к нему от Авы, когда они только начинали жить вместе, когда их любовь казалась вечной, а будущее — светлым и безоблачным, словно парижское небо после весенней грозы. Помнил, как она, просыпаясь ни свет ни заря, босиком подходила к окну, чиркала спичкой о коробок и прикуривала свою дешёвую "Gauloises". Он притворялся спящим, чтобы не спугнуть это хрупкое волшебство, чтобы не разрушить идиллию. Но тайком, из-под полуопущенных век, наблюдал за ней, наслаждаясь каждым её движением, каждым вздохом. За тем, как она, устроившись на подоконнике, свесив одну ногу на пол, а другую согнув в колене, смотрит на прохожих, спешащих по своим делам. Как элегантно она держала между своими тонкими, аристократическими пальцами эти грубые мужские сигареты и, прищурившись, выдыхала тонкую струйку дыма в сырой воздух, словно отправляла своё послание миру. Черт, даже курить она умела с особым изяществом, словно танцевала свой личный танец смерти.

А теперь... Теперь он стоял один, как побитая собака, в этой убогой гостинице, вдыхая пропитанный дождём, отчаянием и одиночеством парижский воздух, и чувствовал, как ледяной кулак сжимает его сердце, высасывая из него последние капли жизни. И этот проклятый номер телефона... Кто звонил? Кому он вдруг стал так нужен? И каким образом они его выследили в этой дыре, где даже тараканы предпочитают держаться подальше? Черт, нужно немедленно выпить.

Запах дешевого пойла, приправленный щепоткой безысходности, обволакивал его, преследуя назойливо, как навязчивая любовница. Когда дверь отеля захлопнулась за спиной, Рэйф почувствовал себя выплюнутым в пасть каменного чудовища. Улицы, искривлённые, словно гримаса пьяницы после особенно жестокой ночи, змеились перед ним, маня в лабиринт переулков, где даже солнце, редкий гость в эти дни, казалось издевкой. Оно высвечивало не только фасады дорогих бутиков и архитектурные шедевры, но и ту грязную, потаённую изнанку Парижа, которую так старательно пытались скрыть за фасадом элегантности. В животе плескалось ощущение пустоты, переходящее в болезненное урчание, а пересохшее горло молило о спасении — о кружке ледяного пива, горького, как признание в том, что ты облажался по полной. Вчерашние чаевые, щедро отсыпанные этому наглому таксисту, казались теперь предательством самого себя, преступлением против собственной нищеты. Деньги, которые могли бы хоть немного прикрыть зияющую дыру в бюджете, улетели в карман наглого хапуги, оставив его с чувством отвращения и горького сожаления.

Толпа, этот бурлящий котёл человеческих амбиций и низменных желаний, выплёскивала на улицы Парижа все свои пороки, словно нечистоты из переполненной канализации. Шикарные дамы, сверкающие бриллиантами, жадные до власти дельцы, богемные художники, пытающиеся продать свой талант за гроши — все они сливались в один пёстрый, хаотичный поток. Рэйф, ощущая себя волком-одиночкой, затравленным и голодным, продирался сквозь эту толпу, выискивая среди сотен лиц одно-единственное, способное разжечь искру надежды в его угасающей душе. Его "случайные" касания, больше напоминающие наглые хватания за локоть, вызывали у парижских красоток скорее смесь презрения и брезгливости, чем испуг или интерес. Он впивался взглядом в их надменные лица, ища хотя бы отблеск чего-то знакомого, чего-то подлинного, чего-то, что заставило бы его сердце биться чаще. Но находил лишь тщательно наложенный макияж, маски, скрывающие за напускной элегантностью пустоту и равнодушие. Эти женщины, эти хищницы в дорогих нарядах, были воплощением показного шика, за которым пряталась холодная, расчётливая жестокость. Ава... Ава была совершенно иной. В ней кипела взрывная смесь американской наглости и европейского шарма, как будто смешали бензин с зажигательной смесью, готовую взорваться в любой момент, осветив всё вокруг ярким пламенем. Она была дерзкой, непредсказуемой и опасной, и именно это притягивало Рэйфа к ней с неотвратимой силой.

Улица, на которую он свернул, встретила его запахом прокисшего вина, выброшенных объедков и запахом надежд, безжалостно разбившихся о холодные булыжники мостовой. Здесь, среди грязных мусорных баков, изрисованных граффити стен и облупленных фасадов, он наткнулся на неё — "La Mélancolie Éteinte". Название, звучащее как похоронный марш для его собственных, давно похороненных грёз. Как иронично! Затухшая печаль... Именно это он сейчас чувствовал, ковыляя по этому проклятому городу.

Старый хрыч, стороживший вход в эту обитель порока, словно трёхголовый Цербер, казался вытащенным прямиком из самой глубокой и грязной помойки. Застиранные брюки, когда-то, возможно, и знавшие приличный вид, висели на нём, как на пугале, а пиджак, некогда бывший символом респектабельности, теперь источал стойкий запах старости, дешёвого алкоголя и неминуемой безнадёги. Сигарета, намертво приклеенная к его пожелтевшим губам, делала его похожим на крысу, загнанную в угол и готовую укусить любого, кто попытается к ней приблизиться. Он окинул Рэйфа грязным, оценивающим взглядом, сканируя его с головы до ног, словно оценивая кусок мяса на прилавке. Затем, с показной грубостью и еле заметной усмешкой, отворил дверь, впуская его в свою мрачную, прокуренную берлогу.

Внутри "Затухшей печали" царил густой, полумрак, в котором можно было пощупать воздух руками. Он был пропитан запахом табачного дыма, дешёвого алкоголя, пролитого пива, немытых тел и несбывшихся надежд. Атмосфера уныния и разочарования здесь была настолько плотной, что, казалось, её можно было резать ножом. Столы, покрытые липким слоем пролитого пива и застывшего винного осадка, хранили на себе следы бесчисленных пьяных разговоров и разбитых сердец. Зеркала, когда-то украшавшие стены, теперь потускнели от времени, покрылись толстым слоем пыли и утратили свою отражающую способность, словно отказываясь видеть всю ту мерзость, которая творилась в этом месте. Рэйф выбрал самый дальний столик у окна, наблюдая за жизнью, проносящейся мимо, словно калейдоскоп упущенных возможностей и несбывшихся мечтаний.

Официантка, словно призрак из прошлого, внезапно возникла перед ним, накрашенная, как новогодняя ёлка, и источающая дешёвый аромат духов, призванных скрыть запах усталости. Красная помада, кричащая и вульгарная, казалась протестом против унылой действительности, а может быть, и просто дешёвой попыткой привлечь внимание немногочисленных посетителей. "Черт бы побрал эту вашу красную помаду!" — промелькнуло у Рэйфа в голове. Он испытывал внезапный приступ ненависти ко всем женщинам, отчаянно пытающимся скрыть свою истинную суть за слоем косметики, дорогими тряпками и фальшивыми улыбками.

— Alors, qu'est-ce que je vous sers, mon chéri? (Ну что, что я вам подам, мой дорогой?) — пропела она, словно кошка, играющая с мышкой, оценивая его состояние и содержимое его карманов. В её голосе слышалась насмешка, скрытая под маской приторной любезности.

— Виски есть? — выпалил Рэйф, даже не пытаясь изобразить вежливость. Ему было плевать на правила приличия. Сейчас его интересовало только одно – утолить жажду и хоть на время забыть о своей никчемной жизни.

— Виски? Здесь вам не Америка, mon amour. Коньяк. Только коньяк, — ответила она, сверкнув напомаженными губами и окинув его презрительным взглядом. Было ясно, что посетители, заказывающие только коньяк, не вызывают у неё особого энтузиазма.

Рэйф скривился, словно съел что-то кислое. Ему было плевать на изыски и тонкости вкуса. Ему нужно было что-то крепкое, что-то, что сожжёт глотку и притупит боль, что-то, что позволит ему хоть на время отключиться от этого проклятого мира.

— Тогда коньяк. Один коньяк. И... свинину. Что у вас там есть из свинины? — спросил он, нетерпеливо барабаня пальцами по липкой столешнице.

— Свинина? Mon Dieu, мы не подаем свинину, mon cher. У нас есть... — начала было официантка, закатывая глаза в наигранном отчаянии, но Рэйф не дал ей договорить.

— Мне плевать, что у вас есть! Дайте мне что-нибудь съедобное. Что-нибудь, чтобы хоть немного утолить голод. И коньяк! Живо! — прорычал он, чувствуя, как раздражение поднимается в нём, словно ядовитый газ, готовый взорваться в любой момент.

Официантка, эта провинциальная трагедия с губами, надутыми, словно переспелая вишня, побрела к барной стойке, будто ее заставили отработать все грехи Адама и Евы разом. Дрянь дешёвая, возомнила себя музой Сартра, да только у нее в голове, похоже, только одна мысль: как бы половчее сэкономить на лаке для волос. Рэйф откинулся на спинку обшарпанного стула, который помнил, наверное, еще поцелуи французских солдат, возвращавшихся с войны в Индокитае, и взгляд его зацепился за окно, за эту парижскую карусель безумия: прохожие, спешащие, словно термиты, разрушающие старый дом, по своим несусветно важным, как им кажется, делам. И в этот момент Рэйф почувствовал себя особенно одиноким, оторванным от всего мира, словно его выбросили на необитаемый остров, где он обречен на вечное одиночество, где его крики о помощи никто не услышит. Все эти годы, что тянулись, словно бесконечная вереница серых, безликих дней, перемешанных с редкими вспышками безумной радости, он не чувствовал себя по-настоящему живым. Нет. Жизнь, в полном смысле этого слова, покинула его в тот самый трагический момент, когда Ава ушла, оставив после себя лишь зияющую, кровоточащую пустоту, которую, казалось, ничем и никогда нельзя будет заполнить, словно рану, нанесенную кинжалом, смазанным ядом. Она обвинила его в чём-то невообразимом, в чём-то таком, в чём Рэйф так и не смог разобраться, что-то, что сломало его изнутри, разбив его на тысячи осколков, которые он не мог собрать воедино, как разбитое зеркало, в котором больше нельзя увидеть свое отражение. Сейчас ему было всего двадцать семь, а внутри зияла огромная, бездонная дыра, наполненная лишь растерянностью и непониманием, словно в его душе поселился вечный холод, который не согреть никаким пламенем.

— Не рано ли ты решил начать убивать свою печень алкоголем, а, мой дорогой самоубийца?

Внезапно, словно по волшебству, на его плечо легла чья-то лёгкая, женская рука, обтянутая тонкой кожей, пахнущей дорогими духами и табаком, а рядом с ухом, всего в паре мучительных миллиметров, едва касаясь мочки, раздался кошачий, бархатистый голос, словно мурлыканье сытой кошки, играющей с обречённой мышкой, прежде чем разорвать её на части. Этот голос, пропитанный запахом дорогих французских духов, смешанным с терпким ароматом крепкого табака, был одновременно соблазнительным и дразнящим, заставляя его сердце на мгновение замереть, словно перед прыжком в пропасть, и вызывая странное, неприятное ощущение, словно на него набросили тонкую, шелковую сеть, из которой невозможно выбраться. Рэйф, словно очнувшись от глубокого, кошмарного сна, резко обернулся и застыл в недоумении, не веря своим глазам и сомневаясь в реальности происходящего.

Дэйзи... Она стояла перед ним, такая же яркая, вызывающая и непредсказуемая, как и в его самых смелых, безумных воспоминаниях, словно сошедшая со страниц скандального романа. Она была словно воплощение парижского шика, декаданса и запретных удовольствий, словно сошла со страниц романа какого-нибудь французского писателя-бунтаря, который презирал буржуазные ценности и воспевал свободу, любовь и смерть.

— Не думал, что встречу тебя именно здесь, в этой дыре, — ответил он, пытаясь придать своему голосу непринуждённость и безуспешно делая вид, что рад её видеть.

— Знаешь, я ведь тоже не частая гостья в подобных заведениях. Предпочитаю более респектабельные места, — произнесла она, медленно, словно смакуя каждое слово, садясь за его столик и запрокидывая одну ногу на другую в вызывающей, почти непристойной манере, демонстрируя свои бесконечно стройные ноги, обтянутые черными, полупрозрачными чулками с кружевной каймой, словно приглашая его к греху. Ее движения были грациозными, плавными и уверенными, словно она знала, какое впечатление производит на мужчин, как она их гипнотизирует и лишает воли. — Но сегодня что-то, словно невидимая сила, поманило меня сюда, в этот мрачный уголок. Видимо, сегодня тот самый день, когда мне захотелось спуститься в преисподнюю.

— Как давно ты во Франции? — спросил Рэйф, стараясь не обращать внимания на то, как её туфля, с острым, как бритва, носком, игриво коснулась его ноги под столом, вызывая странное, неприятное ощущение. Это прикосновение было одновременно дразнящим и настораживающим.

— Во Франции я уже довольно давно, а в Париже — относительно недавно. Всего несколько недель. — проворковала она, доставая из своей маленькой, изящной сумочки, украшенной бисером и пайетками, элегантный портсигар, изготовленный из серебра и украшенный сверкающими стразами, и небрежно закуривая тонкую сигарету с ментолом. Дым, вырвавшийся из её алых, накрашенных губ, образовал в воздухе причудливое, змеящееся облачко, которое на мгновение заслонило её лицо. — А ты, мой дорогой, что здесь делаешь? В Париже, я имею в виду. Давно прилетел?

— Вчера прилетел, — буркнул Рэйф, чувствуя, как раздражение начинает подниматься из глубин его души, словно просыпающийся вулкан, готовый извергнуть на мир потоки ядовитой лавы и удушливого пепла.

Он замолчал, потому что подошла эта кислая, словно неспелый лимон, мегера-официантка и шлёпнула на стол его заказ, словно бросая кость голодной собаке. Смотрит с презрением, как на прокаженного, нарушившего ее священное право на скуку и уныние. Ну и пусть идет к черту, вместе со своими комплексами, убогими мечтами и ненавистью ко всему живому.

— И с какой целью ты здесь, дорогой? — поинтересовалась Дэйзи, выпустив дым в прокуренный потолок.

— А разве цель обязательна? — огрызнулся
Рэйф, чувствуя, как ярость закипает в нем, словно лава в жерле вулкана.

— Не знаю, милый, — пропела она, приторно сладко, словно отравленный медом десерт, подаваемый перед казнью. — В последнее время у тебя, кажется, всего одна цель... Сбежать от самого себя? Или, может, найти способ красиво умереть?

Рэйф посмотрел на неё из-под нахмуренных бровей, его взгляд был полон неприязни, раздражения, боли и какой-то болезненной обреченности, словно он уже заранее смирился со своей трагической судьбой. Он схватил нож и с ожесточением, словно выпустил на волю всю свою злость и ярость, принялся разрезать кусок жёсткого, жилистого мяса, с которым даже самый острый нож справлялся с огромным трудом. Мужчина рвал его на куски, словно пытаясь выместить на нём свою обиду, разочарование и отчаяние, и жадно забрасывал его в рот, не обращая внимания на то, как он выглядит со стороны, и совершенно не заботясь о правилах этикета.

Дэйзи с неприкрытым интересом рассматривала его лицо, словно пыталась читать его душу, как бульварный роман, написанный пьяным поэтом в приступе отчаяния. Морщины у глаз стали глубже, взгляд — тяжелее и отстраненнее, а во всём облике появилась какая-то обреченная тоска, словно тень висельника, приговоренного к высшей мере наказания. Жизнь его изрядно помяла, это было видно невооруженным глазом. И ей, похоже, это доставляло какое-то извращенное удовольствие, словно она наблюдала за представлением, где он играет главную роль - роль жертвы. Наслаждается его падением, как садист наслаждается криками своей жертвы.

Рэйф, словно дикий зверь, загнанный в тесную клетку, сверлил Дэйзи испепеляющим взглядом. Его лицо, обычно отточенное и аристократичное, сейчас исказилось гримасой почти звериной ярости, приоткрывая оскал хищника, готового разорвать жертву на части. С оглушительным звоном отшвырнув вилку и нож на злосчастную тарелку с полусъеденным куском кровавого мяса, он вложил в этот жест столько силы, что изысканное серебро взвыло, словно от боли, протестуя против столь варварского обращения. Багряные брызги соуса, словно артериальная кровь, неминуемо запятнали девственную белизну накрахмаленной скатерти, оставив зловещие кляксы, напоминающие о кровопролитии.

— Это ты звонила? В "Ritz"? — вопрос прозвучал резко, как выстрел посреди оперного пения.

Она равнодушно пожала плечами, словно заданный Рэйфом вопрос был настолько банальным и нелепым, что просто не заслуживал её драгоценного внимания. Её чувственные, накрашенные алой помадой губы, яркие, как только что пролитая кровь, презрительно изогнулись в лёгкой усмешке.

— Неужели ты действительно вообразил, что это звонил сам президент Миттеран, чтобы пригласить тебя на дружеский аперитив, cherie? Не питай пустых иллюзий, дорогой. Кто же еще мог осмелиться прервать твою трогательную, полную печали, изоляцию в этом убогом номере, кроме твоей старой, доброй... знакомой?

Нарочито отведя взгляд к панорамному окну, открывающему вид на бурлящий жизнью бульвар Сен-Жермен, она дала понять, что её занимают куда более важные вещи, чем его жалкие страдания. Она словно говорила: "Париж живёт своей жизнью, а ты здесь лишь жалкий статист, Рэйф. Так прими же свою роль."

Рэйф кивнул, с трудом сдерживая ярость. Эта тщательно разыгранная светская драма, с ее фальшивыми улыбками и двусмысленными комплиментами, вызывала у него лишь отвращение. Ему хотелось выблевать всё, что он съел. Он схватил бокал с коньяком, цвета старой кожи, и опрокинул остатки в себя, пытаясь заглушить нарастающее бешенство. Одиннадцать евро, смятые и небрежно брошенные на скатерть — ничтожная плата за эту пытку. Поднявшись со стула, он уже собирался уйти, когда её рука, словно змея, обвила его запястье.

— Куда ты так спешишь, mon amour? — промурлыкала она, искоса глядя на него. В ее глазах плясали самодовольные искорки. — Мне кажется, у нас накопилось столько всего, что нужно обсудить. Полтора года — целая вечность, не находишь?

— Туда, где не нужно притворяться, что мне интересно слушать твою чушь. Обсуждать что? Где, во имя всего святого, Ава? — выплюнул он слова, словно выстрелил в упор, срывая все маски, нарушая все правила приличия, не в силах больше сдерживать гнев, клокочущий в нем, словно лава в жерле проснувшегося вулкана. — Ты, лживая дрянь, знаешь, где она, но молчишь.

— Тише, дорогой, не стоит привлекать к себе внимание, — прошептала Дэйзи, прикрывая свои слова фальшивой улыбкой, словно наслаждаясь его болью, словно питаясь его яростью, словно демон, подпитывающийся от людских страданий. — Разве это единственное, что тебя интересует? Неужели тебе нет никакого дела до меня? Неужели тебе безразлично, что происходило со мной все эти месяцы?

Рэйф бросил на нее взгляд, словно на дохлую крысу, завалявшуюся под лестницей. Он сканировал ее взглядом, полным отвращения, будто рассматривал прокаженную, готовую заразить его своим гнилым существованием. Эта сука в своем уме? Неужели она думает, что ему есть дело до ее жалкой жизни, что он будет выслушивать ее брехню, ее нытье, ее убогие оправдания? Официантка, слоняющаяся возле их столика, чтобы забрать грязную посуду и стрясти чаевые, презрительно хмыкнула. Провинциальная дура, решившая, что это очередная склока богатых идиотов. Она даже не представляет, что перед ней разворачивается не просто ссора, а целая трагедия, чертова драма, достойная пера Селина или даже, хрен с ним, Бориса Виана.

— Если тебе нечего сказать по существу, Дэйзи, то я ухожу, — прорычал Рэйф сквозь зубы, словно яд. Он был на грани, готовый сорваться и разодрать ее на кусочки, как голодный зверь.

— Прекрасно, мой милый эклерчик, — проворковала она, доставая из своей сумочки дорогую зажигалку "Dupont" и щёлкая ей резким, словно выстрел, звуком. — Тогда слушай внимательно. Ресторан "San Marie", сегодня вечером, ровно в десять, ни минутой позже, понял? Там, может быть, узнаешь что-то интересное. Но главное, не заставляй меня ждать, милый. Я ненавижу это, понял?

После этих слов, эта дьяволица, взметнулась со стула так резко, будто ее ужалили в самое чувствительное место раскаленным гвоздем, и выпорхнула из бара, словно ночная бабочка, улетающая от света, оставив за собой лишь шлейф дорогого парфюма и ядовитой обиды. Рэйф, будто его окатили ушатом дерьма прямо на его смазливую мордашку, устало прикрыл свои красивые глазки, словно стыдясь собственной слабости, и спрятал лицо в ладонях, как будто молился о милости. Через пять минут он, как побитый пес, выгнанный из теплой конуры в ледяную ночь, поплелся следом за ней, проклиная тот день, когда вообще узнал ее имя.

Секунды тянулись, как жевачка, потерявшая вкус еще в прошлой жизни, минуты — как допросы в гестапо, где тебе выбивают душу вместе с зубами, а часы — в эту мать ее бесконечность, будто застрял в лифте с Жаком Шираком и его бесконечными байками про Миттерана. В такую поганую погоду, улицы города превращались в один сплошной кошмар, мрачный и унылый, как похороны любимой кошки, которую ты сам, пьяный в стельку, переехал на своем новом "Рено". А уж когда в груди поселяется эта гнилая крыса ожидания, готовая сожрать тебя изнутри, становится просто невыносимо!

Ожидание чего?! Что он, как последний идиот, как марионетка на веревочках, заявится в этот сраный ресторан, словно по расписанию, а там, как ни в чем не бывало, сидит его Ава? Будто эти годы скатились с ее ангельской мордашки и этих дьявольских глаз, от которых у него до сих пор подкашиваются коленки, и она улыбается, как будто они вчера вместе пили кофе и строили планы на будущее?

Ожидание — это хуже, чем похмелье после ящика бордо, выпитого в одиночку, когда ты уже готов продать душу дьяволу за таблетку аспирина и минуту тишины. Особенно, когда ты понятия не имеешь, чего, собственно, ждешь.

Это как русская рулетка, только вместо револьвера у тебя сердце, и каждый вдох может стать последним.