𝐨𝐛𝐥𝐢𝐯𝐢𝐨𝐧 ★ 𝘳𝘢𝘧𝘦 𝘤𝘢𝘮𝘦𝘳𝘰𝘯

Жемчуг, чтоб его черти драли, коснулся кожи Авы, как ледяные пальцы смерти. "Вот же блин, как холодно, но зато как шикарно, а?", — промелькнуло в голове. Холод этот — как удар под дых, как первая доза героина, как предвкушение сочного куша. Она чувствовала себя хищницей в норковой шубе, сукой, прикрытой бриллиантами. Пальцы, словно воришки на вокзале Сен-Лазар, ловко перебирали бусины. Не просто так, а прикидывали стоимость, как мафиози на аукционе делят сферы влияния. Уголок губы дернулся в усмешке – наглой и уверенной, как у Бельмондо после удачного ограбления. "Неплохо, очень даже неплохо," — подумала она, как шулер, поймавший лоха на блефе.

— Ну что, киска, прет от этой хрени? — просипел Ален, подкравшись сзади, словно таракан к недоеденному круассану.

Ава закатила глаза. "Опять этот придурок с этим идиотским прозвищем," — промелькнуло в голове. Типичный парижский выскочка, "новый француз" с комплексом Наполеона. Деньги у него жгут карман, а в голове — опилки. Костюм от Живанши сидит, как на пугале. Автосалон для лохов, вилла за городом... "Что за цирк?" Думает, что купит ее своими деньгами? "Пусть идет на хер!" Деньги — это всего лишь средство, как пистолет для киллера. Ава знала, как ими пользоваться, чтобы пробиться наверх.

— О, они просто... восхитительные, — промурлыкала она, любуясь своим отражением в зеркале. Не собой, а своим образом – куклой, которую она продавала миру. Глаза — томные и лживые, как у проститутки на бульваре Клиши. Губы — алые и манящие, как ядовитый цветок. Шея — украшенная жемчугом, как трофеем после удачного дела. Жемчуг — всего лишь аксессуар, как нож в рукаве бандита. Он делал ее еще более соблазнительной и опасной.

— Да они ничто по сравнению с твоей красотой, ангел мой, — прохрипел Ален. Он потянулся к ее шее, как алкаш к бутылке паленой водки. В его глазах горела похоть, как у голодного пса, учуявшего запах мяса.

Ава отстранилась с грацией кошки, избегающей грязных рук. Его губы коснулись лишь ее волос, оставив на них след дешевого одеколона. "Фу, какая гадость!", — подумала она, сдерживая тошноту. Она дала ему понять без слов: "Не торопись, ублюдок. Сначала заплати." В ее глазах вспыхнула искра, обещая ему ад и рай в одном флаконе. Ален отдернулся, словно обжегся. "Черт!", — пронеслось в его голове. Эта старая ведьма за кассой, с ее пронизывающим взглядом, видела все.

— Берем, — пробурчал он, отворачиваясь. — Счет, пожалуйста, мадам, и побыстрее.

Они вывалились из этой гребаной дыры, этой ювелирной лавки, словно только что провернули там ограбление века, и их выплюнуло прямо на площадь, где шмотки выставлялись напоказ, как проститутки на бульваре Клиши после полуночи. Ален, этот скользкий тип с манерами бульдога, расщедрился, как сумасшедший, заваливая девчонку цацками, словно она рождественская елка после взрыва в банке: сумочки от Dior и Chanel, за которые можно было купить скромную виллу на Лазурном берегу и забыть о всех проблемах, бижутерия, от которой слепли глаза, как от вспышки папарацци, охотящихся за скандалом, косметика, чтобы маскировать следы алкоголя, наркотиков и бессонных ночей, шляпки, чтобы прятать выгоревшие волосы и пустые обещания - полный арсенал для профессиональной хищницы, живущей за чужой счет. Mais putain, у этой щедрости была своя цена, своя вонь, своя гнилая начинка. Ему нужна была Ава. Вся, до последней фальшивой улыбки, до последнего лицемерного вздоха, до последней капли лжи, текущей по ее венам. Вся эта мишура — всего лишь дьявольская прелюдия, тщательно срежиссированный фарс, чтобы затащить ее в свою постель, а затем и в свою золотую клетку, финишная прямая к его больной, маниакальной мечте. Он хотел сломать ее, как старую куклу, приручить ее, как дикую кошку, которую он нашел на помойке, заставить ползать и молить о пощаде, как последнюю наркоманку в опиумном притоне, готовую на все за дозу.

Но, черт возьми, он, вне всяких сомнений, был самым щедрым сутенером, которого когда-либо встречала эта ветреная пустышка. Она продала бы свою мать за новый флакон Poison от Dior, и он это прекрасно знал. Использовал это, как кнут и пряник, как оружие массового поражения против ее жалких амбиций.

— Eh, mon chéri, слышала, сегодня в «Сан Мари» какой-то адский шабаш, с танцами на костях и брызгами шампанского. Говорят, кокаин там сыплется, как снег в январе, а шлюхи визжат громче сирены. Не знаешь, что за бардак там творится, в честь чего этот праздник во время чумы? — прощебетала Ава, заплывая в очередной бутик.

— Ах, да, этот Шаброль, Леон, пусть он сдохнет в муках, видите ли, стал главным паханом в своей нефтяной империи, владельцем мира и королем всех ублюдков. Теперь он будет решать, кому жить, а кому платить налоги, кому отрезать голову, а кому лизать ему сапоги.Вот и отмечают, как будто в мире нет других проблем, будто можно купить счастье за грязные деньги, — пробурчал Ален, пожирая взглядом шею Авы, украшенную его последним приобретением — бусы из жемчуга, которое сверкало, как звезда в черном бархате ночи. Он мечтал сорвать их, обнажив ее нежную кожу, и оставить на ней свой след.

— Ну, скажи мне, почему нет? A ты почему никогда не закатываешь таких безумных оргий, где все друг друга трахают, колют в вену и плюют на мораль, где деньги льются рекой, а все приличия летят к чертям? Неужели ты такой скряга, что жалко выкинуть пару миллионов на ветер? Или у тебя просто нет фантазии, мой богатый мальчик?

Ава с кривой ухмылкой, словно у голодного бездомного кота, который нашел кусок гнилого мяса, ковыряла пальчиком черное платье с кружевами, словно это была чья-то грязная, постыдная и тщательно скрываемая тайна, стянула его с вешалки и приложила к себе, придирчиво оценивая, как оно будет облегать ее бедра, как оно подчеркнет линию ее груди, как оно заставит всех этих мужчин в зале пасть к ее ногам, как жалкие щенки, жаждущие ее внимания, готовые отдать все за один ее взгляд.

— Дорогая, богатство, как и оргазм, любит тишину. Чтобы наслаждаться настоящим богатством, нужно прятать его в самом темном углу своего сердца, как спрятанный труп, как спрятанный грех, как спрятанную тайну. Иначе придут стервятники, и выклюют тебе глаза, обглодают кости и разорвут твою душу на части. И потом, поверь мне, киска, настоящая власть — это не кричать о ней на каждом углу, а шептать ее на ухо тем, кто готов продать за нее душу, вырвать сердце из груди и предложить его тебе на блюде. А ты, моя маленькая куколка, знаешь в этом толк, не так ли? Ты знаешь, как продать себя подороже, как обмануть всех и остаться в выигрыше. Но помни, chérie, в этой игре всегда есть проигравший. Et devine qui ça va être... (И угадай, кто это будет?)

— Так что, ты из тех, кто тихо пускает деньги по ветру и получает от этого извращенное удовольствие,как старый буржуа, пряча свои забавы от чужих глаз, словно краденые драгоценности? Mon Dieu, как это до тошноты предсказуемо, Ален. Где же кураж, где игра, где хоть капля настоящего безумия? Только месса в Сакре-Кёр в воскресенье утром может быть еще более унылой.

— Может, лучше, чтобы я ходил с плакатом "У меня бабла как у дурака махорки, налетай, обедняйте меня"? Или чеки тебе под нос совал на каждом углу, как бухгалтер-задрот? Будь серьезнее хоть две секунды, chérie. Когда ты под руку со мной щеголяешь, любой придурок поймет, что я гребу лопатой и готов спустить всё на тебя, само собой. В этом же вся прелесть, нет? Заставить всех сдохнуть от зависти одним твоим видом. — Ален одарил ее хищной улыбкой, обещавшей адские муки, и подошел ближе. Настолько близко, что она ощутила его горячее, искусственное дыхание, пропитанное дурманящим парфюмом и непоколебимой наглостью.

Слишком близко, чем Ава ему позволяла.

Ближе, чем ей было позволено. Слишком близко для той тщательно выстроенной роли скромницы, которую она так старательно играла. Она чувствовала, как ее самообладание начинает давать трещину, как старая фарфоровая чашка, готовая разбиться в любой момент.

— Мужчина, даже самый ничтожный ушлепок, начинает строить из себя голливудскую звезду, когда рядом с ним есть атомная бомба. Просто кричащий аксессуар, и всё. Но это так эффективно. — огрызнулась она, чувствуя, как щеки заливает румянец, взрывоопасная смесь стыда и невысказанного желания.

— И особенно, если эта киска согласится на то, чтобы её разобрали по косточкам в моей постели. Если она позволит ласкать себя с непристойным наслаждением, от которого у нее закатятся глаза, издавая стоны, выкрикивая моё имя и предаваясь всем безумствам, всем вообразимым и невообразимым извращениям, даже самым грязным, самым унизительным, самым оскорбительным и самым постыдным, тем, в которых она не посмеет признаться своему духовнику, и тем более своему мужу. Вот это — джекпот, моя маленькая леденцовая девочка. Высшее блаженство!

Он вдруг, словно молния, схватил ее за шею так, что бусины ожерелья врезались в ее нежную, изнеженную кожу, словно острые шипы, и с силой, грубо притянул ее к себе, накрывая ее губы своими. Он целовал жадно, нагло, властно, сминал их, словно виноград, давя весь сок, не обращая ни малейшего внимания на любопытные, осуждающие взгляды консультантов и продавцов, на прохожих, у которых отвисли челюсти от удивления, возмущения и тайной зависти. Ему было наплевать на приличия и условности, на правила хорошего тона и на мнение окружающих. Он обрабатывал ее медленно, исподтишка, с дьявольским терпением, молча приглашая, но с почти насильственной настойчивостью, разделить его ложе, где, по его глубокому убеждению, она давно мечтала оказаться, даже если сама себе в этом никогда не признается.

Эта чертова недотрога. Эта недоступная сучка, которая сводила его с ума.

— Bon Dieu, Ален! Что ты себе позволяешь? Перестань немедленно! Мы же не в барделе, в конце концов! — выдохнула Ава, отталкивая его от себя с силой, словно отбрасывала смертельную заразу, яростно вытирая губы тыльной стороной ладони. Помаде пришел конец, ее яркий, соблазнительный след размазался по ее лицу, как кровь по тротуару после пьяной драки, как грязь на белоснежном платье. Теперь она чувствовала себя грязной, униженной и в то же время — возбужденной. И это бесило ее больше всего.

Ален, словно демон, вырвавшийся на свободу из преисподней, испепелял Аву взглядом, полным такой концентрированной злобы, что казалось, хрустальные люстры в бутике вот-вот рассыпятся в пыль. Редко кто видел этого холеного мажора в таком состоянии яростного кипения. Только когда его тщательно выстроенные замки из песка начинали рушиться под напором реальности, как башни-близнецы под натиском самолетов. Он, не церемонясь, выдрал эту кружевную тряпку из рук Авы, словно извлекая из нее самый грязный и тщательно скрываемый грех, и с остервенением швырнул ее на глянцевую стойку кассы, щелкнув пальцами, словно призывая на помощь самого Люцифера, чтобы его, наконец, избавили от этой вульгарной безвкусицы.

— Écoute, ma petite, ты начинаешь меня серьезно выводить из себя, — прошипел он, в голосе сквозила опасная сладость, словно засахаренная синильная кислота. — Вся эта твоя дешевая комедия с девичьей невинностью уже раздражает, ты понимаешь? Неужели ты думаешь, что я трачу свое чертовски драгоценное время, вожу тебя по этим дизайнерским клоповникам, кормлю устрицами и пою шампанским просто так, ради забавы, что ли? Чтобы даже не иметь права сорвать с тебя это тряпье и прижать к себе, когда у меня возникает дикое желание, putain de merde!

— И что же, по-твоему, именно для этого я существую? — прошептала Ава, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы не спровоцировать дальнейший выброс тестостерона у этого разъяренного мачо. — Если тебе так уж захотелось развеяться с куртизанкой на час, Monsieur, то, как ты знаешь, в Париже хватает заведений на любой вкус и кошелек. Заплати им по тарифу, и они удовлетворят все твои извращенные фантазии, sans problème.

— Да неужели ты сама не понимаешь, какое место тебе уготовано? Посмотри на себя внимательно, провинциальная дурочка, вырвалась из своей дыры в Париж с голой задницей и розовыми иллюзиями. Ешь, одеваешься, дышишь свежим воздухом только благодаря моей щедрости. А за все, mon chéri, нужно расплачиваться! В этом мире никто ничего не делает просто так, усвой это как дважды два.

Молоденькая продавщица, с глазами, превратившимися в два огромных вопросительных знака от ужаса, словно она увидела самого Франкенштейна, торопливо всучила Алену фирменный пакет с этой проклятой тряпкой и моментально испарилась в подсобке, оставив их наедине, словно на арене цирка перед боем гладиаторов. Ава стояла, опустив голову, подступающие слезы жгли ей веки, словно раскаленный уголь. Но она не позволит себе сломаться под его напором, никогда! Она давно усвоила главный принцип выживания: «Или ты идешь по головам, или тебя превращают в дорожную пыль».

— Пошли, кошечка, хочешь увидеть, как отжигают настоящие парижане? Он будет, этот прием. И ты будешь блистать, как последняя шлюха на Елисейских полях. А после ты отдашься мне вся, без остатка, я обещаю, — прорычал Ален, властно распахнув тяжелую стеклянную дверь бутика и грубо схватив Аву за хрупкое запястье, сжимая его так сильно, что на ее нежной коже мгновенно проступили багровые следы от его пальцев. — За все нужно платить, запомни это! За все, что у тебя есть сейчас, и за все, что ты получишь в будущем.

*ੈ✩‧₊༺☆༻*ੈ✩‧₊

Париж, эта старая кокетка, с припудренным лицом и гнилыми зубами, встретил Аву не с оркестром, а с циничной усмешкой, как бы говоря: "Добро пожаловать в мою клоаку, дорогая. Здесь не подают бесплатные обеды". Она бежала сюда не искать вдохновение у Моне, а спасаться от дерьма, которое Рэйф оставил после себя, словно дохлую крысу в роскошной квартире. Где этот придурок сейчас? Наверняка, потирает свои грязные лапы где-нибудь в захолустье, довольный, что оставил ее в таком виде. Ава до сих пор злилась на себя, что не дала ему шанса вывалить всю эту мерзость, но его ложь была таким густым дерьмом, что она бы просто задохнулась.

Сначала были Штаты, заправка на трассе, где пахло машинным маслом и безысходностью. И Дэйзи, ее верная подруга, как проблеск неоновой вывески в этой тьме. Эта сучка с ангельским личиком и сообщила ей правду о Рэйфе, словно кинула гранату в мирный пейзаж. "Он тебя предал, бедная моя!" — орала она, давясь от смеха, как будто ей заплатили за плохие новости. Потом, они отмывали жир с тарелок, зарабатывая на билет в Италию. Рим, Милан, dolce vita — где они, две провинциальные американки, решили сорвать банк, продавая свою красоту и молодость этим старым хрычам, у которых денег больше, чем волос на голове. И вот! Париж. Город порока, предательства и дорогого шампанского. И кто знает, на сколько они тут застряли, словно мухи в сиропе.

Дэйзи, хитрая, как черт, поняла, что давать обнимать себя богачам за три копейки — это путь в никуда. "Нужно заниматься проституцией с элегантностью, дорогая моя!" — заявила она, выдувая дым сигареты в сторону Эйфелевой башни. Ава согласилась, скрепя сердце. Согласилась забыть Рэйфа, утопить обиду в Louis Roederer Cristal, который щедро оплачивают эти старики, и жить дальше, без злости и ненависти, разъедающей изнутри, как кислота. Но с одним условием, как у монашки, сбежавшей из монастыря, но сохранившей веру в бога: никаких грязных игр. Дэйзи же, эта бесстыжая нимфоманка, раздевалась перед этими мужчинами, как перед зеркалом, зарабатывая больше, чем Ава заработает за всю жизнь, работая на стройке. "Ничего не дается даром, милая моя!" — пожимала она плечами, затягиваясь Gauloises. Что ж, каждый танцует с дьяволом по-своему. А Ава, в конце концов, просто хотела выжить в этом проклятом Париже, не потеряв остатки гордости. И, может быть, однажды, послать Рэйфа к чертям собачьим, элегантно, с бокалом Chateau Lafite в руке, и пусть подавится от зависти, этот жалкий imposteur.

Прогуливаясь по бульвару Сен-Жермен, окутанная дымом Gitanes и предвкушением лёгкой наживы, Ава вдруг налетела на него — Ален Беллуа, во всей красе своего тридцатилетнего великолепия. "Боже мой, вот это кусок!" — пронеслось в голове, пока она оценивала объект: лет тридцать с небольшим, не больше. Ещё не заплесневел, но уже достаточно созрел, чтобы быть интересным. Одет, как рекламный плакат: костюм тёмно-синий, словно бездна, рубашка расстегнута на пару пуговиц, открывая загорелую грудь, над которой явно поработал какой-нибудь personal trainer, волосы уложены идеально, словно их только что поцеловал парикмахер, а глаза — чёрные, как грех. В этот самый момент, словно удар под дых, в памяти всплыл Рэйф, с его голубыми глазками, цвета разбавленного моющего средства. "Merde! Забудь его, Ава, забудь!" — прошипела она про себя, пытаясь выкинуть его из головы, как старую газету.

Дальше — как по нотам, годами отработанный рефлекс. Ава проплыла мимо Беллуа, словно грациозная цапля по болоту, и небрежно обронила перчатку из тончайшей лайковой кожи. Но этот мерзавец — ноль внимания, фунт презрения! Даже не заметил её дешёвый трюк! "Какой идиот!" — промелькнуло в её голове, но отступать было не в её правилах, она не из тех, кто сдаётся без боя. Пришлось импровизировать, как актрисе в дешёвом кабаре. С картинным стоном она споткнулась, подвернув лодыжку, и рухнула на тротуар, словно подкошенная. Тут-то этот красавчик и клюнул на приманку, как голодная рыба на блесну.

— Вам больно, mademoiselle? Всё в порядке? — с наигранной тревогой в голосе спросил Беллуа, склоняясь над ней. — Может быть, вызвать скорую помощь? Вас нужно срочно в больницу, чтобы исключить перелом!

Ава, закатывая глаза, словно испытывает невыносимые муки, и прижимая руку к лодыжке, ответила ему с кокетливой улыбкой и томным вздохом:

— Ах, monsieur, больница — это, конечно, вариант, но я боюсь, что там не подают устрицы и шампанское. Гораздо эффективнее было бы, если бы вы завезли меня в какой-нибудь уютный ресторанчик с видом на Сену. Вы кажетесь таким галантным, mon cher, что мне совсем не хотелось бы расставаться с вами в стенах этого унылого заведения. К тому же, шампанское — лучшее лекарство от всех болезней, не находите?

Но после двух недель, этот Ален стал прилипать, как жвачка к подошве новеньких туфель. Если другие спонсоры, мужчины-богачи с манией величия, хоть как-то соблюдали ее четкие правила "руками не трогать, смотреть — можно, но не больше", то этот ублюдок, как репейник, прицепившийся к юбке, только и норовил запустить свои грязные лапы под подол, отшлепать по заднице или залезть в декольте, словно ищет там Священный Грааль. Как бы она не старалась его спихнуть, этот Беллуа, словно одержимый, появлялся из ниоткуда, будто джинн из бутылки, "случайно" оказываясь в тех же самых прокуренных кафешках, где она охотилась за богатыми клиентами.

— Ну и совпадение! Как же приятно встретить тебя здесь, моя милая! — каждый раз ворковал этот кретин, словно попугай, подваливая к Аве, когда она, под руку с Дэйзи, направлялась в очередной ресторан, где их ждали толстосумы, набитые деньгами, как рождественский гусь яблоками.

А ночами, запершись в своей каморке, словно затравленная крыса в тесной клетке, она смывала с лица этот проклятый грим, который прилип к коже, словно маска лицемерия, и начинала рыдать, словно побитая собака, глядя, как тушь размазывается по щекам, словно слезы греха на дешёвом гобелене.

Винить во всем можно было только этого мерзавца Рэйфа. По крайней мере, ей отчаянно хотелось в это верить. Именно из-за него, из-за его гнусного предательства, она увязла в этом болоте лжи и притворства, именно из-за него она вынуждена играть роль продажной куклы, чтобы хоть как-то выжить в этом жестоком городе. Возвращаться домой было всё равно, что добровольно отправиться на гильотину — билет в один конец. Её отец и мать, узнавшие о её "способах заработка" от какого-то доброжелателя из числа старых друзей семьи, случайно увидевшего Аву в полном параде в компании сначала одного богатого старика, а на следующий вечер — с другим, теперь слышать о ней не хотели. Так что у неё осталась только Дэйзи, готовая делить с ней и радость, и горе, которая помогала ей не сойти с ума в этом сумасшедшем мире, полном лжи и предательства.

Mon Dieu, она и до этого переезда в этот проклятый бедлам не была монашкой, но теперь ее понесло, как кокетку на распродаже! Скромность? Забудьте это слово на навеки, как будто его вообще не было в ее лексиконе. Деньги! Вот ее новый Господь Бог, ее единственная, мать ее, религия. И знаете что? Она готова танцевать стриптиз на столе у дьявола, лишь бы их заполучить, но без всякой там грязи под ногтями, чтобы ручки оставались чистенькими, как у той Марии Магдалины до встречи с Христом. Хотя, какая к черту святость в этом городе похоти и разврата, а?

Париж, говоришь, город любви? Mais, laissez-moi rire! Да пошла эта любовь! Здесь только старые хрычи, чьи кошельки толще, чем их достоинства, выгуливают своих кукол-трофеев, обвешанных тряпками от кутюр, как рождественские елки, да простит меня Господь! Чтобы все вокруг изнывали, захлебываясь слюной зависти, глядя на их красоток. Это не город любви, это, видит Бог, цирк амбиций, где каждый пытается превзойти другого, у кого больше средств и меньше ума. Фу, quelle horreur!

А любовь, спрашиваете? А, это, наверное, там, в их проклятой Америке и осталось. В какой-нибудь заштатной глуши, где коровы дают парное молоко, а люди улыбаются друг другу, как блаженные. Здесь же, детка, улыбаются только тогда, когда хотят тебя отыметь или обобрать до нитки. Выбирай, что тебе больше нравится.

И знаете, что самое отвратительное в этой пьесе абсурда? Какой-то американский выскочка растоптал ее там, в их дыре под названием "свобода". А теперь, видите ли, пытается уйти от ответа, изображая невинность. Ну и негодяй, да чтоб ему икнулось! Париж — это тебе не Диснейленд, это, видит Бог, крысиные бега, где побеждает самый безжалостный и циничный. И эта цыпочка, Ава, похоже, быстро усвоила правила игры. Чтобы выжить здесь, нужно быть дерзкой, наглой и готовой на все, как настоящая парижанка, или погибнуть, как последняя падшая женщина, брошенная под мостом. Так что,
удачи, моя красавица, выбор за вами, в конце концов.