𝐨𝐛𝐥𝐢𝐯𝐢𝐨𝐧 ★ 𝘳𝘢𝘧𝘦 𝘤𝘢𝘮𝘦𝘳𝘰𝘯

Самолет «FlyDePari», раскрашенный психоделическими разводами, будто полотно начинающего художника-наркомана с Монмартра, приземлился в Руасси-Шарль-де-Голль с грацией пьяного грузчика. Он больше напоминал передвижной балаган, чем современное воздушное судно. Колеса взвизгнули протестующе, словно обиженный уличный музыкант, которого прогнали с насиженного места, и оставили на мокром, пропахшем керосином асфальте, черные разводы, будто зловещие граффити, нарисованные хулиганами в темном переулке. Париж, как всегда, встречал дождем - мелким, противным, пронизывающим до костей. Это был фирменный жест города, вечное напоминание о его неприступности и равнодушии к чужакам. Лайнер, исторгнув последний вздох пневматики, выплюнул шаткий трап, словно грязную сигарету, недокуренную в дешевом баре на Пигаль.

Первым, словно крадущийся вор, ступил на французскую землю мужчина. Его лицо, ослеплявшее своей мужественной красотой, теперь было испещрено переживаниями, словно на нем отпечатался весь каталог жизненных передряг. Под глазами залегли тени усталости и разочарования, как темные углы на старых фотографиях. В руке он держал видавшую виды спортивную сумку "Adidas", пожелтевшую от времени и покрытую потертостями, словно старый, изношенный плащ, который он надевал, чтобы спрятаться от мира. Эта сумка видела, наверное, все на свете, от дешевых мотелей до грязных вокзалов. Она пахла пылью, отчаянием и еще чем-то неуловимо знакомым – ароматом безысходности. В другой руке он маниакально крутил тусклое золотое кольцо, словно пытался выжать из него последние крохи тепла. Кольцо, когда-то символ любви и верности, теперь напоминало о потерях и горьких разочарованиях. Оно потемнело от времени, как старое зеркало, отражающее лишь печальное прошлое.

Шаги в гулком, холодном терминале аэропорта звучали как погребальный марш. Он шел, словно приговоренный к вечным скитаниям, словно нес на своих плечах не просто сумку с вещами, а весь груз своих ошибок и сожалений. Казалось, что его плечи согнулись под тяжестью воспоминаний, как у старика, тащащего непосильную ношу. Мужчина спешил к выходу, словно беглец, преследуемый призраками прошлого. Или же он летел навстречу призрачному лучику надежды, за который отчаянно цеплялся, словно утопающий за соломинку. Возможно, он надеялся найти в этом городе искупление, возможность начать все с чистого листа, хотя прекрасно понимал, что прошлое всегда найдет его.

Париж, как обычно, встретил его без всякого радушия. Дождь хлестал по лицу, как пощечина, словно город проверял его на прочность, испытывал его решимость. Капли смешивались со слезами, образуя горькую смесь разочарования и отчаяния. Мужчина вспомнил о зонте, безжалостно погребенном на дне сумки, под грудой старых вещей. Ему было лень его доставать. Лень было бороться с судьбой. Лень было сопротивляться этой всепоглощающей тоске, которая душила его, как удавка.

В тесном салоне старого "Пежо", пропахшего дешевым табаком "Голуаз", приторным запахом лосьона после бритья и прокисшим молоком, он отрешенно слушал болтовню таксиста. Водитель, с типично французским апломбом, что-то лопотал про Миттерана, про грядущие выборы, про забастовки и про то, что русские туристы – это те еще жлобы. Ему было плевать. Он смотрел в грязное окно, на мелькающие огни Парижа, на залитые дождем улицы, на проносящихся мимо спешащих прохожих. В мерцании неоновых вывесок он видел отражение своей собственной, разбитой жизни. Париж 90-х – город контрастов, город роскоши и нищеты, город надежд и разочарований, город, где можно было сорвать куш или навсегда остаться на дне. И мужчина, словно игрок, поставивший на кон все, был готов рискнуть всем. Или он так думал. Он прибыл в Париж в поисках чего-то, чего не мог найти в себе, и он не знал, что найдет в этом городе: искупление, любовь, смерть или, что хуже всего, равнодушие.

Француз, словно сошедший со старой черно-белой фотографии, затянувшись крепким «Gauloises», выпустил в прокуренный салон облачко едкого дыма, пахнущего свободой и бунтарством. Он небрежно поправил тщательно зализанные гелем усы, ставшие уже не просто визитной карточкой парижских таксистов, а символом целой эпохи, когда элегантность и брутальность шли рука об руку. Его лицо, испещренное морщинами, словно карта дорог, рассказывало о многих годах, проведенных за рулем, о тысячах перевезенных пассажиров и услышанных историй. В его взгляде читалась усталость и легкая меланхолия, словно он знал о Париже то, чего не знали туристы, восхищенно глядящие на Эйфелеву башню.

Мужчина, погруженный в свои мрачные мысли, глядя в грязное окно на мелькающие огни ночного Парижа, ощущал, как отчаяние ледяным комом сжимает его горло. Зачем он вообще прилетел сюда? В этот город, где каждый уголок дышит историей и романтикой, но где он чувствовал себя чужим и потерянным. Ни языка толком не знает, ни плана, одна дыра в кармане да тоска по прошлому, которое уже не вернуть. А вещи... Вещи давно проданы, чтобы хоть как-то свести концы с концами. И какой-нибудь смазливый парень теперь, наверное, красуется в его поношенном, но когда-то таком дорогом «Versace», попивая мартини в баре на Елисейских полях, а он... А он остался ни с чем, один на один со своей болью и разочарованием.

Не было у него ни цели, ни стратегии, лишь смутное, почти безумное желание, словно заевшая пластинка, проигрывающая одну и ту же мелодию вновь и вновь: найти ее. Женщину, образ которой он бережно хранил в сердце, словно последний осколок счастья, словно заветную фотографию, которую боишься помять. Ее улыбка, ее глаза, ее голос - все это жило в его памяти, как яркое воспоминание о лучшем времени его жизни. Объясниться, вымолить прощение за все свои ошибки, хотя и понимал, что это бессмысленно, что она уже давно перевернула эту страницу его жизни и пошла дальше. Но он не мог остановиться, не мог смириться с мыслью, что потерял ее навсегда. Но как найти ее в этом огромном муравейнике, в этом хаотичном калейдоскопе лиц и судеб? В городе, где миллионы людей пересекаются на секунду и исчезают в толпе, словно их и не было никогда?

Такси, словно прочитав его мысли, затормозило у тротуара. Мужчина, словно выныривая из омута тоски, отсчитал щедрые чаевые, понимая, что водитель, конечно, посчитает его богатым идиотом, легко расстающимся с деньгами. Но ему было все равно, он был слишком погружен в свои мысли, чтобы заботиться о чужом мнении. В руке у него была смятая бумажка с адресом гостиницы – дыры в центре, где он собирался прятаться до тех пор, пока не разберется, что делать дальше. Гостиница находилась в самом сердце Парижа, на узкой улице, по которой круглосуточно сновали люди, словно крысы по лабиринту, в поисках еды и развлечений. Он огляделся: узкие улочки, вымощенные булыжником, каменные дома, хранящие тайны прошлых веков, вывески баров и кафе, светящиеся неоном и зазывающие прохожих внутрь. В воздухе витал запах жареных каштанов, свежего хлеба и крепкого кофе, создавая неповторимую атмосферу парижской ночи.

- Bonsoir, monsieur, - протянула девушка за стойкой, кокетливо поправляя выбившиеся из прически пряди. Ее взгляд был оценивающим, словно она пыталась определить, кто перед ней: турист, ищущий приключений, или беглец, скрывающийся от прошлого. – Vous avez une réservation? (Добрый вечер, месье. У вас есть бронь?)

— Pardon, mademoiselle, — произнес мужчина, пытаясь придать своему голосу оттенок учтивости, но в его интонациях все равно проскальзывала усталость и безнадежность. — Je parle français... pas très bien. Mais... je comprends. Oui, j'ai une réservation. (Простите, мадемуазель. Я говорю по-французски... не очень хорошо. Но... я понимаю. Да, у меня бронь.)

Девушка, оценивающе окинув его взглядом, словно прикидывая, сколько с него можно содрать, на безупречный английский переходить не стала, но смягчилась. «У вас есть резервация, но язык не знаете? Ох, с вами будет весело».

— Ваш паспорт, s'il vous plaît? — произнесла она, и ее английский, хотя и звучал с сильным французским акцентом, был вполне понятен. Акцент этот выдавал в ней парижанку до мозга костей, знающую цену себе и своему городу.

Мужчина, словно повинуясь невидимому приказу, протянул ей свой паспорт в поношенном кожаном переплете, словно передавая частичку своей жизни в ее руки. Паспорт был истрепан, словно старая карта, но все еще хранил в себе печать былого достоинства.

— Рэйф Кэмерон... — проговорила девушка, медленно читая его имя. Ее взгляд скользнул по фотографии, пытаясь разгадать, что скрывается за этим усталым лицом. — Suivez-moi, monsieur. On va vous enregistrer et vous pourrez vous installer dans votre chambre. (Следуйте за мной, месье. Мы вас зарегистрируем и вы сможете заселиться в свой номер.)

*ੈ✩‧₊༺☆༻*ੈ✩‧₊

Поднявшись по лестнице, чьи ступени помнили, должно быть, еще самого Бальзака, Рэйф оказался в номере, дышащем затхлостью и дешевым "Индолом". Лифта, этой американской причуды, здесь, разумеется, не было - старый Париж, знаете ли, чтит традиции. Открыв дверь, он невольно остановился, будто запнулся о невидимый призрак прошлого.

Вид из окна, конечно, как на рекламном плакате: Эйфелева башня, вся такая ажурная, светится как новогодняя ёлка. Но сам номер... что-то вроде декораций к клипу Нины Хаген, если бы его снимали в клоповнике для эмигрантов. Стены цвета "электрик блю", как у кислотных панков на Монмартре, давили, как долги за героин. Позолота на бра слезла, как лак с ногтей у проститутки после бурной ночи. Шторы, бархатные и пыльные, как старая пластинка, казались пропитанными запахом дешевого "Голуаза" и чужих грехов. А на тумбочке, как плевок в лицо вкусу, – ваза с пластиковыми розами, помпезный символ тотального обмана и безвкусицы. Все это казалось Рэйфу чужим, как будто он попал в телешоу "За стеклом" в роли невольного участника.

Он плюхнулся на край кровати, чувствуя, как пружины впиваются в кожу, как зубы бультерьера. Спать на этом – все равно что лежать на гвоздях для хипстеров. Взгляд его скользнул к окну, где мрачное парижское небо нависало, как утреннее похмелье. Холодно, сыро, и хочется забиться под одеяло. Такая погода всегда доставала его до печенок, как старые песни Gainsbourg'а, напоминающие о том, что жизнь – это боль. В такую погоду можно было наплевать на всех, достать сигарету, затянуться и позволить себе хандрить, как последнему лузеру. Отключить мобильник и просто смотреть в окно.

Он вытащил из заднего кармана потертое кожаное портмоне, словно доставая из-под полы контрабандные сигареты. На колени шлепнулась пожелтевшая фотография – как последняя связь с реальностью, как глоток "Колы" после недели на воде. На ней – девчонка. Волосы, как вороново крыло, обрамляют лицо с точеными чертами, как у модели с обложки Vogue, но с каким-то грустным привкусом. Глаза – как черные дыры, в которые можно провалиться, полные загадок и обещаний. В ее взгляде - смесь наглости и тоски, как в песнях Патти Смит. Это Она. Та самая, ради которой он приехал в Париж, как последний романтик, ищущий потерянный рай. Та, ради которой он готов был на все, даже вписаться в какую-нибудь грязную историю с наркотой и мафией. Ее образ, как маяк в ночи, вел его по этим грязным улицам, обещая не только надежду, но и гарантированное разочарование. В этом городе, где любовь и смерть пляшут под аккордеон, а на каждом углу торгуют "травкой".

На циферблате дешевых, китайских часов, купленных на барахолке у Клиньянкур, – пластиковое стекло треснуло, а стрелки бежали вперед, словно спасаясь бегством – предательски алела половина одиннадцатого. Париж, город огней, как его пафосно называли в путеводителях, еще не собирался затихать, наоборот, распалялся, как пьяный дебошир в кабаке. Тусклый свет фонарей – оранжевый, мутный, как моча бездомного пса – пробивался сквозь засаленные занавески, рисуя на измученном лице Рэйфа причудливые тени, словно он позировал для карикатуры в "Шарли Эбдо". Снаружи гремел и бормотал какофоничный хор ночного города: хриплые пьяные крики, визгливый смех девиц с Пигаля, наверняка уже обкуренных гашишем, цокот каблуков по мокрой брусчатке, словно стадо крыс шныряло в поисках еды, рев моторов старых "Рено 4L", надрывно кашляющих выхлопными газами, словно простуженный саксофонист, пытающийся заглушить тоску его души.

Рэйф перевернулся на живот, ощущая, как жесткие пружины матраса, набитого, кажется, соломой и крысиными фекалиями, болезненно впиваются в ребра, словно кто-то умышленно пытался его пытать. Дотянуться до телефона, стоявшего на покосившейся прикроватной тумбе, – той самой, которую наверняка спилили с какого-нибудь кладбища – оказалось почти невыполнимой акробатической задачей. Этот старый, обшарпанный телефон – с диском, который заедало на цифре "7", и проводом, обмотанным изолентой – казалось, сам дышал безнадегой, как и все вокруг, как будто отражал всю убогость его существования. Сняв тяжелую трубку, пахнущую пылью и чужими разговорами, он прижал ее к уху, ожидая гудка, словно сигнала к началу трагикомического представления под названием "Жизнь Рэйфа Кэмерона".

— Бонжур! — хрипло пробормотал Рэйф, словно выплевывая последнее усилие, словно он репетировал роль в пьесе Беккета, где все сводилось к бессмысленным приветствиям.

— Завязывай с этим "бонжуром", парень. Тебя что, в Диснейленде укусили? Переходи на нормальный язык, — проскрипел знакомый, но раздраженный голос Лори, прорываясь сквозь треск и помехи дальней связи, словно радиоволна из далекой, чужой галактики.

— Лори?! Господи, Лори, как же я рад тебя слышать, черт возьми! Думал, ты уже окончательно меня похоронил, вычеркнул из списка живых, забил последний гвоздь в крышку гроба.

— Ты опять сорвался? — в голосе Лори сквозила усталость и безнадежность, словно у медсестры, круглосуточно ухаживающей за безнадежным наркоманом. — Опять помчался за ней? Ну сколько можно-то, Рэйф? Неужели тебе самому не надоело, играть роль преданного пса, бегущего за убегающим поездом?

— Лори, послушай, это совсем другое дело. На этот раз я уверен. Она в Париже. Я чувствую это каждой клеткой своего тела, как будто у меня внутри компас, указывающий на неё.

— Месяц назад она была в Новом Орлеане, Рэйф. Помнишь? Ты тогда чуть не угодил за решетку за то, что пытался пробраться к ней в гримерку, как последний идиот, размахивая букетом увядших роз. И что, ты так и будешь преследовать её по всему земному шару, как какой-нибудь папарацци, охотящийся за сенсацией? Ты превратился в жалкого сталкера, Рэйф! Просто позор какой-то. — с того конца провода раздавался все более презрительный голос, словно зачитывающий приговор на суде, где он был и обвинителем, и подсудимым. — И потом, Рэйф, перестань тратить отцовские деньги, словно ты шейх какой-нибудь, иначе скоро ты останешься без штанов, будешь ночевать под мостом, и греться у костра вместе с клошарами. Рэйф, проснись! Ты не можешь быть уверен, что она действительно во Франции, это же может быть просто слух, утка, запущенная журналистами, чтобы подогреть интерес публики.

— Две недели назад она засветилась в одной из этих идиотских светских газет Парижа. Ее сфотографировали на какой-то вечеринке у безумно богатого саудовского принца, все в бриллиантах и со скучающим видом, словно ее насильно заставили там быть. Лори, я почти нашел ее. Я просто обязан ее найти.

— Рэйф, это просто глупо. Это настоящее безумие. Ты как пес, гоняющийся за собственным хвостом. Ты охотишься за тенью, за призраком, за тем, чего уже давно нет, это просто иллюзия.

— Лори... Пожалуйста, пойми меня. Я не могу иначе. Я не могу без нее.

— Рэйф, послушай меня, ради всего святого! — голос Лори, обычно такой мягкий и заботливый, теперь резал слух, как скрежет вилки по тарелке. Жесткий, словно заточенное лезвие "Опинеля", вонзающееся в мякоть отчаяния. — Пора завязывать с этим цирком, Рэйф! Пора вернуться домой, к чертовой матери, начать, наконец, нормальную жизнь, найти себе нормальную девчонку, а не бегать за призраком, как последний придурок. Забудь о ней, как о похмелье после дешевого "Божоле", как о кошмарном сне, от которого хочется поскорее проснуться. Ты гробишь себя, Рэйф, понимаешь? Она этого не стоит, клянусь тебе! Она ушла, Рэйф, смирись, наконец! Сделала ручкой, бросила, подложила свинью, ушла к другому хлыщу, наверняка с деньгами, и ей плевать на тебя с высокой колокольни, поверь мне!

Рэйф, не дослушав этой лекции, как школьник, уставший от нотаций, с яростным стуком швырнул тяжелую трубку телефона на рычаг, словно пытался одним ударом прикончить все свои проблемы. Связь оборвалась, как гнилая нить, как последняя веревка, удерживающая его от падения в бездну. Тишина в этой дыре, нарушаемая лишь редкими криками с улицы, отдающимися эхом в его пустой голове, и мерным тиканьем часов, отсчитывающих неумолимо бегущее время, казалась оглушительной, давящей, словно его заживо похоронили в склепе, и сверху насыпали тонну земли. Слова Лори жалили, как кислота, разъедая жалкие остатки надежды, словно заноза в сердце, которую никак не удавалось вытащить, словно ядовитый шип, отравляющий все его существо. Но он знал, что не остановится. Не сейчас. Ни за что на свете. Он должен найти ее, отыскать ее во что бы то ни стало. Должен выяснить, что на самом деле произошло. Потому что без нее жизнь – это не жизнь, а какое-то дерьмо, годное разве что на то, чтобы выбросить его в Сену.

*ੈ✩‧₊༺☆༻*ੈ✩‧₊

Дым сигарет "Gauloises" плотным одеялом накрывал столики "Le Petit Monde", смешиваясь с густым ароматом свежесваренного кофе, создавая ощущение, что гроза вот-вот разразится над головами завсегдатаев. Полуденный зной заставлял платаны на бульваре Сен-Жермен лениво покачивать ветвями, будто уставшим от жизни парижанам. Рэйф, словно приговоренный к казни, изучал лицо Авы, пытаясь вычитать в нем хоть что-то, кроме безразличия.

Она сидела напротив, скрестив ноги под столом в вызывающей позе, словно бросая вызов всем условностям. Ее шоколадного оттенка волосы, словно взъерошенные ветром, контрастировали с безупречным макияжем – фирменной красной помадой "Rouge Baiser", которую она всегда покупала на черном рынке, и тонкими стрелками, придающими ее взгляду хищный блеск. На ней было надето простое льняное платье цвета неба, дерзко расстегнутое на несколько пуговиц, открывая вид на тонкую цепочку с серебряным крестиком, которую она носила, несмотря на свое атеистическое мировоззрение. На ее худом запястье, словно насмешка над буржуазным шиком, красовались обшарпанные часы Swatch с мультяшным Дональдом Даком – трогательный подарок Рэйфа на ее восемнадцатилетие. Сегодня даже этот милый пустяк не мог смягчить ее жесткое выражение лица. Ее пальцы, унизанные серебряными кольцами, купленными в лавке на Монмартре, нервно теребили край кружевной салфетки, испачканной следами помады и пеплом от сигарет.

Запах дешевых "Gauloises", доносившийся от официанта, с его неизменным презрительным взглядом, смешивался с утонченным ароматом "Chanel №5", которым Ава щедро орошала себя перед каждой встречей. Обрывки разговоров с соседних столиков, перемежающиеся хохотом и звоном бокалов, сливались в какофонию парижской жизни. Но Рэйф был оглушен лишь тишиной, повисшей между ним и Авой, словно приговор.

– Ну же, Ава, выкладывай. Что, в конце концов, происходит? – Его слова прозвучали скорее как хрип, как жалкая мольба, чем как требование. Он напоминал раненого волка, загнанного в угол и готового к последнему, отчаянному прыжку. Очки Ray-Ban, чудом уцелевшие после многочисленных драк, сползли на кончик его носа, обнажая покрасневшие, воспаленные глаза.

В ответ – лишь ледяной взгляд Авы, словно пощечина. Холодный и безучастный, как парижский дождь в ноябре. Ярко-алая помада, словно вызов, кричала на ее тонких губах.

– Пошевели мозгами, если они у тебя вообще есть, дорогой, – произнесла она с ленивой издевкой. Ни капли сочувствия, лишь высокомерное презрение, словно она обращалась к уличной кошке, осмелившейся подлизаться к ее ногам. Она затянулась сигаретой, выпустив струйку дыма в его сторону. – Ну же, не тормози.

– Ава, да что за чертовщина, блин? Почему ты срываешься и исчезаешь в неизвестном направлении?

Она пожала плечами, словно сбрасывала с себя старое, заношенное пальто. Словно избавлялась от груза, который слишком долго тяготил ее плечи. Ее кожаная куртка, поверх платья, купленная на Сен-Жермен, выглядела вызывающе на фоне его помятой, выцветшей рубашки и рваных джинсов.

– Какая теперь разница? Всё кончено. Спектакль окончен.

В его глазах на мгновение вспыхнула слабая искорка надежды, но тут же погасла, словно спичка на ветру. Он нервно поправил воротник своей любимой кожанки, на которой еще сохранился ее терпкий запах, смешанный с запахом табака.

– Я всегда был честен с тобой, верен, как пес! Я, черт возьми, любил тебя, как только мог! Ты же знаешь это, Ава!

Ава прервала его, словно обрубая топором гнилую ветку:

– Замолчи! Просто замолчи! – Ее рука резко взметнулась в воздух, едва коснувшись его руки, покрытой шрамами и татуировками – грубой летописи его бурной, беспутной жизни. От этого мимолетного прикосновения по его телу пробежала дрожь, словно вспомнив о тех днях, когда они были единым целым, когда их сердца бились в одном ритме, в бешеном темпе под аккомпанемент уличных музыкантов. – Я устала от всего этого! Хватит нести чепуху! Я вообще не понимаю, какого рожна сижу здесь и выслушиваю всю эту чушь! Не строй из себя дурачка, Рэйф. Ты умный, но думаешь только о себе, о своих удовольствиях.

– О каких удовольствиях, ты о чем вообще? – Его голос дрогнул, словно перепуганный воробей. Он чувствовал, как внутри него растет отчаяние, смешанное с бессильной злостью.

С грацией кошки, готовящейся к прыжку, Ава резко поднялась со стула. Небрежно задев его ногу, она опрокинула стул, и тот с грохотом рухнул на мощеный пол террасы, нарушая утреннюю тишину, словно погребальный колокол, возвестивший о конце их любви. Рэйф машинально бросился к ней, чтобы помочь, но Ава отшатнулась от него, как от зачумленного.

– Не трогай меня!

В ее глазах промелькнула целая гамма чувств – сожаление, презрение, усталость, разочарование, но все они тут же сменились холодной, непроницаемой пустотой. Она смотрела на него, словно на старую кассету Мирей Матье, которую больше не хочется перематывать.

— Я разочарована, – произнесла напоследок Ава, и Рэйфа словно ударили под дых.

На мгновение она задержала взгляд на его измученном лице, полном растерянности и боли, словно пытаясь запомнить его навсегда, запомнить его таким – жалким и сломленным. Потом она сделала глубокую затяжку, выпустила дым в воздух и, развернувшись, ушла прочь, оставив Рэйфа в полном одиночестве под сенью лимонного дерева, ставшего немым свидетелем их расставания. Шаги ее Dr. Martens, грубые и уверенные, отдавались эхом на мостовой, удаляясь в сторону главной площади.

Сейчас ей должно быть почти двадцать четыре – самое время начать новую жизнь, сжечь все мосты и улететь навстречу свободе. Она всегда мечтала о другой жизни, о странах, где ее никто не знает, о мире, где она может быть кем угодно.

А он? Четыре года скитается по городам, словно проклятый, пытаясь отыскать ее в толпе, словно гоняясь за призраком, которого невозможно поймать. Он превратился в тень, в пустую оболочку, в живого мертвеца, обреченного вечно бродить по улицам городов, в надежде услышать ее голос, почувствовать ее запах, но зная, что она навсегда исчезла из его жизни. Рэйф умер в тот день, под тем лимонным деревом, когда Ава произнесла свои роковые слова и разбила его сердце на миллион осколков. Et la vie continue (и жизнь продолжается), как говорят французы. Но только не для него. Для него время остановилось, и он навсегда остался в том трагическом дне, в той роковой точке, в той истории, которой никогда не будет счастливого конца. Он достал из кармана потрепанную пачку "Gauloises Blondes" и, дрожащими руками, закурил, глядя на восходящее солнце, которое, казалось, издевается над его горем. Америка жила своей жизнью, а он – умирал, медленно и мучительно, под звуки шансона, доносящегося из раскрытого окна. Он опустился на упавший стул и зарылся лицом в ладони, пытаясь заглушить нарастающую в груди боль.

В этот момент, он знал точно: Ава забрала с собой все, что имело для него хоть какой-то смысл.