«Когда родителей нет рядом.»
1993 год, 5 мая, 10:31
Утро 5 мая выдалось на редкость солнечным, но холодным. Из-за ветра казалось, будто весна решила притвориться декабрём — и сделала это на удивление убедительно.
Моника Блэквуд сидела на трибунах рядом с Гермионой, подтянув к себе бордовый шарф и сжимая в руках кружку тыквенного чая, который уже остыл. На поле ещё никого не было, но стадион постепенно наполнялся болельщиками.
Сегодня играли Когтевран и Слизерин.
И хотя Гриффиндор не участвовал в матче, трибуна их факультета гудела не хуже остальных. Рон спорил с Невиллом по поводу шансов когтевранцев, Гарри что-то объяснял Ли Джордану, а сама Моника...
Она просто наблюдала.
Пробежав глазами по арене, она заметила знакомые лица, одно за другим: профессор Флитвик внизу, слегка подпрыгивающий от волнения. Профессор Макгонагалл с прищуром разглядывает судейскую вышку. И — чуть выше, на VIP-местах — те, кого сложно было не заметить.
Нарцисса и Люциус Малфой.
— Нашлись, — прошептала Моника себе под нос.
Они выглядели... элегантно. Конечно, Люциус, как всегда, держался так, будто лично владеет этим стадионом, а может и половиной Хогвартса заодно. Но вот Нарцисса — в серебристом пальто и безукоризненно уложенными светлыми волосами — выглядела почти тепло. Почти.
Моника вздохнула.
Когда они не разыгрывают из себя королевскую чету, в них можно даже найти... привлекательность. Или хотя бы в ней.
— Ты за кого болеешь? — спросила Гермиона, удерживая свои кудряшки от ветра и чуть наклоняясь ближе.
— За Когтевран, конечно, — отозвалась Моника с лёгкой усмешкой.
Слова слетели с её губ автоматически. Почти как рефлекс.
Она даже не подумала, прежде чем ответить — ведь по идее, именно Когтевран должен был быть ей ближе. Чисто стилистически. Чисто формально.
Но ни Гермиона, ни кто-либо ещё не заметили, как взгляд Моники на самом деле был устремлён на противоположный выход из раздевалок.
Там, где через несколько секунд должен был появиться Слизерин.
Точнее, их ловец.
Драко Малфой.
Гул трибун усилился, когда над полем завис микрофон, и голос Ли Джордана — как всегда, азартный и громкий — разлетелся над ареной:
— Доброе утро, Хогвартс! Надеюсь, вы не забыли надеть перчатки и хорошее настроение, потому что сегодня на поле встречаются команды Когтеврана и Слизерина!
Толпа загудела. Гермиона завизжала от восторга — не от матча, а от холода, пробравшегося под мантию.
— А теперь встречайте команду Когтеврана! — продолжал Ли. — Итак: Дэвис, Корнер, Фарли, Боудич, Куинн, Хиггс... и капитан — РОЖЕР ДЭВИСС!
Когтевранская трибуна взорвалась аплодисментами. Кто-то за ними даже начал скандировать «Ра-вен-кло! Ра-вен-кло!»
— Как бы меня не вырвало, когда произнесут имя капитана Слизерина... — сквозь зубы процедила Моника, слегка склонившись к Гермионе. — Буэ.
Гермиона прыснула в шарф, прикрываясь от ветра и от смеха.
— А теперь... команда Слизерина! — прокричал Джордан. — На поле выходят: Булстроуд, Нотт, Блэйз Забини, Монтегю, Пьюси, Хиггс... и КАПИТАН — МАРКУС ФЛИНТ!
— О боже, — сказала Моника и театрально скривилась. — Вот теперь точно вырвет.
— И, наконец... ловец Слизерина... ДРАКО МАЛФОЙ!
В этот момент всё вокруг словно на секунду замерло.
Моника подняла взгляд. Она не хотела. Правда. Но...
Он вышел на поле медленно, словно не просто шел, а скользил — с той ледяной грацией, которая у него была даже когда он просто нёс поднос в Большом зале.
Он точно знал, что на него смотрят. Он знал это ещё до того, как поднял голову.
И всё же...
Его серые глаза скользнули по арене, по зрителям, по шумной толпе — и зацепились. Зацепились за неё.
Мгновение.
Они смотрели друг на друга сквозь шум и ветер, сквозь расстояние и толпу, как будто сцена вырезана из какого-то медленного фильма, где всё остальное размыто, а только они двое — в фокусе.
Моника отвела взгляд через пару секунд. Быстро.
Резко.
На её лице появилось выражение, которое, если бы имело голос, сказало бы:
Даже не думай, что это только что произошло.
Моника резко отвернулась. Резче, чем хотела.
Как будто это действительно имело значение. Как будто так можно стереть эти пару секунд, в которых её сердце на секунду забыло, что оно в груди, а не в метле, летящей навстречу катастрофе.
Она вцепилась пальцами в край трибуны, будто удерживая себя на месте.
И вдруг —
внутри неё что-то шевельнулось.
Не боль.
Не волнение.
Словно шелест страниц, словно перо коснулось разума.
Голос.
Нежный. Низкий. Без возраста.
Словно он всегда был в её крови.
Следи за ним.
Моника моргнула.
Воздух стал будто гуще.
Вдруг будет шанс помочь...
Ветер развеял слова, но не смысл.
Это не был просто совет.
Это было напоминание.
Он знал. Этот голос — Граф.
Он знал, к чему всё придёт.
Знал, что именно она когда-то поможет ему.
И сейчас, здесь, среди трибун, холодного ветра и притворного безразличия, он мягко, почти ласково, шептал ей:
Да, ты ему поможешь. Главное — не отвлекайся. Следи.
Моника сжала губы и чуть нахмурилась, но больше не отворачивалась от поля.
Её глаза снова нашли Драко.
Он стоял на границе стартовой линии, с метлой в руках и той самой напускной надменностью, за которой она уже давно видела больше.
Она не знала, откуда эта уверенность.
Свист стартового гонга разрезал воздух — и трибуны взорвались ревом.
Игроки взмыли в небо почти одновременно: семь силуэтов в синем, семь — в зелёном. Метлы вихрем закружили над ареной.
— И матч начинается! — завопил Ли Джордан так, будто лично поставил на победу Когтеврана все свои карманные галеоны. — Бладжеры в воздухе, Квоффл пойман — иииииии да! Дэвис из Когтеврана делает первый рывок!
Моника проследила за ним взглядом.
Роджер Дэвис — капитан когтевранцев — вёл Квоффл с техникой, которой можно было бы гордиться на чемпионате мира. По крайней мере, если смотреть издалека. Очень издалека.
— Посмотрите, какие финты показывает Дэвис! — возбуждённо комментировал Ли. — Он закручивает, обходит, разворачивает... и кажется, ловит... эм... воздух? Да, великолепный приём, только непонятно зачем, потому что мяч уже давно у Пьюси из Слизерина!
Толпа засмеялась.
Слизерин не стал церемониться: передача — толчок — бладжер пущен по дуге прямо в сторону синей формы. Один из игроков Когтеврана резко ушёл вниз.
— Итак, Слизерин в атаке! — продолжал Ли, явно сдерживая фрустрацию. — Монтегю — пас — Забини — снова Монтегю — и удар!
Ох!
Но вратарь Когтеврана отбивает мяч, и Квоффл снова в воздухе!
Пока команда гонялась за мячом, как будто в замедленной съёмке, Моника не отрывала взгляд от одного игрока.
Серебристо-зелёная форма.
Белые волосы.
Метла — последняя модель.
Движения — отточенные, быстрые, экономные.
Драко Малфой.
Он не участвовал в массовой суматохе.
Он летал выше, по дуге, как акула, вынюхивающая добычу.
Глаза его скользили по воздуху в поисках снитча.
Спокойствие. Концентрация.
Следи за ним... — отозвался внутри голос.
Моника поправила шарф и чуть наклонилась вперёд.
Она чувствовала.
Что-то назревало.
Что-то должно случиться.
Матч подходил к критической точке: команды были почти на равных, но все внимание публики давно переключилось на небо — туда, где два ловца уже кружили друг над другом, как хищники.
Драко и ловец Когтеврана — худощавый шестикурсник по имени Арчер, с лицом вечно обиженного канарейкой — гнались за золотым снитчем.
Сначала просто соревновались в скорости.
Потом — в манёвренности.
А потом Арчер начал играть грязно.
Он резко заходил в сторону, подрезал Малфоя, выталкивал его с траектории, будто специально пытался заставить того врезаться в боковую арку.
— Эй, это уже нечестно! — закричал Ли Джордан, вставая с места. — Кто-нибудь, дайте ему очки за актерскую игру, он явно пытается сымитировать, что "ой, случайно столкнулся"!
Гермиона хмыкнула.
Моника сжала губы.
На арене, снитч вдруг рванулся вниз и вправо — и оба ловца синхронно спикировали за ним.
Драко ушёл чуть ниже, набирая скорость, Арчер — выше, но на миллиметры ближе.
Его рука протянулась вперёд.
Снитч был прямо перед ним.
— Ну нет, — выдохнула Моника.
Она опустила взгляд на свою ладонь, стиснутую в кулак.
Ощутила холод от кольца — фамильного.
Закрыла глаза на миг.
И прошептала:
— Vincio pro sanguine.
Заклинание не имело вспышки, не разнеслось эхом.
Оно будто растаяло в воздухе.
Фамильное. Тихое. Потайное.
Такое, каким и должна быть магия рода, предпочитающего действовать в тени.
Снитч — маленький, дерзкий, упрямый — вдруг изменил траекторию.
На долю секунды.
Незаметно.
Он дёрнулся в сторону, обогнув руку Арчера, словно почувствовал, что не к тому тянется, и в следующий миг мягко ударился в раскрытую ладонь Драко.
Малфой на мгновение замер — даже он не ожидал, что снитч сам прилетит к нему, как будто... его ждал.
Стадион взревел.
— ПОЙМАН! МАЛФОЙ Поймал снитч! ПОБЕДА СЛИЗЕРИНА! — орал Джордан, чуть не выпав с трибуны. — Ну... вот это поворот. Хотя... удивительно, как удачно всё повернулось...
Моника сидела спокойно.
Как будто ничего не сделала.
Как будто она просто зритель.
Но в глазах — та самая хищная, унаследованная от отца искра.
Ты помогла. Он выжил. Он победил. Ты следишь за ним — ты ведёшь его.
Так и должно быть.
Голос Дракулы больше не звучал словами.
Он был уверенностью, проросшей в ней из глубины крови.
А Драко...
Драко поднял голову. И снова нашёл её глазами.
Но на этот раз — дольше, твёрже.
Он понял.
Не как,
а что.
Шум на стадионе гремел лавиной — крики, аплодисменты, звуки фанфар, визг флажков и писк снитча, всё смешалось в оглушительный хор.
Но для Моники и Драко мир на мгновение снова сузился.
И в этом суженном пространстве, насыщенном чем-то неизъяснимым,
они оба одновременно отвели взгляд.
К трибуне.
Туда, где сидели Люциус и Нарцисса Малфой.
Моника чуть прищурилась.
Люциус, как всегда, выглядел так, будто лично оплатил солнце над ареной. Его аплодисменты были сдержанными, но лицо сияло гордостью, которую он не пытался скрыть.
Нарцисса хлопала медленно, изящно. В её глазах — лёгкая улыбка. Та, что появляется, когда ты видишь, как твой ребёнок наконец-то сделал что-то своё, а не просто следовал фамильной линии.
Моника не отрывала от них взгляда.
Ну вот и всё. Никто ничего не заметил, — подумала она.
Они думают, он сделал это сам. И пусть.
И тут...
Нарцисса повернула голову.
Словно почувствовала взгляд Моники.
Или просто знала, куда смотреть.
Их глаза встретились.
На мгновение.
Нарцисса приподняла уголки губ в улыбке.
Той самой, почти призрачной.
А потом...
подмигнула.
Одним глазом.
Изящно.
Почти незаметно.
Я знаю.
Спасибо.
Ты молодец.
И больше ничего не нужно было говорить.
Моника чуть выдохнула, не ожидая, что дыхание вообще задерживалось.
Она откинулась назад и снова подняла кружку тыквенного чая. Остыл. Ну и чёрт с ним.
Теперь внутри было горячо.
1993 год, 5 мая, 12:44
Коридоры Хогвартса были полны обсуждений, криков, смеха и обиженного нытья. Естественно — квиддичный матч только что закончился. Победой Слизерина.
Что, по мнению большинства — катастрофа.
По мнению слизеринцев — божественная справедливость.
— Я до сих пор не могу понять, как Слизерин выиграл... — буркнул Рон, в который раз, запихивая руки в карманы мантии, будто там пряталась логика происходящего.
— А что удивительного? — пожал плечами Гарри. — Просто поймали снитч. Как я на матче в начале этого года. Нормально же.
— Жаль когтевранцев, — покачала головой Гермиона. — Им теперь до конца учебного года слушать слизеринские понты. А до конца ещё... — она глянула на расписание в руках, — ...месяц.
— Да и в принципе, Рон, какая разница? Главное — не Гриффиндор проиграл, верно? — с невозмутимой улыбкой подбодрила Моника, закинув волосы за плечо.
— Вы ничего не понимаете... — с выражением смертельно оскорблённой души сказал Рон. — Я ставил на Когтевран. Я проиграл пять галлеонов Забини!
— РОН! — Гермиона выдала осуждающий вопль года.
— Ставки — это плохо, — эхом добавила Моника, поднимая указательный палец в воздух, будто вещала с кафедры.
— Радуйся хотя бы, что ты проиграл Забини, который забудет об этом завтра...
— А не Флинту, — продолжила она, поморщившись. — Фу, господи, я только что произнесла его имя вслух. Мне нужно срочно съесть мыло и запить антисептиком...
— Ты же понимаешь, что в этой школе где-то реально есть мыло, которое можно съесть, — заметил Гарри. — Потому что волшебники.
— Надеюсь, его вёл Невилл, — пробурчала Моника. — Только он мог случайно вырастить антисептическое мыло, которое лечит зельями и поёт песни о гигиене.
— Невилл бы его точно вырастил... — мечтательно кивнул Рон. — ...и перепутал с мармеладом.
Они рассмеялись.
Тепло, по-настоящему.
Несмотря на всю абсурдность разговора и на то, что победил не "их" факультет, в этот момент все четверо чувствовали себя на своём месте.
Сзади доносились отголоски слизеринского гама.
Спереди — свет из окон Большого зала.
А посередине — они.
Четыре фигуры.
Друзья.
Связанные общей историей, даже если никто ещё до конца этого не понимает.
Стоило им завернуть за угол, как всё настроение золотой четвёрки разом скатилось в минус тысячу.
— О господи, нет, — выдохнула Моника, сжав кулаки, — ну хоть бы кто-нибудь зачаровал мне зелье исчезновения.
Перед ними, с ухмылкой до ушей и прищуром "Я король помойки", стоял Маркус Флинт в компании ещё пары слизеринцев — явно не из разряда "сливки общества", скорее "кисляк факультета".
— Блэквуд, какая замечательная встреча! — с фальшивой радостью протянул Флинт. — Кто там собирался мыло жевать?
— Смотря на твой прикус и кариес — ты первый в очереди, — хладнокровно отрезала Моника, облокотившись на плечо Гермионы.
— Кто бы говорил? Мисс "я протираю галлеоны после чужих рук", — фыркнул кто-то сбоку. Смех вяленький, как аргументы отстранённого на лето ученика.
— Флинт, ты довольно смел для человека, который в начале года проиграл Гриффиндору в соплях и слюнях, — щурясь, заявил Гарри.
— Мне стоит напомнить тебе, Маркус, как ты облизывался на наши Нимбусы Нео? — подал голос Рон. — А потом плакал в шкафу у мадам Хутч?
— Я с Блэквуд разговариваю, а не с вами, сосунки, — огрызнулся Флинт и перевёл холодный взгляд обратно на девушку. — Кстати, Блэквуд... Твои друзья не боятся, что ты ночью выпьешь их кровь? Или твои клыки не прокусывают грязную кровь?
Тишина.
Гермиона схватила Монику за запястье.
Гарри напрягся.
Рон замер.
Моника молчала. Её глаза слегка сузились. Внутри головы словно гремели слова, но ни одно из них не выходило наружу — она искала не просто ответ, а фразу, которая сотрёт его с лица земли.
И тут — словно по заказу, словно музыка на кульминации — из-за угла появляются они.
Слизеринцы, в идеально выглаженных мантиях, с блестящими значками, в центре — сам Драко Малфой. Его улыбка — убийственна. Его шаг — уверенный. Его голос — ледяной с примесью веселья.
— Флинт, — с ленивым интересом начал он, — ты так гордишься этой победой, будто ты лично поймал снитч, отбил сто голов и победил Волан-де-Морта между делом.
Он остановился, глядя на Маркуса с насмешкой.
— Но не завышай планку. Ты не забил ни одного очка. Победил Слизерин, потому что победил я.
Он улыбнулся шире.
— Так что задумайся, Флинт. Ты не тянешь даже на конкурента мне. А пытаешься цепляться к Блэквуд.
Пауза.
— Не строй иллюзий. Вывести её из себя могу только я.
Он разворачивается. Его "сливки" поворачиваются вместе с ним, как телохранители министра. И Драко, не бросив даже взгляда на Монику, уходит по коридору с лицом победителя не только матча, но и словесной дуэли.
Молчание.
— Вот это был вход, — выдохнул Рон.
— Как будто с обложки глянца вышел, — добавил Гарри.
— Как будто с обложки "Психологическое давление для продвинутых", — уточнила Гермиона.
Моника смотрела ему вслед, не проронив ни слова.
Но глаза у неё чуть прищурились.
И уголки губ чуть дрогнули...
— Я так и не понял, он нас защитил или унизил? — озадаченно спросил Гарри, всё ещё оборачиваясь в сторону, куда ушёл Малфой.
— Мне кажется, это одно и то же... — фыркнул Рон, потирая висок. — Типа, как когда тебя обзывают, но ещё и дают конфету.
— Нет-нет, — Гермиона на этот раз даже не пыталась скрыть интерес. Она скрестила руки на груди, прищурившись на Монику. — Мне кажется, он не нас защитил и не нас унизил... а тебя, Моника. Что ты собираешься делать? Унизить в ответ? Поблагодарить? Проклясть его на медленное облысение?
— Конечно, мне ж делать нечего. — спокойно отрезала Моника, закатив глаза. — Я тут расписание не могу в голове держать, а ты мне предлагаешь Малфоя в придачу. Спасибо, Гермиона, но если он ещё раз начнёт говорить за меня, я просто закатаю его в ковёр и выкину на улицу в виде новой экспозиции музея «Надменность в Слизерине».
— Это же экспонат десятилетия! — Рон хлопнул в ладони. — Только рядом надо будет табличку повесить: «Осторожно. Может ожить и начать флиртовать».
— Слишком поздно. — буркнула Моника, но в уголках её губ мелькнула усмешка.
— Подожди... так он всё-таки флиртует? — глаза Гермионы зажглись. — Я ЗНАЛА!
— Он просто вечно недоглаженный. Вот и ведёт себя как кот, которому нужно внимание и который царапается, если его не погладить. — отмахнулась Моника, ускоряя шаг.
— Надо срочно купить перчатки от Малфоев, — хмыкнул Гарри. — И желательно — бронежилет.
— Или магическую кнопку «пауза», чтобы в любой момент можно было выключить весь этот театр. — проворчала Моника, явно уже обдумывая новую колкость... на случай, если Малфой решит снова появиться из-за угла как финальный босс уровня.
Гермиона чуть поравнялась с Моникой и, будто между делом, тихонько бросила:
— А ты... правда на него злишься? Или тебе... ну... чуть-чуть приятно было?
Моника тут же резко остановилась. Слишком резко, чтобы это выглядело случайно. Она повернулась, медленно, с выражением лица, как будто Гермиона только что предложила ей поужинать с троллем.
— Гермиона... ну какое приятно? Я садистка, а не мазохистка, не путай. — произнесла она со своим фирменным надменным спокойствием, добавив чуть-чуть яду в каждое слово. — Мне доставляет удовольствие ставить людей на место, а не получать словесные оплеухи от тех, у кого завтрак состоит из эго и волос, уложенных под линейку.
— Тем более это Малфой! — вмешался Рон, будто только и ждал сигнала. — Он флиртует со своим отражением... Причём не в зеркале, а в своих зализанных слоем геля волосах!
Гарри фыркнул и едва не споткнулся от смеха.
— У него, наверное, отдельный флакон зелья для укладки с надписью "на случай экстренного самолюбования". — добавил он, с трудом сдерживая смех.
— Серьёзно. Если бы самовлюблённость была заклинанием, он бы получил "Выше ожиданий" даже без экзамена. — буркнула Моника, взмахнув рукой как будто отгоняет комара в виде Малфоя.
— Но он всё же пошёл на трибуны и встал между тобой и Флинтом, — настаивала Гермиона, уже с самым подозрительным прищуром. — Это же... ну... смело. По-своему.
Моника вздохнула, закатила глаза и прошептала, будто себе под нос:
— Вот бы у него в следующий раз смелость закончилась прямо посреди его фразы. И голос. Навсегда.
Где-то на другом конце коридора, подальше от гриффиндорских болталок, по мраморному полу уверенно чеканили шаги сливки Слизерина — Забини, Нотт, Крэбб, Гойл и, конечно, Драко Малфой. Словно мини-кортеж, только вместо охраны — гель, сарказм и поколение благородной надменности.
— Секунду, секунду... — заговорил Блейз, прищурив глаза так, будто пытался разглядеть истину сквозь туман из пафоса. — Ты сейчас защитил Блэквуд? Монику Блэквуд? Ты? Малфой?
Драко сделал вид, что его это не зацепило, но дернул шеей — выдалось.
— То есть я не один это заметил? — подключился Нотт, хитро поглядывая сбоку. — Обычно ты помогаешь только нам... и то через презрение, подколы и «уроните мне платочек, чтобы я его проигнорировал». А тут — она?
Крэбб посмотрел на всех с важным видом, будто сейчас бросит мудрость века:
— Может... в светском обществе так принято?
Гойл просто моргнул. Для него это был интеллектуальный максимум: он еще переваривал сам факт, что Малфой кому-то помог, а не презирал издалека.
— Ну не переигрывайте. — отмахнулся Драко, поправляя мантию с лёгкой обидой, будто его обвинили в чем-то неприличном, вроде чувства. — Я не защитил её. Я поставил Флинта на место. Это разные вещи.
— Ага. Ага. — протянул Забини. — Просто в процессе твоё тело загадочным образом оказалось между ней и опасностью? Ну да. Понятно. Не защитил. Чистая хореография.
— Блэквуд сама справится. — бросил Драко, будто точка поставлена.
— А ты справишься с Блэквуд? — тихо добавил Блейз с усмешкой и вскинул брови.
На мгновение в воздухе повисло напряжение. Малфой молча пошёл дальше, не ответив.
— Это был не отказ. — подытожил Нотт и закинул руки за голову, довольно сверкнув зубами.
1993 год, 17 мая, 00:34.
Полумрак. Слепой свет луны скользит по полу. Моника сидит у окна, колени подтянуты к груди. Её пальцы сжаты в замок, а губы выдают нечто между молитвой и исповедью.
На коленях у неё раскрыта та самая книга. Страница снова пуста. Но только внешне.
Сначала — лёгкий холодок. Не физический, а такой, от которого мурашки вырастают изнутри. И слова приходят. Не написанные, а услышанные.
— Ты снова хочешь знать, кто ты, дитя сумрака?
Моника резко поднимает взгляд, но не пугается. Она знала. Он рядом. Всегда рядом.
— Знаешь, я боюсь стать как тот, чьё имя нельзя называть, — признаётся она почти шёпотом, будто боясь разбудить не соседок — мир.
— Он был лишён выбора. Я — лишён мира. А ты — пока лишь лишена покоя.
— Ты стал легендой, Граф. А теперь шепчешь в книгах детям, которые не просят.
— Я долгое время пытался стать великим. Настолько великим, чтобы забыть, что я — чудовище. Но всё, чего я достиг — это страха. Я стал великим не благодаря людям. А вопреки им.
— Он хотел, чтобы его боялись, — сказала Моника, уткнувшись лбом в колени. — Хотел власти, страха, подчинения. А я? Что я хочу?
— Ты хочешь понять, почему в тебе пульсирует тьма... но при этом тебя не тянет убивать. Ты хочешь быть сильной, но не монстром. И это — твоя сила.
— Но я же остаюсь безнаказанной. Я хожу по школе и делаю вид, что всё нормально. Как будто во мне не просыпается жажда. Как будто я не боюсь себя.
— Ты — не он. Волдеморт был обречён тянуться к тьме, чтобы подавлять свет. А ты рождена в тьме... и тянешься к свету. Это страшнее. Это — выбор, Моника.
Пауза. Комната будто затаила дыхание.
И вдруг:
— Ты слышала когда-нибудь, как плачет монстр? Я — плакал. Ты — пока нет. Но ты уже понимаешь, как это — жить с жаждой, которую нельзя утолить.
Моника закрывает глаза. А в её голове появляются не слова, а воспоминание Графа — как он стоит в развалинах замка, один, сгорбленный, почти седой, несмотря на вечную юность. В его руках — перстень с чёрным камнем. На нём кровь. Не его.
И он шепчет:
"Я любил. И я убил. Ты не должна повторить это, дитя моего имени."
Моника открывает глаза. На странице, наконец, проступает фраза, будто написанная кровью, но исчезающая через секунду:
"Не бойся быть светом в своей собственной темноте."
Она закрывает книгу.
И впервые за весь год — тихо улыбается.
Лунный свет проливается полосками на пол. Все спят. Моника сидит у окна, колени подтянуты к груди, пальцы слегка дрожат от ночной прохлады — или чего-то глубже.
В голове раздается голос — тихий, как шелест старых страниц, но такой живой.
— Я всё ещё не понимаю, почему меня не любят. Даже моя мать... Саванна... — Моника почти шепчет, хотя никого рядом нет. — В её глазах я монстр. Как будто с самого рождения знала, что мне не рады.
Пауза. Тишина такая плотная, что кажется — в ней можно утонуть.
— Я не хотел бы говорить о твоей матери, Моника, — отвечает Граф, мягко, но без уклончивости. — Но ты должна понять: не все сердца способны любить то, чего боятся.
Моника резко поворачивает голову к темноте. Не злая, но будто загнанная в угол.
— А чего она боится? Меня? Я ребёнок, я была ребёнком, когда она впервые посмотрела на меня, будто я чужая.
Её голос дрожит. Не от ярости — от того, как долго это копилось.
— Почему её семья такая... такая? Дед Генрих каждый год поздравляет меня на день позже, как будто специально. Тётя Париж — каждый раз как будто ловит себя в последний момент, чтобы не ударить.
Она замолкает, потом едко добавляет:
— У неё, наверное, мозг срабатывает только когда вспоминает, что если разведутся — у их клана не останется лишних денег от папы.
В ответ — долгое молчание. Потом:
— Они не видят в тебе человека. Только то, чего не понимают. И, может быть, что-то от меня. — Голос Графа стал едва заметно печальным. — Увы, Моника, ты рождена от силы и света. Но в семье, где слабость маскируется под власть.
Моника закрывает глаза. Пальцы судорожно сжимаются в ткань пижамы.
— Я не хочу быть как они. Но мне больно. Почему у всех есть мать, которая говорит "я горжусь тобой", а у меня... гробовая тишина?
— Потому что у всех есть мать. А у тебя — ты. — отвечает Граф. — Ты воспитывала себя сама. Это сложнее. Но честнее.
И где-то там, среди шепота прошлого и тени, сидящей с ней наедине, рождается новая сила — не от похвалы. От понимания.
Моника, всё так же у окна, обнимает колени, смотрит в луну, и вдруг снова спрашивает — не уверенно, почти на выдохе:
— А... почему Папа не боится меня?
Голос звучит совсем не так, как обычно. В нём нет колкости, нет иронии — одна лишь растерянность.
— Он же знал, правда? Знал даже раньше, чем я сама. Возможно, раньше, чем Саванна.
Пауза. Моника щурится, будто всматривается в самого себя, где-то внутри.
— Почему он никогда не отстранялся? Почему смотрит на меня, как будто гордится... а не как будто боится?
Голос Графа становится почти отеческим. Он говорит так, как будто наблюдает за ней с высоты веков, но с человеческим теплом:
— Потому что он Блэквуд. А значит — наследник тех, кто принял Тьму не как проклятие, а как источник силы. Он знал, что в тебе живёт моя кровь. И не испугался. Он видел в тебе не чудовище. А выбор.
Моника чуть покачивается, прижав подбородок к коленям.
— А дедушка? — шепчет она. — Он же... старый, но умный. Ну, такой, по-своему. Он же должен был понять всё ещё до того, как я открыла книгу. Почему он меня не боится? Он даже... шутит со мной. Дарит странные заколки.
— Потому что он видел подобное. Может быть, в тебе он узнал и того, кем сам хотел бы быть. Дерзкой. Свободной. Не скованной традицией. Он, возможно, один из немногих, кто чувствует: ты — не конец рода. Ты — его новый смысл.
Моника вздыхает — медленно, будто сдувая пыль с детских обид. Потом почти шёпотом:
— А почему семья папы принимает меня... а семья мамы — нет? Разве... разве Блэквуды не должны бояться так же, как Дэргуды?
Ответ не заставляет себя ждать:
— Потому что Блэквуды — мои потомки. Прямые. А Дэргуды — лишь примазавшиеся к фамилии, чтобы укрыться от страха перед неизбежным.
— Блэквуды — это кровь, в которой темнота стала домом, а не врагом. Дэргуды — это кровь, которая прячет свечу под подушкой и молится, чтобы ночь не наступила.
Моника чуть улыбается. Чуть-чуть. Грустно.
— Звучит, будто я не из сказки про победу добра над злом... А из какой-то готической баллады с предательством и печальным финалом.
— Возможно. Но именно такие истории помнят дольше всех. — отвечает Граф.
Моника сидела у окна, облокотившись на подоконник, в пижаме цвета лунного света. За ней — спящие однокурсницы, перед ней — темнеющее небо Хогвартса, усыпанное звёздами, как сахарной пудрой. Окно слегка приоткрыто, ветер нежно перебирает пряди её волос. Она выглядит как девочка, но думает, как взрослая. Как взрослые, которые в детстве слишком быстро выросли.
И в тишине, которую мог бы нарушить только шелест страниц, она произносит про себя, словно шёпотом в пустоту:
— Знаешь... я боюсь стать как Он. Как тот, чьё имя нельзя называть...
Голос Графа появляется в её голове, как будто был здесь всегда, просто ждал момента.
— Я долгое время старался стать великим, Моника. Но меня преследовали последствия. Я стал настолько великим, что меня стали бояться. Захотели стереть. И я не был этим рад.
— А тот, про кого ты говоришь... он хотел этого. Хотел, чтобы его боялись. Он жаждал не власти, а страха. Он хотел остаться безнаказанным.
Моника опускает взгляд, пальцы скользят по стеклу.
— Но я ведь тоже безнаказанная. Я... я тоже обречена на тьму внутри.
— Нет, дитя. Ты — не он. Он тянулся к тьме, потому что не знал света. А ты родилась во тьме, но тянешься к свету.
Волдеморт хотел разрушать. Ты хочешь спасать.
Девочка, которую мир закалил слишком рано, снова становится маленькой. И в этом состоянии — сама правда.
— А Саванна?.. В её глазах я монстр. Даже в день рождения она смотрит сквозь меня. Дед Генрих — вечно поздравляет не в ту дату. Тётя Париж будто только и ждёт, чтобы ударить меня. По-моему, её останавливает только мысль, что Папа подаст на развод, и тогда у Дэргудов не останется денег...
— Они не видят тебя. Они видят страх.
В тебе — нечто, чего они не смогли бы вынести в себе.
А ты — зеркало. Зеркало их собственной слабости.
Она замирает, потом, немного тише:
— А Папа?.. Почему он не боится меня? Он ведь знал всё — раньше меня... Даже раньше мамы, наверное. Почему он меня не боится? Почему дедушка не боится? Он же такой мудрый, пусть и прикидывается беззаботным. Они ведь знали, да? Знали всё. Почему семья Папы меня любит?.. Разве они не должны бояться, как Дэргуды?
— Потому что Блэквуды — моя кровь. Прямая. Они чувствуют в тебе не угрозу, а продолжение.
И твой отец... Он знал. Но выбрал любовь. Не страх.
Он не увидел в тебе тьму. Он увидел свет внутри тьмы. И понял, что будет рядом, даже если однажды тебе станет слишком темно.
Моника сжимает колени руками. Слишком много, и в то же время — именно то, что нужно. И вдруг — пауза. А потом голос Графа становится более тихим, почти интимным, как будто он приблизился ближе.
— Ты моя главная наследница. По пророчеству — ты ближе всех ко мне... и Мириам.
И если ты когда-нибудь почувствуешь, что родителей нет рядом... Даже Папы — ведь он не всегда в Хогвартсе...
И тут, будто тёплое прикосновение к сердцу — другой голос. Мягкий, почти колыбельный. Женственный.
Мириам.
— Если ты когда-то почувствуешь себя одна, можешь называть нас родителями.
Я не обещаю, что смогу заменить тебе маму... но я постараюсь быть лучше неё.
Просто зови. Я услышу.
У Моники внезапно перехватывает дыхание. Впервые за долгое время ей не хочется казаться сильной. Только поблагодарить.
— Ложись спать, Мони. Завтра рано вставать, — снова говорит Граф. —
Я верю, что завтра ты будешь на высоте.
Она кивает, даже если он не видит. Улыбается, и в этой улыбке — благодарность до слёз. Её голос — шёпот, почти дыхание:
— Спасибо...
Она ложится в кровать, натягивает одеяло до подбородка и обнимает своего плюшевого голубого зайца — того самого, который с ней с детства. Закрывает глаза, но сердце ещё немного бодрствует...
И вдруг — лёгкое движение: одеяло само по себе подтягивается к её плечам чуть выше, будто заботливая рука.
Мириам и Граф молчат. Но она знает — они здесь.
_________________________
Я всплакнула пока писала.. все для вас.