Запомни мое имя

1993 год, 19 января, 10:23.

Сквозь плотные шторы в спальню пробивался тусклый зимний свет. Моника закуталась в одеяло, когда почувствовала чьё-то настойчивое потряхивание за плечо.

— Блэквуд, вставай, — голос Гермионы звучал слишком бодро для субботнего утра.
— Грейнджер... сегодня суббота... что такое? — недовольно пробормотала Моника, пытаясь отвернуться к стене.

— Тогда объясни мне вот это, — спокойно, но с явным интересом сказала Гермиона.

Моника нехотя открыла один глаз. На её прикроватном столике красовался аккуратный букет розовых лилий, перевязанный серебристой лентой, и небольшой свёрток в тёмно-зелёной обёртке. Ещё ночью она, почти не глядя, переставила их туда и тут же провалилась в сон.

— Это... от кого? — Гермиона приподняла бровь, чуть качнув головой в сторону подарка.

Моника резко села, волосы всё ещё падали на лицо, и поспешно ответила:

— Это Чикаго ночью принёс. Наверное, от родственников...

— Правда? — Гермиона скрестила руки. — С каких это пор твой орёл носит букеты?

Моника, моргнув пару раз, заметила пустую жердочку у окна и приоткрытую створку.

— Ну, Чикаго своеобразный орёл... — пробурчала она, пытаясь скрыть неловкость. — Кстати, он что, улетел?

Гермиона обернулась на окно:

— Похоже, да. Видимо, решил сам себе позавтракать. Но не уходи от темы, Блэквуд.

Моника потянулась, стараясь говорить максимально лениво:

— Да какая тут тема? Подарок, букет, день рождения. Ничего необычного.

— Угу, — протянула Гермиона, не сводя с неё взгляда. — Интересно, какой «родственник» знает, что твои любимые цветы — лилии, а не розы?

— Угу, — протянула Гермиона, прищурившись. — Лилии... серебристая лента... зелёная упаковка. Очень по‑Слизерински.

Моника сделала вид, что не услышала:

— Может, у меня в роду кто-то из Слизерина был, что теперь?

Гермиона присела на край кровати и сложила руки:

— Ты правда думаешь, что я не замечаю? — тихо сказала она. — Ты пришла вчера поздно, а утром на столике — букет, который точно не из «Совиной почты». Чикаго тут ни при чём. Это Драко.

Моника резко повернулась к ней:

— С чего ты взяла?

— Потому что он смотрит на тебя иначе. И потому что только он подарил бы тебе что-то, не подписавшись.

— Это вовсе не значит, что... что он... — начала быстро оправдываться Моника, пытаясь подобрать слова. — Может, он просто... ну... решил сделать вежливый жест. Или... или это вообще не он. Да и вообще, какая разница? Я что, должна теперь...

Она замолчала, уловив на себе слишком довольный взгляд Гермионы. Та улыбалась едва заметно, но достаточно, чтобы всё стало ясно.

— Я покраснела? — тихо спросила Моника.

Гермиона кивнула, при этом её улыбка исчезла, сменившись привычной серьёзностью:

— Ты знаешь, что я думаю? — с легкой усмешкой начала Гермиона, переходя на слегка упрек. — Ты, Моника, вообще не должна позволять таким слизеринцам врываться в твою жизнь с букетами и поцелуями. У тебя в роду — только Гриффиндорцы, храбрые и стойкие! А он? Он — всё эти интриги, холод и темные тайны. Это просто неправильно!

Моника пыталась что-то возразить, но Гермиона уже взяла на себя роль морализатора:

— Вот именно. Ты сильная, независимая, и не нужна тебе эта слизеринская драма. Просто скажи «нет» и всё!

На этих словах Гермиона неожиданно схватила ближайшую подушку и со всей силы плюхнула её в Монику.

— Эй! — с неожиданным смехом выдохнула та, падая обратно на кровать. — Грейнджер, ты ужасная!

Гермиона рассмеялась вместе с ней, но глаза блестели доброй заботой.

— Просто иногда надо встряхнуть кого-то, чтобы голова включилась.

Их спор прервал тихий щелчок — створка окна сама собой приоткрылась шире, и в комнату бесшумно, удивительно синхронно влетели сразу пять крупных орлов. Их перья блестели в утреннем свете, когти аккуратно сжимали коробки, пакеты и свёртки, а в клювах они держали ленты и свитки.

— Мерлин... — выдохнула Гермиона, отступая на шаг. — Это... они...

— Спокойно, — Моника поднялась и махнула рукой. — Вчера ночью папа прислал письмо, что утром орлы принесут подарки. Не бойся их, они добрые и не слишком самовлюблённые, как Чикаго.

Словно подтверждая её слова, один из орлов — крупный и статный Джек — мягко опустил коробку прямо на прикроватный столик, после чего изящно отступил в сторону. Лондон и Доллар синхронно сложили на кровати пакеты, Джексон поставил свёрток у ног Моники, а Чикаго, будто главный в этой миссии, гордо уселся на свою жердочку и поправил крылом перья.

Гермиона всё ещё смотрела на них с выражением лёгкого шока:

— У тебя дома... всегда так?

Моника заметила, что Гермиона всё ещё напряжённо следит за орлами, и усмехнулась:

— Расслабься, они не тронут тебя. Хочешь, расскажу, кто есть кто?

— Даже имена есть? — осторожно уточнила Гермиона.

— Конечно. Это не просто орлы, это семья, — Моника указала на самого крупного, с серебристым отливом перьев: — Самый старший — Лондон. Орёл моего дедушки Акилае. Он очень добрый и спокойный. Когда Чикаго был маленьким, Лондон ухаживал за ним как за собственным сыном. Чикаго, кстати, назван по тому же принципу, что и он. Лондон обожает музыку, как и дедушка, и умеет ставить пластинки на проигрыватель так, чтобы их не поцарапать.

Гермиона моргнула:

— Ты сейчас серьёзно?

— Абсолютно. — Моника указала на второго орла, более тёмного и чуть меньше: — Это Доллар, орёл моей бабушки Люси. Несмотря на возраст, он очень энергичный — в точности как она. Когда Лондон включает музыку, Доллар начинает... ну... слегка пританцовывать.

Гермиона тихо хмыкнула, но пока ничего не сказала.

— Дальше идёт Джек, орёл моего отца, — продолжила Моника. — Он самый смелый, но при этом такой же добрый, как и Лондон. Папа назвал его в честь Джека Воробья, и характер у него похожий: храбрый, чуть нахальный, но обаятельный.

— Поняла, — Гермиона покосилась на следующего: — А этот?

— Джексон, орёл моей тёти Роннет. Он младше Джека на год, самый спокойный и дружелюбный из всех. Постоянно требует, чтобы его гладили, и обожает детей. Назван в честь Майкла Джексона.

Чикаго, сидевший на жердочке и внимательно слушавший рассказ, вдруг громко щёлкнул клювом и расправил крылья так, что зашуршали перья. Моника перевела на него взгляд.

— Вот, — усмехнулась она, — обиделся. Ему кажется, что я слишком много говорю о других.

Орёл коротко каркнул, потом снова щёлкнул клювом и слегка наклонил голову, будто требуя: «Похвалите меня тоже».

— Ладно, ладно, — Моника театрально вздохнула. — Чикаго — мой. Он самый упрямый, капризный и... да, самовлюблённый из всех. Но он умный и преданный. И, честно говоря, без него я бы не справилась ни с одним полётом и ни с одной поездкой.

Чикаго гордо задрал голову и тихо хлопнул крыльями, будто соглашаясь.

Гермиона покачала головой:

— У тебя даже птицы ведут себя так, будто знают, что они особенные.

Орел Джек первый плавно расправил крылья, поднялся в воздух и, словно в знак прощания, слегка поклонился, прежде чем взмыл к потолку спальни. Следом, один за другим, словно по отмашке, последовали Лондон, Доллар и Джексон — каждый аккуратно отпустил подарки и ловко выбрался из окна.

Остался лишь Чикаго — гордый и властный, он уверенно уселся на край кровати, как будто теперь его работа была нести службу личного курьера.

— Ну что, — сказала Моника, улыбаясь, — приступим.

Гермиона устроилась рядом, и Чикаго, словно официант, аккуратно передал первый свёрток Монике.

— Это от дедушки Акилае, — произнесла она, развязывая ленту. Внутри лежали три толстых набора пластинок с редкими записями — песни, которые было почти невозможно достать, даже если ты был богат и влиятелен.

— Вау, — изумилась Гермиона. — Это настоящий клад. Где он их вообще нашёл?

— Дедушка очень любит музыку и собирает раритеты, — объяснила Моника, аккуратно поглаживая обложки. — Он знал, что это меня порадует.

Чикаго с достоинством расправил перья, будто подтверждая: миссия началась успешно.

Гермиона аккуратно передала следующий подарок — небольшой, но утончённый конверт с восковой печатью.

— Это от бабушки Люси, — улыбнулась Моника, осторожно разрывая конверт.

Внутри лежало аккуратно написанное письмо, почерк был изящным и старомодным.

Дорогая Моника,
Пусть этот день будет наполнен светом и вдохновением. Я встретилась с призраком самой Коко Шанель — да, звучит невероятно, но это так! Она передала мне слова, которые я счастлива теперь отдать тебе.
Пусть твоя жизнь будет такой же яркой и стильной, как её творчество. Ты — наследница не только семьи, но и великого духа.
С любовью,
Твоя бабушка Люси

Рядом с письмом была вложена ещё одна записка, но уже от самой бабушки:

Дорогая Моня,
Не хотела быть такой скучной, как этот старпер, поэтому это письмо от самой Коко Шанель! Также в конверте есть документы, подтверждающие — благодаря мне теперь в небе есть звезда с твоим именем, «Моника». Люблю тебя, моя наследница.

Гермиона подняла брови:

— Звезда «Моника»? Это реально?

— Абсолютно, — кивнула Моника. — Бабушка умеет делать так, чтобы волшебство было настоящим.

Чикаго, словно разделяя восхищение, тихо щёлкнул клювом и слегка подпрыгнул.

Чикаго бережно подал следующий свёрток — чуть больше остальных, перевязанный тёмно-синей лентой. Моника сразу узнала почерк на маленькой карточке:

— Это от папы, — сказала она тихо, и в голосе прозвучала теплее нотка, чем прежде.

Она развязала ленту, сняла крышку, и Гермиона невольно ахнула: внутри, на бархатной подложке, лежал утончённый набор украшений — ожерелье, серьги и браслет, выполненные из натурального жемчуга и белого золота. Всё выглядело одновременно просто и невероятно изысканно.

— Это... потрясающе, — прошептала Гермиона.

Моника достала из коробки письмо, развернула:

Моя дорогая девочка,
Каждое утро я благодарю судьбу за то, что у меня есть ты. Я мог бы подарить тебе весь мир, но всё это ничто по сравнению с тобой самой.
Пусть этот жемчуг напоминает тебе: ты — редкость, ты — драгоценность, и никакие обстоятельства не должны заставить тебя в этом сомневаться.
Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.
Всегда рядом,
Папа.

Моника несколько секунд молчала, проводя пальцами по строкам, а Гермиона лишь тихо сказала:

— Теперь я понимаю, почему ты так светлеешь, когда говоришь о нём.

Чикаго слегка коснулся клювом руки Моники, будто напоминая: «Дальше есть ещё».

Чикаго осторожно взял когтями следующий свёрток и подтолкнул его к Монике. Бумага была ярко-алой, с золотыми звёздами, и выглядела куда более весёлой, чем строгие упаковки предыдущих подарков.

— Это точно от тёти Роннет, — сказала Моника, только взглянув на оформление. — Она всегда выбирает самое громкое и яркое.

Она разорвала бумагу и достала изнутри... небольшой чемоданчик с выжженной на крышке надписью «Для Моники». Внутри оказалась целая коллекция миниатюрных аксессуаров: разноцветные заколки, браслеты, шёлковые ленты, несколько флакончиков духов и даже парочка блестящих брошек в форме орлов.

На самом дне лежала записка:

«Моя дорогая племянница,
я знаю, что твой стиль — это элегантность, но иногда полезно напомнить миру, что ты ещё и девочка, а не только будущая легенда. Добавь немного цвета в свои чёрные платья. И да, один из этих ароматов я выбрала специально: он сводит с ума всех слизеринцев.
Люблю тебя. Твоя тётя Роннет».

Гермиона невольно фыркнула:

— Всех слизеринцев, говоришь?

Моника закатила глаза:

— Даже не начинай, Грейнджер.

Чикаго тихо каркнул, будто подшучивая над хозяйкой.

Гермиона, наблюдая, как Моника аккуратно складывает открытые подарки, вдруг сказала тихо:

— Мон... он тебе нравится?

Моника даже не подняла головы:

— Кто?

— Ну не притворяйся. Малфой.

— Он мне не нравится, — резко отрезала она. — Смазливый, глупый слизеринец. Слишком самоуверенный и слишком... Малфой.

Гермиона прищурилась:

— Ты это говоришь уже третий раз за утро.

— Потому что это правда. — Моника скрестила руки. — Подумаешь, букет. Может, он просто хотел... ну, не знаю, извиниться за свои шуточки.

— Мон, — мягко сказала Гермиона, — я вижу, что ты смущаешься, когда речь заходит о нём.

— Я не смущаюсь! — Моника слишком быстро это сказала и тут же нахмурилась. — Он мне не нравится, Грейнджер. И точка.

Гермиона только вздохнула, но спорить не стала:

— Ладно. Пусть будет «не нравится».

Чикаго тихо щёлкнул клювом, будто иронично соглашаясь с Гермионой.

В дверь их комнаты раздался настойчивый стук.

— Эй, вы там долго? — донёсся голос Рона. — Гарри и я поспорили, и нам нужен арбитр. Ну, или два.

Гермиона обернулась к Монике:

— Пошли?

— Иди, Герми, я догоню. Мне надо волосы расчесать, — ответила Моника, запустив пальцы в растрёпанные пряди.

— Ладно, только не задерживайся, — Гермиона направилась к двери. — И не забудь закрыть окно, а то твои орлы вернутся.

— Закрою, — кивнула Моника, дождавшись, пока подруга уйдёт.

Оставшись одна, она повернулась к самому последнему, ещё не распакованному свёртку. Чикаго, будто понимая важность момента, тихо перепрыгнул ближе и слегка подтолкнул его к ней.

Моника аккуратно сняла бумагу. Внутри лежала небольшая бархатная коробочка и что-то завернутое в тонкий пергамент.

Она открыла коробочку первой — внутри было кольцо, тонкое, из белого золота, выполненное в виде изящного гвоздика, обвивающего палец. Стиль минималистичный, но в нём было что-то дерзкое, похожее на самого Драко.

Затем она развернула свёрток: это оказалось зеркальце на ручке, украшенной выгравированным логотипом Chanel. Тонкая работа, блеск металла — всё говорило о том, что подарок был продуман.

Моника задержала дыхание, рассматривая кольцо.

Моника пару секунд колебалась, но всё же взяла кольцо и медленно надела его на палец. Оно идеально подошло по размеру, будто сделано специально для неё.

— Даже не начинай, Чикаго, — пробормотала она, заметив, как орёл чуть склонил голову, будто оценивая её поступок. — Мне просто нужно его куда-то деть, вот и всё.

Она быстро расчесала волосы, пригладила выбившиеся пряди и направилась в гостиную.

Там уже кипел спор. Гарри стоял у стола, размахивая руками:

— Я говорю, это «Expelliarmus» в первую очередь, потому что оно универсальное!

— А я тебе говорю, что без «Protego» ты и секунды не протянешь! — Рон был не менее эмоционален.

Гермиона сидела на диване, опираясь рукой о щёку и явно жалея, что согласилась быть судьёй.

Моника молча опустилась рядом с ней, наблюдая за перепалкой. Через минуту они с Гермионой обменялись взглядами: обе прекрасно понимали, что ни один из парней не выбрал правильный вариант.

Гермиона едва заметно усмехнулась. Моника лишь тихо выдохнула, поправила кольцо на пальце и приготовилась слушать дальше.

Рон, заметив Монику, тут же обернулся:

— Вот ты-то нам и нужна! Мон, скажи честно: какое заклинание самое важное?

— И ты тоже, Гермиона, — добавил Гарри. — Пусть решат они, а не мы.

Гермиона закатила глаза, но вдруг, с лёгкой улыбкой, произнесла:

— Бомбарда.

Гарри и Рон одновременно заморгали:

— Что? Ты же всегда за защитные чары!

— Я пошутила, — невинно ответила Гермиона, бросив быстрый взгляд на Монику. — Просто надоело слушать, как вы спорите.

Моника, не отрываясь от поправления кольца, лениво добавила:

— Тогда я скажу «Сектумсемпра».

В комнате повисла тишина. Рон чуть ли не поперхнулся:

— Ты серьёзно? Это же заклинание... тёмное!

Моника лишь приподняла бровь:

— Я шучу. Но, если честно, оно куда эффективнее, чем ваша «Expelliarmus» или «Protego».

Гермиона прикусила губу, пытаясь не рассмеяться, а Гарри наконец выдохнул:

— Вот почему спорить с вами — бесполезно.

Гарри и Рон ещё несколько секунд пытались переварить «Сектумсемпру», а потом Рон всё-таки буркнул:

— Ладно, а что тогда вы считаете важнее: заклинания или зелья?

Гермиона тут же оживилась:

— Смотря для чего. Если ты хочешь мгновенную защиту, конечно заклинания. Но зелья дают долгосрочный эффект, их можно приготовить заранее.

— Я думаю так же, — добавила Моника спокойно. — Например, зелье быстрого исцеления спасёт тебя, если ты не успел поставить «Protego». Оно работает без твоего участия, пока ты в сознании.

— То есть вы считаете, что зелья лучше? — уточнил Гарри.

— Не «лучше», — поправила Гермиона. — Просто они решают другие задачи.

Моника кивнула:

— Да, это скорее две стороны одной медали. Ты не можешь выиграть дуэль только с зельями, но и одними заклинаниями не всегда обойдёшься.

Рон нахмурился:

— Почему у вас это звучит так... спокойно?

— Потому что мы не пытаемся доказать, что кто-то неправ, — ответила Гермиона. — Мы просто делимся мнениями.

— Мы говорим: «Я так думаю, потому что...», а не «Моё мнение правильное», — добавила Моника.

Гарри с Роном переглянулись.

— Ладно, — Рон вздохнул. — Кажется, нам стоит у вас поучиться спорить.

1993 год, 19 января, 19:34

Около семи вечера в девчачьей комнате уже горели мягкие огоньки ламп. Девочки смеялись, кто-то читал у окна, кто-то переписывался письмами. Моника сидела на своей кровати, перебирая подарки. В какой-то момент она тихо сказала:

— Девочки, мне душно. Пойду немного подышу воздухом.

— Только не задерживайся, Мон, — отозвалась Гермиона, даже не поднимая головы от книги. — До комендантского часа два часа, но лучше не рисковать.

Моника кивнула, быстро оделась: тёмно-синие джинсы на низкой посадке, чёрная облегающая водолазка, кожаная куртка и аккуратные чёрные сапожки. Она выглядела стильно — привычно для себя.

Чикаго остался в комнате, и Моника, накинув шарф, тихо покинула башню Гриффиндора. Коридоры Хогвартса в этот час были почти пустыми: лишь редкие студенты торопились в сторону библиотеки.

Её шаги мягко отдавались эхом по каменным плитам. Она поднялась по знакомым лестницам, проскользнула через узкий проход и вскоре оказалась у дверей астрономической башни.

Это было то самое место, где прошлой ночью она неожиданно для самой себя поцеловала Драко в щёку и где он оставил ей кольцо и зеркальце.

Моника вышла на холодный воздух башни не потому, что было душно, а потому что её мысли становились слишком тяжёлыми, чтобы оставаться с ними среди людей. Там, внизу, в комнате, она бы только улыбалась, кивала, делала вид, что всё в порядке. Но на самом деле внутри было иначе.

Она облокотилась на каменные перила и закрыла глаза. Сначала пыталась не думать, но как всегда — чем больше старалась, тем громче становился внутренний голос:

«Почему мама не подарила подарок? Почему не поздравила? Даже не отправила открытку... Разве я этого не заслужила? Подарка? Письма? Хоть короткого слова? Проклятого говорящего письма? Открытки? Просто взгляда...»

Она резко выдохнула, будто пытаясь остановить эти вопросы, но они только множились:

«Её не было на моём первом матче по квиддичу...»

Эта мысль появилась внезапно. И вместе с ней пришло воспоминание — яркое, почти осязаемое:

После той игры Гриффиндор выиграл. Она стояла на поле, запыхавшаяся, счастливая, и принимала поздравления отца. Локлен улыбался и гордился ею. Она тогда повернула голову, и взгляд случайно упал на другую сторону стадиона, туда, где стояли слизеринцы.

Драко — их ловец. Он проиграл. Но его отец... его отец положил ему руку на плечо, что-то говорил, а потом мать... мать присела рядом, чтобы оказаться с сыном на одном уровне. Она гладила его по щекам, шептала слова поддержки, обнимала.

Моника тогда почувствовала, как будто воздух в груди стал тяжелее. Она выиграла матч. Она была на руках у однокурсников, Гриффиндор праздновал. Но в чём-то большем, в чём-то важном — она проиграла. У Драко была мама, которая видела его не только когда он был успешен, но и тогда, когда он падал.

А у неё...

Она открыла глаза и уставилась на звёздное небо над башней.

«Я выиграла в квиддиче. Но в чём-то более важном я проиграла. И сейчас... этот январский вечер просто напоминает мне, что я так и не смогла ничего изменить.»

Холодный воздух башни резал лёгкие, но Моника почти не замечала его. Мысли шли одна за другой, тяжелея:

«У Драко есть мама, которая поддержит, выслушает, успокоит... Мама, которая видит в нём не наследника, не проект, не фамилию, а просто мальчика. Просто сына. А у меня? А у меня есть Саванна, которая меня не видит.»

Моника прижала ладони к камню перил, будто так можно было остановить внутренний шум. Она пыталась схватиться хоть за что-то, что даст ощущение контроля:

«Он ведь... он ведь на шее у своих родителей. Все так говорят. Он вырастет, и они устроят его на высокую должность только благодаря своим связям.»

Эта мысль когда-то казалась ей утешительной — чужой недостаток, который снижает собственную боль. Но сейчас она прозвучала пусто.

«Да лучше до самого конца быть для своих родителей маленьким ребёнком, чем в пять лет понять, что из всей семьи взрослая только ты.»

Моника выпрямилась, но ощущение тяжести не уходило. Башня казалась тихой, но тишина не приносила облегчения — она лишь громче делала каждую мысль.

Глаза Моники постепенно наливались влагой. Слёзы ещё держались, не осмеливаясь скатиться по щекам, но её взгляд уже был мутным. Она сжала пальцы в кулаки, пытаясь удержать их внутри, когда вдруг за спиной раздалось:

— Блэквуд?

Ни «Мисс Блэквуд», ни «Моника», ни даже привычное колкое «Мон». Просто «Блэквуд» — так, как говорил только он. Драко.

Моника резко обернулась. Он стоял всего в нескольких шагах, руки в карманах, и, как обычно, выглядел так, будто ничто в мире его не тревожит.

А её — тревожило всё.

«Конечно. Именно сейчас. Когда я впервые в жизни по-настоящему кому-то завидую — и это зависть, которую нельзя заглушить ни деньгами, ни подарками, ни даже любовью отца... Я завидую ему. Малфою. Его семье. Его матери. И вот он здесь.»

Она почувствовала, как грудь сжало так, будто ей стало тесно даже на открытой башне.

Моника медленно повернулась к нему спиной, будто отгораживаясь от нежданного присутствия. Подняв взгляд к ночному небу, она словно искала в звёздах оправдание своим расползающимся чувствам — слёзам, что не смели скатиться по щекам.

Пытаясь вернуть холодную голову и непроницаемую броню, она громко сказала, почти стараясь прогнать его прочь:

— Что тебе надо, Малфой?

Но голос предательски дрожал, и Моника это прекрасно знала.

«Как же жалко...» — подумала она, услышав себя.

Драко шагнул вперёд, его голос стал мягче, неувереннее:

— Ты... ты плачешь? Что случилось?

Эти слова оказались словно контрольной точкой. «Что случилось?» — звучало слишком близко, слишком искренне, и вдруг глаза Моники наполнились слезами ещё сильнее.
В голове пронеслась мысль:

Если заплачу — отверну свои глаза.

Драко подошёл ближе и, не отрывая взгляда, встал рядом с ней у холодных каменных перил.

Моника почувствовала знакомый горький ком в горле — тот самый, что возникает, когда слишком долго удерживаешь слёзы, пока они не начинают жечь изнутри.

Драко не прикасался к ней, не делал ни шага лишнего. Просто стоял рядом, опираясь на перила. Его присутствие ощущалось остро, почти болезненно. Моника краем глаза — всего лишь на долю секунды — уловила его взгляд. И тут же зажмурилась, словно этот миг стал спусковым крючком.

Слёзы покатились по её щекам быстрым, неумолимым темпом. Она закрыла лицо ладонями — как всегда делала. Как её научили.

«Хватит ныть, Моник. Никто не умер, радуйся этому. Не порть мне настроение, девчонка.»

Эти слова ненавистной тёти Париж всплыли так чётко, будто она стояла здесь, на башне. Даже её холодный французский акцент звучал в голове: «Моник...» Отвратительно.

С каждой секундой слёзы текли сильнее. Казалось, что именно сегодня, вечером её дня рождения, внутренние монстры, которых она загоняла всё глубже, наконец настигли её.

Драко замер на мгновение, испугавшись этого внезапного потока, но страх длился лишь долю секунды. Он резко развернул Монику к себе, убрал её руки с лица и обнял.

Он бы никогда не осмелился на это раньше. Но сейчас, увидев её красные от слёз глаза, он не стал думать. Он просто знал, каково это — бороться с монстрами в одиночку.

Разница лишь в том, что его монстры были предсказуемы: он родился Малфоем и с детства знал, что придётся сражаться с их тенью. Он начал борьбу с самого младенчества.

А Моника... Моника получила своих монстров не по своей воле. Ей было всего пять или семь, когда она впервые поняла, что никому до неё нет дела, и так и не научилась, как им противостоять.

Прошло пару минут. Слёзы успокоились, дыхание стало ровнее, но в воздухе ещё висело напряжение — как остаточный звон после удара по стеклу.
Моника стояла, опершись локтями о перила, и смотрела вдаль, туда, где снежные деревья сливались с туманным горизонтом.

Драко, не отводя от неё взгляда, тихо спросил:
— Расскажешь?

Моника медленно кивнула и, не оборачиваясь, всё так же глядя вперёд, начала:
— Помнишь, я говорила, что у меня... горькие отношения с мамой?

Она вздохнула, сжав перила пальцами, будто железо могло удержать внутри то, что рвалось наружу.
— Здесь, в тот день, когда все искали наследника Слизерина... Помнишь?

Пауза. Тяжёлая, колючая. Она будто сражалась со словами — они не рвались, они выцарапывались.

— В пять лет... — начала она, сжав губы. — ...я вернулась со школы благородных девиц. И мама... она изменилась.
Сначала она просто странно на меня смотрела, особенно когда я была рядом с папой. Будто искала во мне что-то... чужое.
Потом она начала молчать, когда я к ней обращалась. Не смотрела в глаза.
А потом... перестала помогать. Просто... исчезла.

Моника усмехнулась — но это была самая несмешная улыбка на земле.
— Даже сегодня, в мой день рождения, от неё не было ни слова. Только в письме отца — «Мама тебя тоже поздравляет». Как будто он заполнял пустое место чужими словами.
Сегодня меня поздравили люди, от которых я не ожидала ничего. Люди, которых я раньше даже не знала близко.
А моя собственная мать?
Нет. Ни слова. Ни взгляда.

Тишина. Только лёгкий ветер шумел где-то внизу, обдувая башню.

— В семь лет... — продолжила Моника почти шёпотом, — я перестала называть её «мама».
Никто не заметил.
Прошло восемь лет. А все продолжают делать вид, будто ничего не изменилось.

Она резко выдохнула, прикрывая ладонью рот, словно боялась, что следующая фраза будет слишком резкой.
Но ничего не сказала. Только крепче сжала перила, и не отводила взгляд от белоснежной даль.

Моника молчала какое-то время. Как будто ждала, пока все слова в ней улягутся, пока всё горькое перестанет жечь.

Потом вдруг, негромко, почти буднично, она выдохнула:
— Знаешь... Я завидую тебе.
Пауза. Она кивнула сама себе, будто окончательно согласилась с этой мыслью.
— Да и вообще... впервые кому-то завидую.

Драко удивлённо повернул голову к ней, и чуть усмехнулся — не насмешливо, а скорее, чтобы немного разрядить напряжение.
— Мне?..
Он качнул головой.
— Я, конечно, слышал это от многих... но точно не от тех, кто знает меня со слабой стороны.
Он наклонился к перилам, как будто хотел быть ближе к ней не только физически, но и по смыслу, по боли.

— Моника, я — папенькин сынок, папина тень, мамин мальчик.
Он усмехнулся, чуть грустно:
— Я никогда не стану взрослым... не по их версии. Даже если добьюсь всего, чего только можно, мир всё равно скажет: «Это сын Люциуса и Нарциссы Малфой».
Он повернулся к ней, его глаза были ясными и спокойными:
— Я не тот, кому стоит завидовать.

Моника выпрямилась и посмотрела прямо перед собой. Глубоко вдохнула. И чуть повернулась к нему, не глядя прямо, но достаточно, чтобы он понял — она говорит не в воздух.

— Лучше всю жизнь быть ребёнком своих родителей... чем в пять лет понять, что в семье взрослая — только ты.
Она не произнесла это с горечью. Это прозвучало спокойно, страшно спокойно. Как признание, которое уже давно живёт в тебе, как часть конструкции, поддерживающей тебя изнутри.

На миг повисла тишина. Башня дышала холодом, звёзды горели высоко и беззвучно.
И будто бы сама ночь замолчала, выслушивая.

Драко посмотрел на неё — не с жалостью, не с сочувствием даже. Просто... с пониманием. Такое, как будто всё, что она сейчас выдохнула, было для него не удивлением, а подтверждением.

Он чуть подался вперёд, оперся локтями на перила рядом с ней. Плечо к плечу.

— Ты вообще замечаешь, как ты держишься? — негромко сказал он, даже не глядя на неё. — Ты же всегда как будто... как будто уже знаешь, что все подведут.
Он покосился в сторону.
— Только вот ты сама себе даже не даёшь шанса, чтобы кто-то не подвёл.
Пауза. Потом он снова посмотрел на неё.
— Я всегда думал, что ты просто из тех, кто хочет быть сильной. А теперь вижу — ты из тех, кому не дали выбора.

Он не пытался её жалеть. Не шёл в пафос. Просто сказал то, что видел.

— Моника... с тобой тяжело, — продолжил он вдруг. Честно.
— Но, чёрт возьми, я всё равно каждый раз возвращаюсь к тебе.

Он чуть улыбнулся. Почти застенчиво.
— Может, потому что, в отличие от остальных, ты не притворяешься. Ты — настоящая. Даже когда хочешь быть железной.

Он сделал маленькую паузу.
— Не знаю, поможет ли это... но ты — уже не одна. И даже если когда-то снова решишь всех оттолкнуть — я буду знать, что ты просто боишься. Не злишься, не презираешь. Просто защищаешь себя.

Моника всё ещё смотрела вперёд, в тёмное небо, будто проверяя: не начнёт ли оно вдруг плакать вместе с ней. Но тишина сливалась со снегом.

— Знал это?.. — прошептала она. Голос хриплый, почти удивлённый.
— Всё равно оставался?

Она чуть повернула голову к нему, взгляд скользнул по его профилю.

— Я думала, ты ненавидишь меня... — честно. Без попытки казаться сильной.
— Играешь... нет, даже не играешь. Тебе просто скучно. Развлечение.

Слова звучали не с упрёком, а с какой-то отголоском старой, привычной боли. Такой, которую проглатываешь, чтобы не заметили.

Драко глубоко вдохнул, оторвался от перил и посмотрел прямо на неё.

— Неудивительно, что ты так думала, — сказал он спокойно, без обид. — Я сам столько раз пытался убедить себя в этом.

Он сделал шаг ближе, будто сокращая не только расстояние, но и то, что было между ними все эти месяцы.

— Потому что если признать, что мне не всё равно... — он на секунду опустил взгляд, — ...это уже не игра. Это риск.

Он сжал губы и снова посмотрел на неё.

— А ты — ты не та, к кому легко быть равнодушным.
Он пожал плечами.
— Скука? Моника, я весь Хогвартс могу пересчитать по именам — кто из них был скучным. Но ты?
— Ты как гроза. Уходишь — и воздух всё ещё гремит.

Он снова чуть улыбнулся, но грустно:

— Я, может, и хотел бы тебя ненавидеть... Только не получается.

Моника долго смотрела на него. Ни слова. Только сердце, будто подвешенное за тонкую нить, билось где-то в горле. Его слова...
Они были простые.
Слишком простые, чтобы не ранить.

Она покачала головой и чуть хрипло выдохнула:

— Ты дурак, Драко...

Он приподнял бровь, и на губах появилась та самая полуулыбка — ленивая, язвительная, но сейчас совсем тёплая.

— Ты это в голове высчитала?

Моника моргнула, чуть не усмехнувшись сквозь дрожь внутри. Он снова — как всегда — развернул боль в её фразе в нечто шутливое, но не обесценил. Просто облегчил.

— Ага, — сдержанно кивнула она. — По всем признакам. Симптоматика типичная: самоуверенный, колючий, раздражающе красивый...

Он фыркнул.

— Это ты про «дурака» сейчас или про «Драко»?

— Видишь? Даже не понимаешь разницы, — прошептала она, глядя куда-то вниз, вглубь ночи, как будто это небесный полигон для чувств. — А я... я хотела, чтобы ты был равнодушным. Чтобы легче было держать оборону.

Он тихо сказал:

— Я пытался. Быть таким, каким тебе было бы проще меня забыть. Только... мне тяжело не быть собой рядом с тобой. Это ведь я и есть, Блэквуд. Без всего. Без фамилии. Без маски.

Пауза.

— А ты — та, перед кем я не боюсь быть дураком.

Он смотрел на неё — в глаза, на ресницы, на волосы, что от лёгкого ветра касались щёк. В груди всё снова сжалось, и Драко едва слышно сказал:

— И не надо плакать...
Не то чтобы сдерживать себя — нет. Просто... красивые не рождены плакать.

Моника приподняла бровь и повернула голову к нему, с едва заметной влажностью в глазах:

— Красивые? — голос её был почти насмешливым, но не колким.

Он чуть улыбнулся:

— Ну а ты кто, как не принцесса? А принцессы всегда красивые.

Моника хмыкнула, склонив голову чуть набок.

— Ты видел много принцесс? — спросила она с доброй усмешкой.

Драко глянул на неё как-то мягче, чем когда-либо, почти по-детски:

— Да нет... не много.
Ты первая.

После его слов — «Ты первая» — между ними повисло что-то странное, но не неловкое. Тёплое. Почти уютное. Моника снова отвела взгляд, будто боясь, что ещё секунда — и она снова растворится в нём, как в заклинании без противодействия.

— Я не понимаю тебя, Малфой... — пробормотала она, глядя на ночной Хогвартс, как будто именно в башнях и звёздах можно найти объяснение его настроению.

— А я тебя, Блэквуд, — сразу ответил он. Почти с усмешкой. Почти с облегчением.
— В этом и весь кайф.

Она повернулась, медленно, как будто слова вытолкнули её обратно к нему. Посмотрела, чуть прищурившись:

— Кайф?

— Ну да. Ты думаешь, что я какой-то пустой сноб, а я думаю, что ты — ледяная королева. Но мы оба продолжаем приходить. Раз за разом.

— Это... какой-то мазохизм, — выдохнула она, но губы уже тронула улыбка.

— Это... что-то, — согласился он, глядя на неё.
— Что-то важное.

1993 год, 19 января, 20:10

— Ну правда, Флинт меня бесит, — бурчала Моника, облокотившись на перила, а волосы её трепал ночной ветер. — С вот этим своим «Мы заняли это поле», «Блэквуд, давай в команду победителей»... У меня от этих фраз желание трансфигурировать себя в летучую мышь и улететь.

— Ого, — усмехнулся Драко, — ты сейчас сказала это так, будто я не ловец нашей команды и вообще не сижу рядом в зелёной мантии.

— Так ты другой, — отмахнулась она. — У тебя хотя бы зубы не похожи на драконий фетиш.

— Спасибо?.. Наверное?.. — протянул он, коснувшись пальцами подбородка. — Но ты преувеличиваешь, у него не такие уж ужасные зубы.

— Драко, у него клык левее, чем его моральные ориентиры, — отрезала она. — Смотреть и плакать. А ещё этот голос... Он разговаривает как будто только что проглотил тренировочный мяч.

— Это потому что он его и правда однажды проглотил, — сказал Драко с полной серьёзностью. — На тренировке в прошлом году. Помнишь, он два дня молчал? Все думали, что он ушёл в монастырь.

Моника прыснула от смеха:

— Вот теперь всё встало на свои места. Я-то думала, почему его речь звучит как будто эхо из желудка.

— Ты злая, Блэквуд, — притворно нахмурился он, но глаза его смеялись. — И я это уважаю.

— Я злая только в пределах разумного, — ответила она, закатив глаза. — А ещё я не могу сдерживать это, когда кто-то считает нормальным подмигивать мне после фразы «В нашей команде нет слабых». Как будто это комплимент.

— Ну, он хотя бы пытается, — пожал плечами Драко.

— Пытается? Он выглядит, как будто на него наложили проклятие неловкости.

— Это же его естественное состояние.

Они рассмеялись одновременно. И на секунду — одну только секунду — стало так просто. Без фильтров. Без масок. Просто два подростка на башне, уставшие от сложностей, говорящие чушь... и не нуждающиеся ни в чём другом.

— Ну раз уж пошла такая пьянка, — сказал Драко, лениво откидываясь на руки. — Меня МакЛагген бесит.

— О, МЕРЛИН, — выдохнула Моника, откидывая голову назад. — Ну ты попал в яблочко...

— Он как-то в коридоре сказал мне: «Малфой, у тебя неплохая осанка для слизеринца».
— Серьёзно? — она захихикала. — Это комплимент или проклятье?

— Сам не понял! Он говорит это так, как будто даёт тебе медаль, но ты должен ещё поблагодарить его за честь.
— У него всё лицо говорит: «Я бы был отличным ловцом, если бы не родился в теле громилы».
— Спасибо, — хмыкнул Драко. — Теперь я не смогу смотреть на него, не представляя, как он жалуется в зеркало на свои брови.
— «Почему ты так хорош, Кормак?.. Это твоя кара — быть лучшим!» — пародировала Моника, делая пафосный жест.

— Да он один раз стоял у витрины с зельями и вслух сказал: «Моё отражение — это тоже форма вдохновения».
— Не-е-ет...
— Да! Я думал, он пошутил. А потом он повторил это тому же отражению.
— Он, видимо, живёт по правилу «если никто не восхищается тобой — восхищайся сам».
— Миссия выполнена: восхищение доставлено.

— Всё, — сказала Моника, — теперь, когда я его встречу, я услышу в голове: «Ты неплох, Малфой, для слизеринца...»
— А я услышу: «Привет, я Кормак. Моё отражение – моя команда поддержки».

Они синхронно фыркнули, а потом расползлись в откровенный смех.

— Иногда я думаю, — начала Моника, покрутив кольцо на пальце, — что некоторые люди просто созданы, чтобы раздражать других.
— Тебя раздражать, — уточнил Драко с полуулыбкой.
— Именно, — кивнула она. — Прямо как—

— Лаванда Браун, — выпалили они одновременно.

Повисла тишина. Глаза Моники и Драко встретились.
Потом медленно, будто на репетиции театрализованного безумия, они одновременно приподняли брови.

— Нет.
— Да.
— Ты серьёзно?! — выдохнула она.
— Я думал, ты будешь фанаткой её этих... розовых штук, — сказал Драко, скривившись, будто съел лимон. — И вот этого «ой у меня новая заколка, смотрите все»!

— Я бы сожгла её заколки.
— Я бы кинул их Слизню.
— Она будто живёт в мире, где у всех вокруг IQ — жевательной резинки, — буркнула Моника.
— И этот её смех, — простонал Драко. — Хи-хи-хи, как будто кто-то придушил фею.
— А ты заметил, что она вечно врывается в разговор, даже если её никто не звал?
— Её голос — как царапанье пером по стеклу.
— Как если бы единорог подавился радугой.
— Как если бы...
— Мы её терпеть не можем, — заключили они в унисон.

На этот раз они рассмеялись почти с облегчением.
— Мы монстры? — спросила Моника.
— Нет, — покачал головой Драко. — Мы просто... люди с хорошим вкусом.

Она улыбнулась.
— И немного злыми сердцами.
— Идеальный рецепт дружбы, — сказал он и ткнул её пальцем в плечо.

— Тебе нормально, — фыркнула Моника, — ты хотя бы не спишь с ней в одной комнате.
— Извините?? — Драко моментально закашлялся от удивления.
— Не в этом смысле, извращенец, — закатила глаза она. — Мы в одной спальне. В одной башне. В одной реальности.
— Жутко, — сочувственно кивнул он. — Типа, ты просыпаешься, а рядом аромат клубничного кондиционера и вопль: «Где моя розовая мантия?!»
— Ты даже не представляешь. У неё есть система навешивания бантиков. Система, Драко. Если что-то не по фен-шую, она говорит: «О, это нарушает ауру комнаты».

— Ну да, конечно. Аура.
— Она пыталась посыпать мою кровать лепестками.
— Зачем??
— "Чтобы привлечь романтические вибрации". Я чуть не привлекла к ней кулак в лицо.

Драко фыркнул.
— А ты говоришь, что не хочешь быть на Слизерине. Мы бы тебя хотя бы за это уважали.
— Думаешь, на вашей стороне такие не водятся? — прищурилась Моника.
— У нас, конечно, есть Забини, который ведёт себя как модель из рекламы духов...
— ...но зато не клеит блёстки на книжки.
— Она клеит блёстки на книжки?!
— Моё пособие по трансфигурации теперь светится в темноте.
— Это уже не трансфигурация, это трансфиаско.

Они рассмеялись. Моника, выдохнув, устало прислонилась к колонне.
— Ты знаешь, иногда я думаю... если бы я случайно уронила флакон её духов в Лавандынфайер... это бы считалось нарушением школьного правила?
— Нет. Это считалось бы общественным служением.

— Мы, конечно, не святые, — сказала Моника, закручивая прядь волос на палец, — но нам можно такое говорить.
— Да, — кивнул Драко, — мы — ученики. У нас стресс, гормоны, контрольные. Это терапия.
— И пусть кто-нибудь попробует упрекнуть меня, что я мечтаю уронить Лаванду в чан с зельем бородавок.
— Или запереть МакЛаггена в кладовке с Крэббом и Гойлом.
— Это уже жестоко.
— Именно.

Моника усмехнулась, потом взглянула на него сбоку.
— Ладно... а если бы ты мог кого-то из профессоров поменять — кого бы заменил?

— Не пойми неправильно, — начал Драко. — Я уважаю Снейпа. Но этот человек занижает оценки так, как будто ему за это премию выдают.
— Спасибо, что сказал это вслух, — выдохнула Моника. — Потому что я уже думала, что схожу с ума.
— Вот ты тоже замечала? Он буквально ставит «Выше ожидаемого» вместо «Превосходно» — потому что у него настроение в моменте сдулось!
— Да! Мне приходится потом повышать свою оценку за счет словесных дуэлей с ним, — подалась вперёд Моника. — Потому что, извини, но за идеальное зелье я не могу получить меньше.
— И он исправляет?
— Исправляет. Но перед этим обязательно говорит что-то вроде: «Еще одно слово, Блэквуд — и ваша оценка станет "Тролль".»
— Он тебе тоже так сказал?!
— Да, на прошлой неделе.
— Буквально та же цитата.
— У него, видимо, заготовлен шаблон для любимчиков.
— Ага. Он такой: «Вы особенные. Я вас уважаю. А теперь проваливайте, пока не передумал».

Моника тихо засмеялась. Драко посмотрел на неё с полуулыбкой.

— Интересно... если бы он узнал, что мы тут обсуждаем его манипуляции с оценками, он бы...
— ...поставил нам по "Троллю", а потом стер нам память.
— Или еще хуже — заставил варить отвар из слизняков для всего класса.
— А потом мы бы получили «Превосходно» за самопожертвование.

Они переглянулись.
Слишком похожи. Слишком... в точку.

— Ты ведь понимаешь, что мы с тобой два ученика, которых он на дух не переносит, но по какой-то причине всё равно защищает на собраниях преподавателей?
— Как заклятые фавориты.
— Именно.
— Заклятые... в смысле буквально. Он же — мастер проклятий.
— О, значит, ты думаешь, мы в чёрном списке с золотой обводкой?

Они оба снова засмеялись, чуть приглушённо. Как будто это был не просто прикол, а маленький заговор.

Оба посмотрели друг на друга, потом одновременно фыркнули.
Моника чуть прикрыла глаза.
— Никогда не думала, что могу с тобой... ну, просто говорить.
— Я сам в шоке.
— Ещё чуть-чуть — и придётся признаваться, что ты не так уж и...
— Осторожно, Блэквуд, — ухмыльнулся он. — Это может прозвучать как комплимент.
— Не бойся, — тоже ухмыльнулась она. — Я приберегу его на твои похороны.

— В общем, если он снова занизит мне оценку, — Моника подняла подбородок, — я подолью ему отварища в чай, который вызовет... легкое забывание цифр.
— Ты хочешь отомстить Снейпу зельем? — Драко приподнял бровь.
— Не «отомстить». Помочь ему быть объективным.
— Ты ужасна.
— Ты восхищаешься.

Он усмехнулся, но не опроверг.

— А что если он узнает, кто это сделал? — продолжил Малфой, лениво облокотившись на перила. — Ты одна такая со змеиной грацией.
— Вот потому мне и нужна приманка, — театрально вздохнула Моника. — Кто-то, кто первым нальёт ему чай, чтобы снять с меня подозрения.
— И ты, разумеется, подумала обо мне.
— Разумеется. Ты же всё равно всегда суёшься в центр внимания.
— Ладно. Только если я буду знать, что ты рядом, чтобы вытянуть меня из Азкабана, если что.
— Мальчик, я вытяну тебя ещё до суда.
— Вот за что я тебя и ненавижу.

— Взаимно.

Они замолчали на секунду — не потому что не о чем говорить, а потому что вдруг стало... уютно. В этом обмене колкостями, в этой лёгкой перепалке было больше тепла, чем в добрых словах большинства.

— Всё же мы не святые, да? — пробормотал Драко, смотря на неё искоса.
— К счастью. Иначе было бы слишком скучно.

Звон колокола разрезал воздух, как заклинание.
— Нам пора.
— Если что — держи чайник, Малфой.
— А ты — прикрытие, Блэквуд.

Они встали почти синхронно.
И ушли — не рядом, но не врозь.
Слишком похожие, чтобы быть просто знакомыми.
Слишком осторожные, чтобы быть друзьями.
Слишком рано, чтобы назвать это чем-то большим.

Но...
Это точно было началом.