Чужая | Турбо

«Мне плевать на дождь и тьму,
Но мне понять бы самому
Для чего я здесь и почему»

Ранним утром дверь палаты тихо отворилась. В коридоре показалась уже знакомая всем медсестра. Она задержала взгляд на сидящих и сказала коротко, без лишних слов:

— Давление стабилизировалось. Вытащим. Молодец ваша.

Громкие выдохи, слившиеся в единый звук, разлились по коридору. Кто-то сжал кулаки. Зима встал и вытер ладонью лицо, будто сбрасывая напряжение этой ужасной ночи. Турбо просто опустил голову на стену. И впервые за день вдохнул полной грудью, будто кто-то снял удавку с шеи.

•

Вероника восстанавливалась медленно.
После выписки какое-то время даже во двор не выходила. Свет, отражающийся от снега, бил по глазам, шов на животе ныл от любого движения, а в голове каша.

Все приходили по очереди. Марат приносил халву и пересказывал целыми театральными этюдами, что происходило в группировке или школе, Ника еле сдерживала смех, чтобы швы не разошлись. Айгуль заботливо заполняла тетрадки с ее университетскими домашками, обещала писать за Нику все, лишь бы та меньше напрягалась. Лампа вручил криво вырезанную из фанеры розу. Сутулый приходил каждый день. Готовил ей суп, чистил мандарины. Один раз даже подшил подол пальто, чтобы не тёрло зашитое место, криво, но со всей заботой. Он возил её в больницу на перевязки и осмотры, отводил во двор просто посидеть, ни о каких делах речи больше не шло. Он был рядом. Всегда рядом.

— Ты думаешь, вы с ним могли бы?.. — однажды, как всегда осторожно спросила  Айгуль.

Та посмотрела с прищуром.

— Он добрый. Честный. С ним не страшно.
— А тебе страшные нравятся?

Ника улыбнулась, но ничего не ответила.

А Турбо не пришел ни разу. Стыдно было даже на порог шагнуть, все думал, а что сказать ей? В голове рой мыслей, но ни одна из них ему больше не казалась правильной... Впервые в разуме Туркина была такая путаница и неуверенность. И его это пугало сильнее любой драки.

— Ей чуть лучше, но все равно, бледная, ходит еле-еле, даже во двор сама спуститься не может, так что на сборах пока не появится,— докладывал Сутулый о здоровье Ростовской, наконец поинтересовавшемуся Адидасу.

Турбо стоял рядом. И каждое слово било в висок. «Ходит еле-еле». «Не может спуститься». Он выругался про себя, отвернулся, чтобы никто не видел, как его скривило.

«Если бы я не отказался идти, ничего этого бы не было»—Эта мысль грызла его изнутри и не отпускала.

Каждый раз, когда он закрывает глаза, перед ним мелькает Ника с бледным лицом, с кровью на одежде. И эта мысль разрывает его: она вообще могла не вернуться...

Он выходит из качалки, не может больше слышать все это, идёт долго, месит старыми потертыми ботинками слякоть. Через дышащие морозом улицы, под моросящим снегом. Сел на ступеньки у заброшенной когда-то фабрики и, не думая, достал бутылку дешёвой водки из пакета. Глотал жадно, так, будто хотел залить вину спиртом, утопить её. Не получалось. Лёд внутри только крепче становился, хотя горло горит.

Он бил кулаком по стене, пока костяшки не разодрало, плевал на снег, но легче не стало. Всё равно в голове звучало одно и то же:

"Это я виноват. Не они. Я."

Последняя капля горючей жидкости падает со дна в горло, на наручных часах давно за полночь. Турбо встаёт. Качается. Идёт к подъезду, где каждую надпись на стене уже выучил наизусть .

Не сказать, что волновался. Не извиниться за свои слова, за поведение . Сам не знает зачем, просто ноги и пьяная голова понесли по знакомому маршруту.

Он стучит.
Вероника открывает, заспанная, растрепанная. Подъездная лампа бьет в глаза, она щурится, боясь увидеть медсестру, мать или мента, но видит лишь еле стоящего на ногах старшего.

— Чё пришёл?—спрашивает хриплым голосом, не выдав удивление.

Он стоит, держась за косяк. Глаза мутные, но цепкие. Пахнет спиртом и зимней улицей.

— Просто хотел увидеть. Всё.
— Увидел?
— Да.

Она уже собирается захлопнуть дверь, но он вдруг выдыхает так, что слова звучат будто признание:

— Мне страшно стало.
— Чего?
— Что ты умрешь
— А чё, жалко?—она чуть приподнимает бровь.
— Я не знаю.

Тишина. Он смотрит ей в глаза. И впервые без злобы. Без маски жесткого пацана с улицы.
Просто он.

— Иди проспись, — тихо говорит Вероника.— Завтра поговорим. Если захочешь.

Он кивает. Тихо шепчет:

— Я не знаю, чего хочу.
— Ну вот подумай.

Он уходит, все также пошатываясь в темноте, крепко держась за перила, чтобы не клюнуть носом.
А она остаётся у двери, медленно прислоняется лбом к косяку и на выдохе шепчет в пустоту:

— Идиот...