Чужая | Турбо

«Но я в лазарете стерильный и белый
И не выйду отсюда пока не придет
Не выйду отсюда пока не придет
Доктор твоего тела»

Дверь отделения реанимации отворилась с такой силой, что ударилась о стену. В коридор вбежала Айгуль. Сердце колотится. Руки дрожат. Узнала от Марата и сразу же рванула.

— Где она? — задыхаясь, спросила на стойке — Девушка. Вероника.
— Раненая?
— Да.
— Второй этаж, хирургия. Там все ваши уже. Чуть не подрались тут, чтоб пустили.

Под «все» имелся в виду почти весь старший состав Универсама. Сутулый расхаживает туда-сюда, как волк в клетке. Марат в углу, у батареи, голова в коленях, увидев Айгуль, бросился к ней, прижался, пытаясь унять тревогу. Зима рядом с врачом, что-то выпытывает. Даже Лампа приполз, держит в руке грязный леденец, но никому его не предлагает. И сам не ест. Кусок в горло не лезет, не сейчас. Все молчат. В воздухе повисла тишина настоящая, мёртвая, такая, от которой дрожат стены. Такую тишину в районе слышали только тогда, когда кого-то хоронили.

Вероника в реанимации. Операция шла два часа. Самые долгие два часа в их жизни. Зашили быстро, врачи сработали как могли, но потеря крови была сильная, скорая ехала долго.

— Молодая, значит есть шансы вытащить, — сказал уставший врач.
— Сколько ждать? — хрипло спросил Зима.
— До утра. Если давление выровняется, пойдёт на поправку.
— А если нет?
— ...Тогда...как пойдёт.

Слова доктора не дали никакой надежды, наоборот, сделали только хуже. Зима сжал руки в карманах, осунулся. Страх в перемешку со стыдом сковал все тело. Винил себя за то, что вообще позволил ей лезть в дело, она должна была лишь стоять в стороне, помогать по необходимости. Но удержать пыл девушки не получилось, она влезла, а он... Поздно оказался рядом.

Турбо пришёл последним. Не как все. Он не бежал. Не спрашивал. Просто вошёл по знакомому маршруту. Больничные коридоры городской больницы он с детства знал, как свои пять пальцев. Поднялся на второй этаж. Увидел, как пацаны сидят. Заметил — Марат поднимает глаза и тут же отводит. Сутулый отворачивается. Зима вообще будто сквозь него смотрит. Все в своих мыслях. Он встал у стены. Облокотился. Глаза пустые.

— Врачи чё? — прошептал он Сутулому.

Илья молчит. За него отвечает Зима:

— Давление херовое. Если поднимется — вытащит. Если нет — сам знаешь.

Он кивнул.
Больше не проронил ни слова.

Прошёл очередной час.
Всё сидят, будто на пороховой бочке. Сутулый вышел покурить. Зима молча перевёл взгляд в окно. Айгуль сидела, сжав руки, молилась про себя. Турбо всё стоял у стены. Не шевелится. Не моргает.

Из палаты вышла медсестра:

— Только один может войти. На минуту. Тихо. Не шуметь.

Пацаны переглянулись. Турбо не дожидаясь ответа остальных, быстро вошел в палату.  Он смотрел прямо. Медленно подошёл к койке Палата бледная. Свет тусклый, жёлтый. Аппарат пищит каждые несколько секунд. Вероника лежит на белых простынях, лицо бледное, губы потрескались. Под глазами синева, щека свезена об асфальт. На руке капельница. Под рубашкой повязка.

Он сел рядом. Ничего не сказал.
Смотрел. На губы. На плечи. На лоб. На ее закрытые глаза. Он вспомнил, как она стояла посреди коробки и толкала такую речь, что всем, даже непричастным стало стыдно, будто это она старшая. Вспомнил, как её длинные русые волосы пахли сигаретным дымом в перемешку с «Красной Москвой», когда она проходила мимо него. Как она улыбалась только Зиме и Сутулому. И хоть бы раз улыбнулась ему. Или хотя бы посмотрела без презрения. Хотя... разве он сам делал это для нее?

Турбо вырос в мире, где не говорили добрых слов, не выражали чувства, а точнее этих чувств ни у кого и не было, была дисциплина, жесткая, ни шага в сторону.

«Пацаны не жалуются. Пацаны не ноют. Пацаны — это молчание, кулак, и чтоб без соплей».

Слова были либо угрозой, либо приказом. Он привык к тишине. Привык к холоду, который уже давно заслонил любые эмоции. Даже когда мать болела он не знал, как сказать, что боится. Когда отец бухал, не просыхая, бил его и слал на все четыре стороны, он тоже молчал. Потому что чувства — это слабость, это когда тебе больно. А если тебе больно, значит, тобой можно управлять. Поэтому он не умел чувствовать. Ни обнять. Ни поддержать. Ни уж тем более извиниться. Даже тогда, когда не слышит никто, даже здесь, наедине с больничными стенами «пацаны не извиняются».

Он наклонился ближе.

— Проснись, Ростовская... — прошептал.
— кто же без тебя будет нам проблемы искать.

И вдруг в голове пусто. Как будто не было ни ненависти к приезжей девке. Ни его правил. Ни уважения. Ни авторитета. Он в первый раз почувствовал страх. Не за себя. А за кого-то.

— Ты... ты вообще ни разу не была слабой.

Аппарат все также ровно пищал, а глаза были закрыты. Турбо все прокручивал все свои слова в голове. Чтоб она шла куда подальше, что никому девка здесь не нужна, что чужая, прокручивал и не понимал, почему ж за чужую так сердце болит. Неужели, привык?

Когда он вышел, никто не спрашивал, что внутри. Все видели по глазам. По тому, как он впервые сел на подоконник, а не встал у стены. По тому, как он прижал голову к кулаку, будто молился,  хотя в Бога он не верил.

Ночь прошла в молчании. Пацаны уходили, спали по часу, возвращались назад, ожидая хоть каких-то новостей. Ни о чем не говорили, каждый в своих мыслях. Айгуль задремала, положив голову на плечо Марату. Зима уснул у окна, закутавшись в куртку.

Турбо и Сутулый не сомкнули глаз. Старший супер смотрел в одну точку. Грыз себя за то, что отказался идти с ней на дело, быть может, сейчас они бы также ругались у коробки, а не это все...

Сутулый знал, если она не выживет, он себе этого не простит. Никогда. Она ему доверяет, а он не защитил. В этой ситуации Илья бы никак не мог ей помочь, но почему-то он не думал об этом, эмоции заслонили любые проблески трезвого ума.