Глава 8. Дальше действовать будем мы
«Мы хотим жить, мы живучи, как кошки
И вот мы пришли заявить о своих правах: "Да!"»
Середина ноября, зима уже во всю наступает на город.Снег валил с утра, грязный, тяжёлый.
Коробка гудела, все в сборе: Зима, Сутулый, Марат, Лампа и Турбо, курящий в тени.
— Надо забрать часы у Шурика, — сказал Зима, сжимая кулак. — Он из Киноплёнки, стырил у Сутулого, не по-пацански, решать надо. Кто пойдёт?
Все молчали. Только переглядывались. Одному соваться к другому группировщику не хотелось.
Ника шагнула вперёд.
— Я.
— Ты ебнулась? — Марат нахмурился, прищурился. — Это не шутки. Шурик, как крысеныш, и не побрезгует.
— Малышка доказать что-то решила?-сказал Турбо и посмелся сам себе— Ну скорлупу мы ж одну на дело не отправим?
— Я пойду одна.
Все были шокированы такой смелостью или безрассудством, но перечить не стали, хотя по правилам такое было запрещено, Зима предложил сделать это очередной проверкой для новенькой. Уж больно интересно стало, что из этого получится. Вернется ли вообще приезжая девчонка.
⸻
У подъезда в Авиационном районе Ника сжала в руке складной нож. Выглядывая описанного Зимой парня.Шурик сидел на лестнице, покуривал, спиной к ней. Ника подошла тихо.
— Ты кто такая? — прохрипел он, не оборачиваясь.
— Я с универсама, нам тут доложили, что часики наши стащил, не по-пацански, отдавать надо.
— Не пизди, в Универсаме девочек нет— он затянулся
— Времена меняются, Шурик.— губы растянулись в улыбке
— Ну и что, если не отдам?
— Тогда ты будешь отвечать.—девушка улыбнулась и аккуратно прижала раскрытый нож к шее парня—дернешься, за часики мне даже бороться не придется.
Шурик захрипел. Глаза злобные, давно привыкшие к войне. Среагировать не успел, не ожидал, что девчонка прижмет его.
— Ты одна? Без прикрытия? Ха.
Пацан, не смотря на страх и уязвимое положение, пытался казаться смелым:
—Ты же понимаешь, что таких как ты в мешке в Волгу кидают?
Ника улыбнулась сквозь холод.
— А таких как ты, в фундамент закатывают, или ты куда в другое место хочешь? - прижала нож к шее так, что он касался кожи.
Внезапно он ударил локтем в живот.
Болезненно, но она устояла. Не выронила нож, только случайно резанула ему ключицу.
Шурик всхлипнул, но быстро оправился. Кровь пошла. Рука потянулась к ране.Ника тоже поцарапалась, но не отступила.
— Наши часики то— сказала она, вытаскивая из его кармана часы с трещиной на стекле.
Шурик застонал, схватился за рану.
— Ты знаешь, что делаешь, мелкая?
— Знаю.
— Забирай и уходи. И больше сюда не суйся. Не нужны мне ваши часы сраные.
— Я свое получила, а разрешение мне не нужно, утырок.- бросила Ника и напоследок всадила нож в ладошку Шурику.-Мама не учила, что воровать-плохо, так мы научим.
И ушла, бросив стонущего от боли парня на ступеньках.Она не медлила. С трудом, но уверенно шла назад, кровь с рук капала на снег.
Вернувшись на коробку, Ника молчала, руки дрожали от злости. Она молча отдала часы Сутулому, тот уставился на них так, будто это были не часы, а волшебная палочка.
— Он с тобой сделал что-то?— спросил Марат, увидев кровь.
— Нет, всё по правилам, — ответила она тихо.
Марат глядел, будто хотел сказать что-то, но сдержался.
— Ты ебанутая, — пробормотал он. — Рискуешь за всех.
— За себя.
В этот момент подошёл Турбо. Глаза зеленые, холодные.
— Ты не за себя должна быть, а за нас, раз в группировке быть решила — бросил он резко.
— За себя, — ответила она без страха.
— Тут не нужны такие, кто за себя, а не за улицу, не за пацанов.
— Боишься, что не прогнусь под вас?
Он замолчал, потом резко отвернулся. И ничего не сказал. Но в воздухе осталось его раздражение. Уж больно много на себя берет скорлупа.
⸻
Ника шла с коробки по разбитой тротуарной плитке, кутаясь в дедову старую куртку — слишком большую, с торчащими на рукавах нитками. Дыхание превращалось в пар, а в ушах звенело от холода и тишины. Вокруг поднимался вечерний сумрак, наполняя улицы длинными тенями.
Она хотела только одного — попасть домой, снять мокрые ботинки, выпить горячего чая, перемотать руки и забыть этот день.
Но у подъезда ее ждал он.
Фитиль.Снова.
Высокий, крепкий, с пронзительным взглядом тёмно-карих глаз. Шрам, бегущий через левую бровь, придавал его лицу угрожающий вид. В пальто, грязном и потёртом, он стоял, как памятник улицы — неподвижный и неизбежный.
— Ростовская, какая приятная встреча — сказал он спокойно, но в голосе слышалась железная уверенность.
Ника остановилась, сердце ухнуло. В голове мгновенно прокрутились все варианты: ударить, побежать, позвать на помощь. Но она стояла.
— Что тебе нужно опять? — спросила она, стараясь не выдать страха.
— Ты мне понравилась, говорил же, — ответил Фитиль и сделал шаг вперёд. — конфетка такая
— Я здесь не для того, чтобы кому-то нравиться, — холодно сказала она.
— Понял. Но ты будешь со мной. — Он произнёс это так, будто речь шла о неизбежности, а не о предложении.
— Сорян, не в моем вкусе ты, — твёрдо сказала Ника.
— Ты не выбираешь, — улыбнулся Фитиль, но улыбка была бездушной. — Ты будешь ходить со мной. Так принято. Не должна девчонка одна ходить.
Она отступила на шаг, не отпуская взгляда.
— Слушай, я не игрушка и не товар, хуй знает у кого там что принято. Не в моих правилах идти по твоей прихоти.
— Это не прихоть, — сказал он и наклонился чуть ближе, словно шёпот мог сломать её решимость. — Это часть системы. И в этой системе ты либо с нами, либо против.
Ника ощущала, как сжимается грудь, а в голове борются холод и горечь. Её голос стал твёрже, она шепнула ему на ухо:
— Ну так значит я против, милый.
И ударила.
Прямо в челюсть.
Он не ожидал. Отвернулся.
Плюнул кровь.
— Я не боюсь тебя, — сказала Ника, уже почти шёпотом.
Он улыбнулся снова, уже по-настоящему. Эта улыбка не обещала ничего хорошего.
— Вот почему ты мне и нравишься.- сказал и выплюнул кровь на асфальт.
— Я никогда не буду твоей.
— Посмотрим.
На мгновение они стояли, как два льда на вершине обрыва, готовые сорваться в пропасть.
Фитиль наконец отступил в тень.
— Я приду за тобой, — сказал он. — И ты будешь со мной. Не ссы, универсам поймут, у них должок перед нами)
Ника смотрела, как его силуэт растворяется в темноте. Костяшки горели, но страха больше не было, в голове лишь ярость и осознание, что она смогла не показать свою слабость.