Жанр

      Каникулы прошли так скоро, что Кира не заметила, как ей вновь приходилось одеваться, чтобы выйти из дома.

      Все выходные она сидела дома, спала и заливала всё водкой. Кофе с водкой — лучший способ забыть про всё на свете и больше не желать сдохнуть.

      Мысли крутились по кругу всё дальше, но не с такой скоростью, как раньше.

      Они больше не носились туда-сюда как заведенные спорткары по улицам Лас-Вегаса.

      Кира почти все эти дни была пьяной, но не до того состояния, когда не соображаешь, кто ты.

      Она выпивала ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы просто спать. Для того, чтобы не мучиться мыслями извечными и не прокручивать в голове воспоминания, которые крутились как заевшая пластинка.

      Она почему-то чаще всего думала о глазах Виолетты в тот вечер.

      Какими они были.

      Насколько пристально она смотрела, целуя другую девушку. Кире было противно думать о том, что девушки могут быть между собой больше, чем подругами. Не верила в так называемые чувства и думала, что это болезнь.

      Болезнь, которой можно заразиться воздушно-капельным путём.

      Она помнит, как Ложка медленно целовала, блять, ту девушку.

      И помнит свои мысли.

      И от этого дрожь берет, потому что невыносимо до пизды. Каждый раз желудок грозился вывернуться наизнанку. Ей было всё так же противно. Ей было всё так же больно.

      А глаза чужие она помнит, наверное, в самых мелких деталях.

      Не раз разглядывала и видела их близко.

      Помнит, как те смотрели ей в глаза, когда она её душила. Помнит, как те прожигали взглядом её лицо тогда в курилке при неудачном для чужой шеи разговоре. Всё помнит. И забыть никак не может. Даже помнит то, как глаза у Виолетты переливались под светом ламп, пока обе сидевшие на диване показывали всем грязь свою.

      Глаза были необычные.

      Хамелеоны.

      Переливаются и меняют цвет.

      Зелёные, когда Виолетте смешно. Зелено-серые, когда той что-то не по душе. И в конце концов серые с крапинками зелёного, когда она смотрит на Киру не стесняясь.

      Медведеву пугает, что она знает так много о той, которую презирает который год.

      Страх бежит по лезвиям тяжёлого характера, заставляя думать, что что-то всё-таки не так. Кира даже думает, что с ума сошла, раз всё помнит. Думает, что её специально сводят с крыши холодного разума, потому что нихера это не выносимо.

      Невыносимо сидеть и вспоминать цвет глаз чужих.

      А ещё невыносимее аллергия на сны.

      Аллергия на сны, где глаза преследуют везде, куда голову ни поверни. Только в один миг они чернеют. Ну или в свете жёлтых ламп карими становятся. Кира знает и те глаза, что первыми идут по сюжету фильма, который мозгом снят.

      И вторые тоже помнит хорошо, потому что это они были кошмаром детства.

      Каждый раз просыпаясь в поту и с криком, который вырывается немотой, Медведева пытается осознать, что всё прошло. Что она убежала оттуда, где было плохо и темно. Она пытается спасти себя от погружения в воду, где воспоминания кишат. Каждый раз себя за кожу щипает больно, почти до синяков чернеющих, словно трупные пятна.

      И в душ идёт, чтоб смыть с себя чужую грязь.

      Кира всё ещё себя убеждает, что она чистая.

      Что она не такая, как они.

      Пытается думать только о том, что кожа её давно очистилась в купальне людских мучений, которые дарит им Бог. Мочалкой кожу дерёт, думая, что та очистит ещё лучше. Кира думает, что так она сможет про всё забыть. И про глаза, и про вторые.

      Но этот ритуал всё повторяется вновь и вновь.

      Кире кажется, что ей пора в психушку.

      Что ей нужно лечь туда, чтоб только избавили от мыслей навязчивых и сумасшедших, потому что так жить нельзя. Потому что это больно, вспоминать то, что похоронила давно в гробу со своими длинными волосами цвета шоколада.

      Воспоминания покоились в могиле столько лет, а теперь будто ожили, как зомби, и Киру снова хотят вирусом заразить. Её истерикой почти что бьёт, потому что сердце не выдерживает столько, сколько с ней, блять, произошло. Хочется иногда голову себе отрубить, лишь бы не помнить только.

      Лишь бы забыть про всё.

      Лишь бы глаза-хамелеоны не преследовали во снах. Ну или хотя бы не становились чёрными, коричневыми в свете жёлтых ламп.

***

      Кира шла на пары с мыслью о том, что сегодня будет практика.

      Сегодня сто процентов те, кто сдали сессию на высокие оценки, будут соревноваться между собой.

      И Медведева всем богам молилась, лишь бы только с Ложкой не ставили опять в одну пару. Иначе она просто не вывезет. Не сможет контролировать ситуацию. Будет поступать на эмоциях, из-за чего есть возможность проиграть.

      Шла и думала, что же может сегодня её ожидать.

      Какое дело.

      Какой соперник.

      Тысяча вопросов, которые крутятся в голове вечно. А сегодня по-особенному. Потому что сегодня впервые за столько дней Кира увидит Малышенко. Потому что столько дней не общались, и теперь будет трудно опять привыкать.

      Хотя кто сказал, что Кира отвыкала хотя бы на минуту?

      Она ей снилась.

      Преследовала во снах.

      И даже, куда ни зайди, была вечно в социальных сетях. Кира не была на неё подписана нигде, но даже так умудрялась видеть, что у неё творится в сторис.

      И зубы каждый раз сжимались сильнее и сильнее.

      Сердце билось.

      От ненависти, конечно, от чего ж ещё?

      Виолетта будто бы преследовала её везде, где только можно, и это убивало медленно, потому что Кира не знала, куда от неё деваться. Почему она везде? Почему в голове засела плотно? Почему попадается на глаза там, где её быть, блять, не должно.

      Даже когда Кира курить начала однажды, сидя на окне, то вспомнила, что Ложка курит такие же точь-в-точь.

      Кира блядски боялась, что сегодня их поставят в пару, потому что это будет адом.

      Кира проиграет ей, потому что устала от неё. Потому что впервые не сможет противостоять, ведь стоит лишь в глаза посмотреть и крыть опять начнет. Крыть не по-детски будет. Придётся вспомнить всё. Не по своей воле, нет. А чисто из-за того, что глаза — теперь её личный триггер.

      Её личная боль, которая взором узор на сердце выжигает кровоточащий.

      Шла медленно.

      Будто бы оттягивала неизбежное.

      Не боялась опоздать.

      Пинала камушки, которые на дороге валялись тут и там. Курила и вовсе идти, блять, не хотела. Думала с ума сойдёт.

      Обычно им дают дела по уголовному праву, где есть реальные детали.

      Обычно преподаватель знает, какой приговор был оглашен судьёй. Но он даёт шанс всё на свете переиграть. Дать понять, что будь они на том суде, то кто-то смог бы оспорить решение судьи. И это всегда подстегивало бороться как стервятники.

      Как-то раз Кира выиграла дело, где маньяк убивал мужчин.

      Ну, то есть над их телами издевался.

      Расписывал как художник и убивал шприцом в шею. Проще простого так убить. Тогда много времени не понадобилось, нужно было лишь настоять на психиатрической экспертизе, и дело в шляпе. Маньяк — в психушку, а не в тюрьму, а потом условный срок с посещением сего заведения на три месяца раз в год.

      Вот вам и прикол.

      Но самое интересное было всегда в том, что им никогда не давали ознакомиться с делом сразу. Они должны были придумывать на ходу. Быстро и чётко. Если не получается апеллировать статьями УК, то нужно было давить до последнего своего оппонента, чтобы он пошёл на попятную и засомневался в правоте своей.

      И это Кира как раз умела.

      Умела, но не со всеми.

      Иногда Вилка брала всё же верх, потому что ей удавалось выкручиваться ужом из любых вопросов, и Киру это бесило.

      Пиздец как. Ей хотелось Ложку задушить галстуком, который они носят вроде как по форме на сие мероприятие. Строгий костюм и никакой расхлябанности.

      Однако эта…

      Нарушала всё опять.

      И хотелось задушить, потому что слишком много позволяла себе. Потому что слишком много на себя брала. Хотелось выбить из неё всю дурь, лишь бы только мозги на место встали и больше никуда не уезжали.

      Но Медведева не могла не признавать, что Виолетта может стать толковым адвокатом, если только перестанет маяться хуйней.

      Кира заходит в аудиторию, где должен происходить будто бы настоящий суд.

      Заходит и думает о том, что списки должны были уже повесить, кто и с кем бороться будет сегодня за победу. Народ в аудиторию только подтягивается, сразу видно, кто чем занимался на каникулах. Кто-то посвежевший и отдохнувший, а кто-то с синяками и потухшим взглядом.

      Стопроцентно бухали всё время, блять.

      Но кто такая Кира, чтоб судить всех и вся, а.

      Никого не судит, кроме одной суки, которая Богом себя возомнила.

      Кира никого кроме неё судить не хочет и не будет, только знает, что та падаль, блять, последняя. И на этом всё. Слов больше нет, потому что в мыслях повторяется одно и то же.

      Медведева идёт к своему месту, где сидит обычно, бросает портфель, сдирает пальто, будто оно её лично обидело чем-то. М-да. Вот тебе и хорошее настроение. Кира последнее время вообще не понимает, в каком настроении пребывает, потому что что-то меняется внутри, но только что? Она не знает. И это, блять, пугает сильно.

      Она бросает вещи там, где раздеваться начала.

      Кому они, блять, нужны?

      Её шмотки никто не тронет, потому что знает, что она по стене будет мазать лицом, как будто то краска алая, как кровь.

      Спускается по ступенькам тяжёлыми шагами, идёт к распределительной доске, а там и правда списки уже висят. Её трусить аж начинает, потому что глаза по строчкам бегают и найти имя всё не могут.

      А когда находит, глаза прикрывает, выдыхает зло, будто убить сейчас готова всех на свете.

      Она думает, за что же ей это всё.

      Она не знает, где так провинилась, что ей это всё достаётся вечно.

      Не знает и знать пиздецки хочет.

      Она готова весь универ сейчас взорвать, лишь бы только это занятие не проходило. Она впервые не хочет с кем-то, блять, бороться.

      Вы спросите: «А что же там написано такого?»

      А Кира, блять, убиться об стену хочет.

      Потому что там выведено вордовскими буквами имя ненавистное, которое на языке горечью отдаётся и опаляет всю ту боль.

      Малышенко Виолетта Игоревна.

      Да ебись оно всё конём. Как специально всё.

      И надо же, это недоразумение влетает в помещение как раз тогда, когда Кира о ней, блять, думает. Будто по щучьему велению. К Кире направляется лёгким шагом навеселе. Мельком смотрит на списки, и теперь на Киру. Понимает, сука, что ей пиздец. Только страха Медведева всё ещё не видит. А хочет его там увидеть, потому что так проще будет.

      Потому что во снах глаза эти преследовать наконец-то перестанут.

      Кира стоит, засунув руки в карманы чёрных брюк, и думает о том, как бы эту гниду опять не начать душить. Она сейчас сорваться может по щелчку пальцев. Может сорваться и всё светлое будущее испоганить сразу, одним ударом, которым убьёт ту, которая позволяет себе дохуя и больше.

      — Ты же понимаешь, что сегодня ты живой не останешься? Я тебя морально задушу, обещаю. Ты не сможешь мне противостоять, — Кира почти рычит эти слова, смотря в белый лист, который чёрными чернилами принтера испорчен.

      — Ты забываешь, с кем говоришь, Кирюх. Я не та, которая позволит тебе выиграть дело лишь потому, что ты умеешь давить на соперников. Не думай, что ты сможешь, — Виолетта тоже в доску смотрит и говорит принципиально, дерзко даже.

      Вызов бросает Кире и самой себе.

      Интересно всё же, кто из них в этой борьбе первым станет. Кто костьми ляжет ради того, чтоб победу у другой из рук отнять.

      — Я буду думать, потому что ты, Ложка, по сравнению со мной не то что херовый профессионал, ты не человек, ты чмо и погань, которая только провоцировать умеет. Скажи спасибо, что я за тебя сидеть не хочу, — яд. Один яд из Киры сыплется, потому что ударить не может.

      Не при всех. Уж точно не тогда, когда впереди борьба и суд, где надо эту выскочку на место, блять, поставить. Кира держится, разворачивается, уходит к себе на место, чтоб точно не убить.

      Игра ведь впереди.

***

      — Факты, которые изложены в деле, указывают на то, что гражданин Соколовский убил опекуна своей дочери. Это ясно по всем показателям свидетелей! — Виолетта утверждает это уже битые пятнадцать минут, потому что другой правды не видит.

      Просто для неё её не существует.

      — Факты, которыми вы апеллируете, дают основания на подозрение в убийстве, но никак не на то, что Игорь Владимирович и правда совершил данное деяние, — Кира стоит на своем как баран.

      С места не сдвинется, пока не докажет свое, потому что характер такой. А этому сопернику она уж точно уступить не готова.

      — Вы ошибаетесь! Имея мотив, Соколовский мог убить непредумышленно, — преподаватель, который сегодня выступает в роли судьи, лишь глаза с одной на другую переводит, потому что впервые видит, чтоб эти двое так боролись.

      — Мотив не даёт оснований судить человека без доказательств, Виолетта Игоревна, — Кира готова рвать и метать, потому что Малышенко уже задрала.

      Потому что сейчас строит из себя дохуя ахуенного адвоката и не сдаётся, упертая сука.

      Кира ей череп готова размозжить.

      — Доказательств более, чем достаточно, Кира Андреевна. Если бы вы потрудились открыть папку с делом, то явно бы увидели состав преступления! — Виолетта знает, что переходит грани, но впервые так борется за что-то.

      Впервые так победы хочет, чтоб доказать Медведевой, что она не глупее и не тупее её самой.

      — Ваша честь, я протестую, адвокат второй стороны переходит на личности, — Кира обращается к судье, потому что цепляется за фразы, за которые Виолетту можно сделать некомпетентной в глазах преподавателя.

      — Протест принят. Адвокат Малышенко, это не соответствует юридической этике. Переформулируйте свое высказывание более чётко, — Кира внутри ликует, а Виолетту рвёт опять.

      Потому что Кира её уже заебала в край. Она из-за неё идёт по неправильному пути. Ошибается раз за разом.

      — Доказательства, приведённые в деле, напрямую указывают на вину Игоря Соколовского. Адвокат защиты может прекрасно с ними ознакомиться, — Виолетта выдыхает, потому что вот оно.

      Её неверные шаги, которых Кира только и добивается. Только и желает, чтоб Малышенко оступилась и упала в пропасть чужой победы.

      — Я с ними ознакомлена, Виолетта Игоревна, но… Но! Там приведены лишь показания свидетелей, которые слышали ругань Игоря Владимировича и убитой, но они не могли слышать и видеть, что именно он убил Анну Сергеевну, — Кира ужом выкручивается.

      Свою беспринципность достаёт из недр души. Надевает её как броню, потому что ей надо победить. Ей надо всех на место, блять, поставить.

      — Это прекрасно даёт понять, что Соколовский в порыве гнева мог убить невинную девушку, которая всего лишь хотела, чтобы его ребёнок остался с ней. В чем могла быть её вина? — А Малышенко сука.

      Играет на том, что Анна была домохозяйкой и просто заботилась о ребенке, пока папаша бухал в клубах.

      — Протестую, ваша честь. Вызывание жалости не относится к делу, — Кира свое дело знает.

       Знает, зачем и как что вставлять. И делает правильно всё. Ещё ни разу не оступилась. И это радует, потому что она думала, что не сможет даже слова сказать.

      — Протест принят. Адвокат, обвинения говорите строго по делу, — Аристарх Янович опять осекает Ложку, а Кира ухмылку довольную еле-еле сдерживает, лишь бы только не показать, что знает о том, что победа уже за ней.

      А Малышенко рвёт, потому что и препод, и Медведева цепляются за каждое её слово. Они как два стервятника следят за тем, что изрекают её уста, чтоб окоротить. Кольнуть за то, что хуевый из неё адвокат.

      И это, наверное, правильно, но злость застилает разум.

      — Адвокат защиты утверждает, что Соколовский лишь ссорился с убитой. Но есть запись с телефона жертвы, где ясно слышно, что подсудимый угрожал, — Виолетта давит на доказательства впервые в жизни.

      Не крутится ужом на сковородке чужих действий. Лишь выжимает то, что в деле сказано.

      — Судя из слов, которые были записаны на диктофон, прошу заметить, ваша честь, без разрешения подсудимого, прямых угроз расправы от моего клиента не поступало. Лишь вырисовывается общий мотив. Но, как я уже говорила, это не может быть основанием для обвинения в убийстве, — надо же, а Кира спокойна.

      Не кричит. Голос не повышает. Лишь говорит сухо и по факту, зная, что Вилка начинает сдавать позиции.

      — Это даёт основания думать, что Игорь Владимирович находился в состоянии гнева и мог толкнуть опекуна своего ребёнка, та упала, ударившись о батарею затылком, и умерла сразу же, — Кира слушает внимательно. Цепляется за каждое сказанное слово, думает быстро.

      Принимает решения с холодной головой.

      — В деле есть психиатрическая экспертиза обвиняемого? Нет? Тогда почему ваша теория строится на убийстве из гнева, когда чёткого заключения от психиатра об эмоциональной нестабильности нет в деле? — давит. Жёстко давит Медведева.

      Она, блять, не зря почти три года учила всё и вся, чтоб стоять тут и робеть.

      — В деле есть подтверждение того, что Соколовский еженедельно посещал психолога. И это может свидетельствовать о том, что этот человек имеет определённые проблемы с психикой, — Вилка говорит то, что думает.

      То, что знает.

      Но понимает, что уже проигрывает, однако не сдаётся. Не сдаётся, упирается рогами как гребанный баран.

      — Есть ли точное заключение от этого психолога, какие проблемы были у Соколовского? Вы можете прикрепить их к делу? — Медведева лишь апеллирует тем, что нет сухих фактов.

      Одни догадки.

      И по фактам разносит ту, что так ей ненавистна. Если бы Кира стояла на стороне обвинения, то стопроцентно выиграла бы это дело.

      — Нет. Заключения нет, так как психолог является частным, и она не имеет права разглашать медицинскую тайну, — Виолетта говорит это скорбно, потому что нет доказательств о психической невменяемости подсудимого, нет ничего. Лишь то, что может указывать косвенно. — Но общая характеристика из опроса всех близких Соколовского даёт понять, что человек раньше принимал наркотики, вёл разгульный образ жизни, и его психика нестабильна. — Виолетта ссылается на психические данные, а Кира бы посоветовала ей идти по пути того, что Соколовский уже похищал ребёнка.

      — Общая характеристика, косвенные доказательства, мотив, всё это не даёт права суду посадить человека, который не совершал данного убийства. Без доказательств, которые действительно относятся к делу, я не могу дать вам посадить человека за то, чего он не совершал. Ваша честь, у меня, как у адвоката защиты, на сегодня всё. — Кира закрывает тему, потому что знает, что уже победила.

      Знает, потому что Малышенко сегодня не удалось склонить чашу весов своим упрямством в свою сторону.

      — Исходя из дела под номером одна тысяча сто пятьдесят пять по обвинению Игоря Соколовского в непредумышленном убийстве по статье 109 часть 1 УК РФ, дело закрыто из-за новых подробностей. Игорь Владимирович Соколовский оправдан. И вы, Кира Андреевна, сегодня опять доказали невиновность обвиняемого, не зная, что дело было закрыто и сфабриковано. Это заслуживает большой похвалы. Я вас поздравляю. — Кира улыбается.

      Но она даже не знала, что подсудимый был оправдан после того, как нашли настоящего убийцу.

      И её радует то, что она смогла отстоять человека, который был невиновен, руководствуясь лишь своим мозгом и смекалкой.

      А Виолетта сжимает зубы и папку с делом в руках, понимая, что проиграла, возможно, самый важный бой.

      Досада колется где-то в груди, и она впервые в жизни хочет ныть от того, что не смогла победить Медведеву.

      Раньше это было безразлично, а теперь…

***

      Виолетта идёт в курилку.

      Идёт, чтоб побыть наедине с собой и мыслями наконец-то.

      Идёт, думая, что ей нужно одиночество. Она впервые так ошеломительно проиграла. Впервые в жизни ей за это так обидно. И это бесит до глубины души. Не спасает даже то, что Кира счастливой стала и на минуту, а может даже на секунду, одарила своей улыбкой.

      Не помогло это.

      Просто отбросило ещё глубже в эту яму.

      Она поняла, что улыбка такая никогда ей адресована не будет. Никогда Кира своими губами ей просто и по-доброму не улыбнётся.

      Это всё мечты.

      Мечты сумасшедшего, что бредит только.

      Мечты того, кто в мире реальном будто не живёт.

      Виолетта в курилку заходит. Садится на подоконник как обычно. Достаёт свою новую пачку сигарет. Мальборо красные она теперь любит ещё сильней, потому что Кира их тоже курит. Потому что между ними есть общее что-то всё-таки теперь. Хоть только и любовь к одним и тем же сигаретам. Радует, наверное, потому что хоть что-то. Но сейчас не к месту радость эта, потому что Киру сейчас видеть она не хочет.

      Не желает всей душой.

      Виолетта курит минут пятнадцать. Не думает ни о чем. Лишь тяжки делает глубокие, дымом отравляясь, как самым сильным ядом. Курит, в окно смотрит, но будто в никуда.

      Разочарование в горле будто соль на ране.

      Жжёт.

      А Кира заходит в курилку, боясь, что воспоминания нахлынут.

      И дверь открывает. Опять видит то же самое, что тогда. Пару недель, а может и месяц, блять, назад. Там Малышенко курит на подоконнике, в окно смотря. Отчего-то она даже не замечает ту, которую подъебывает при любом случае, который возникает.

      Кира закуривает, чиркая зажигалкой.

      И только это словно пробуждает Виолетту, которая будто бы спала. Будто бы спала, куря и смотря в окно.

      А это вообще возможно?

      Виолетта на Киру взгляд бросает, и в сердце щемит что-то. Что-то как будто зажимает определённую струну души, как на расстроенной гитаре.

      — Довольна? — хриплый голос раздаётся эхом.

      Ответа не следует.

      Кира молчит, затягиваясь сильнее и глаза свои карие прикрывая.

      Сдерживается, потому что не хочет сейчас скандал чинить. Не хочет ничего вообще. Она устала как побитая собака. Её задолбала вся эта ситуация, где она себя теперь терпеть не может.

      — Ну что ты молчишь? Поговори, блять, со мной! — не крик, нет.

      Лишь боль души.

      Виолетта хочет чужой голос услышать, который в грязь в очередной раз втопчет и замолкнет. Хочет услышать человека, который забудет обо всем через час уже, а Виолетта будет помнить часами напролёт.

      А может даже сутками и месяцами.

      Кира молчит. Сдерживается пиздецки сильно.

      — Что ты хочешь услышать? — вопрос, который она впервые адекватно задаёт.

      Флэшбэки не возвращаются пока.

      Оно и хорошо. Головной боли меньше будет. Может, поспит хоть сегодня. А Виолетту рвёт, потому что Кира безразлична. Кира холодна и ненавистна.

      — Скажи, что тебе нравится втаптывать всех в грязь. Признай это. Наберись смелости и скажи, что ты мразь, которая никого в этой жизни не жалеет, — Виолетта почти на грани срыва.

      Но внешне спокойна как никогда.

      Истерика внутри ебашит как стул, через который пропускают миллионы вольт. Всё ещё хуево. Не знает, зачем добивается этих слов, ведь они только хуже сделают.

      Видимо, она, блять, мазохистка.

      — Признай! — крик опять Кире в уши.

      И псих чужой, который где-то злорадством отдаётся, потому что Кира просила Виолетту остановиться.

      Просила к ней не лезть, а та лишь поддевала и хуйню всегда творила ей в ответ.

      Так пусть же поплатится теперь.

      Кира предупредила, когда чуть не задушила. То словами на ветер не было. Кира её уничтожит. Заберёт с собой на дно.

      — Я жалею всех, кроме тебя, — правда, которая калечит и по сердцу кинжалом раскаленным проходится, будто то мясо, а не орган, который, блять, живой.

      Виолетта глаза прикрывает, потому что больно.

      Спрыгивает с подоконника и идет к той, которая правду любит больше, чем жизнь родную. Напротив останавливается.

      — А оно и правильно. В тебе же ничего хорошего нет. Гомофобия, отсутствие совести. Ничего в тебе нет. Даже той хваленной справедливости, которой ты кичишься, — и опять глаза в глаза.

      И опять Кира смотрит в то, что снится.

      Её тошнить начинает.

      Малышенко не понимает, что творит. Не осознает, что Кире душу потрошит. Ничего не понимает. Просто взором больно делает, а не словами.

      — В тебе вообще нихера хорошего нет. Ты грязь, Ложка. Моя грязь теперь, потому что ты меня собой испачкала. А я теперь не отмоюсь никогда, — Кире тоже больно.

      Разрывается душа.

      Разрывается всё на свете, потому что Виолетта нос свой сунула не туда, куда надо было. Залезла в чужую жизнь.

      Разрушила всё на свете, боли столько причинила, что Кира, кажется, сдохнет скоро.

      — Ты вовек от меня не отмоешься. Никогда. Ты говорила, что уничтожишь. Ну так вперёд, только ты со мной пойдёшь. Без тебя я отказываюсь рассыпаться по частям, — Виолетта Киру любит.

      Любит, наверное, в каком-то смысле совсем другом.

      Больном.

      Она подыхает без неё. Но словами бросается, да только не на ветер. Без неё она в яму падать точно, блять, не будет.

      — Я вот всё думаю, кто же тебя так сильно недолюбил. Кто же так сильно тебя ненавидит в жизни, что ты моей ненавистью чужую перекрыть пытаешься. Ну. Скажи мне, кто? — намерено на больное давит.

      Хочет, чтоб Малышенко поняла, что такое, когда душу рушат не спросив. Когда разрешения не давали, а люди всё равно ебашут, как кувалдой чужие стены.

      — А тебя кто недолюбил, что ты настолько мразь? Кто ж, сука, тебя такую всё-таки родил? Почему в тебе ни капли человеческого, блять, нет? — Виолетта думает, что давит на больное.

      Но нет.

      Кира давно пережила вот это.

      Именно это отпустила и забыла.

      Забыла обо всем, кроме кошмара дикого, но о нем Ложка не узнает никогда.

      — Кто тебя пиздил? Мать? Отец? Ну, кто из них сделал тебя гнидой, которой никого не жаль? Я почему-то ставлю на мать… Про отца ты и слова никогда не говорила, ты, наверное, и не знаешь его. А вот мать… Тут покопаться надо, — а вот Кира знает, куда давить.

      И Виолетте больно, потому что Кира правду говорит.

      И хочется из той всю душу вытрясти, лишь бы только замолчала. Лишь бы только, сука, туда не лезла.

      Лишь бы только не вспоминала…

      — Ты не мразь… Ты тварь! Говорю же, ничего хорошего нет. Только и умеешь как змея кусать больно и ждать, когда человек сдохнет от яда твоего, — Виолетта говорит, смотря в любимые глаза.

      Да, любит, но сейчас, наверное, ненавидит, потому что та вспоминает былую боль, которую скрывать всю жизнь хотелось.

      — Значит всё-таки мать… — Кира договорить не успевает, потому что кулак ей в челюсть прилетает.

      Удар у Вилки сильный.

      У Киры даже голова в сторону уходит, но она стоит. Выдерживает чужой удар. Надо признать, что у Малышенко он хороший.

      И Кира даже ухмыляется этому, потому что надо же…

      Кровь из губы течёт, а Кира поворачивает голову обратно, чтобы в глаза продолжать смотреть.

      Чтобы мучить дальше.

      Слизывает языком кровь свою алую и мерзкую на вкус. А Виолетте и это кажется красивым.

      — А я предупреждала, что уничтожу. Удачи, Ложка. Она тебе пригодится. — Кира разворачивается и уходит.

      Уходит, оставляя чужую душу всё-таки в покое. Только поздно вот, потому что дверь хлопает и слеза течёт.

      Виолетте больно.

      Очень больно.

      Её разрывает на куски как на мине.

      Она руками упирается в подоконник и сжимает так сильно, что вены выступают на бледной коже. Она дышать, кажется, не может. Ей больно и хуево. Воспоминания живы, а Кира по ним прошлась. Протопталась берцами своими, вызвав очередную кровь из глаз.

      Вот в чем заключался этот эпизод — нелепый, курьезный и отрывочный, как все эпизоды своеобразной эпопеи о любви несчастной и больной.