Жанр

Виолетта была из тех, кого любили за красивую внешность, острые, как перец, шутки, легкость, как у тополиного пуха.

      Только почему-то никто не знал её настоящую.

      Никто не интересовался, что за мутные воды в её душевном озере. Настоящую никто не знал. Будто им это не нужно было вовсе. А она пряталась за маской, которую стянуть с лица не мог никто.

      Она могла лицемерить и дичь какую-то отвратную творить.

      И этого никто не замечал, ведь все слишком сильно верят в образ, который она сама себе годами создавала. Мучилась над ним, придумывая, какие краски черт душевных можно еще добавить на чистый холст.

      Ночами не спала, разрисовывала душу свою ярко, как на карнавал.

      В Мексике есть праздник в честь умерших.

      Исла-де-Муэрто.

      Праздник, когда умершие приходят в отчий дом, чтобы посетить своих родственников и любимых. В эти два дня, когда люди верят, принято рисовать разные маски на лице. Яркие, красивые. Но ужасающие для многих, кто не привык. Эти маски будто прячут скелет чужой души, где плоть чувств уже исчезла.

      Так вот Виолетта, кажется, такую маску на себе таскала. Она была яркой, необычной.

      Но живым мертвецом, который прячется за яркой краской.

      И пряталась уже очень долго, никому не открывая то, что внутри. Прятала всю боль свою и жила так, будто каждый день — последний.

      Малышенко разорванной на куски была.

      Её хотели даже в психушку положить, когда она себя довела в первый раз. Селфхарм, которым она себя спасала раньше, границы перешел. Она чуть не умерла однажды. Просто решила вены перерезать, а её спасли. Возможно, зря. А может и нет. Никто не знает.

      Виолетта только знает, что иногда мучается сильнее всех святых.

      Её душа иногда от боли судорогами исходит.

      Истерики могут накрывать одна, блять, за другой. На таблетки её сажали, а она бросала из раза в раз. Терапии прописывали, а она сбегала от смрада чужих ебучих тайн. Хуй на них клала, потому что не могла позволить себе помочь.

      Терпеть не могла, когда ей помогали.

      Всегда думала, что выберется из всего сама. Сама всё сможет и помощи ничьей не примет. Не сможет просто. К себе людей подпускать блядски тяжело.

      Блядски тяжело доверие свое кому-то подарить, когда веры ни во что на свете нет. Нет, да и не помнит, когда она, блять, всё-таки была. Веры, кроме как в себя, больше нет ни во что на свете. Ни в святых, ни в знания, ни в любовь.

      Однако каждый раз, когда стенает на полу, когда совсем херово, молит Бога, чтобы он пощадил.

      Чтобы он забрал всё на свете.

      Чтобы только душу излечил.

      Ей страшно бывает так, что атеист внутри молиться начинает и «Отче Наш» во всю глотку орать. Другой, видимо, не знает. Ну, хоть бы это, и то, может, полегчает.

      Виолетта сама не знает, но почему-то на Кире закоротило.

      Её на ней заклинило как двадцать два на гребанных часах. Одержимое желание как будто въелось в мозг. Уходить не хотело и только крышу сверлило мыслями навязчивыми, будто там было, что крошить.

      Виолетте Киру было жалко по-человечески да по-людски. Было жалко, потому что на ней её заклинило, и она теперь, блять, не отстанет, пока себе её не заберёт.

      Думайте вы как хотите, блять.

      Нездоровая любовь?

      Абьюз?

      Да что угодно.

      Но Виолетта бы отстала, если бы видела, что Кира такая, какой казаться хочет. Действительно бы забыла о ней. А она-то знает, что всё взаимно. Только у Малышенко сил хватает всё признать, а у Киры, блять, кишка тонка. И это на части рвет на самом деле, потому что Виолетте она правда нравится.

      Нравится до костяшек синих.

      Нравится до представления её, когда в постели она с другими.

      Нравится до глаз, покрасневших от моря слез.

      Нравится так сильно, что лучше умереть.

      Виолетта Киру жалеть пиздецки хочет, но поступает как мразь ебучая. Ломает специально под себя. И хруст чужого тонкого стекла души не пугает, лишь раззадоривает сделать чуть больше.

      Виолетта знает, что Киру всё-таки цепляет, как бы та ни пыталась отбрыкаться от понятия сего.

      Помнит, как тогда в курилке на неё смотрела, и помнит взгляд на губы. Чуть было сама не потянулась поцеловать, только одумалась тогда, когда рука чужая шею сжимала, кислород забирая, будто имеет на то право, блять.

      И надо же, и это Виолетта ей прощала, потому что знала, что святых в этом блядском мире точно нет.

***

      Вилка сидела на холодном полу долго.

      Смеялась до слез.

      Люди сразу же ушли, стоило на них только рявкнуть. Ей было всё равно, что на тот момент о ней подумали. Она просто сидела и смеялась, словно сбежавшая из психиатрической больницы сумасшедшая. Смеялась до колик в животе. Сама почему не знает.

      Может, потому что ей удалось в игру втянуть вторую.

      Ей удалось всё-таки заставить поиграть в эти карты жизни, где каждый туз есть власть. Смогла, и довольная сидела. Боль физическая — это так, сопутствующий ущерб. Хотя как будущий юрист понимала, что это всё-таки нанесение тяжких телесных и посягательство на чужую жизнь.

      Но было так похуй.

      Только вот шея теперь болела.

      Болела так, словно её прутьями раскаленными проткнули и заставили дышать. Больно адски. Но это ничего. Виолетта перетерпит. Ей не привыкать. Всё нормально, всё хорошо. Главное, битва выиграна, а за ней будет победа на войне.

      Вилка намеревалась выгрызть чужое признание зубами, чтоб себе его забрать навечно.

      Она хотела чужое сердце, которое взаимностью бы отвечало.

      Сидела в курилке и курила, хоть было больно. Ладонь холодную прикладывала к горлу, думая, что полегчает. А оно всё никак. Кожа болела сильно, будто её сожгли.

      Но ей, что ли, впервые привыкать?

      Ничего, перетерпит. Не сахарная барышня.

      А Кира сильная.

      Даже очень.

      Виолетта её недооценила. У неё так много силы, блять, в руках, что она действительно могла бы шею свернуть и не потрудившись. Её пальцы сжимали недостаточно сильно, чтобы по-настоящему задушить. Но достаточно для того, чтоб кожа посинела как чернила шариковой ручки, которой водят по бумаге.

      Это было предупреждение.

      Предупреждение, которое должно было испугать.

      Грозный голос, удушение. Глаза, в которых бешенство плескалось. А Виолетта кайф ловила от того, как ей это всё идет. На заметку себе брала, что почаще надо её всё-таки бесить. Потому что красивая она, когда в ярости своей купается.

      Вилка не испугалась. Ни на одну секунду, что её душили. Ни на одну секунду не пожалела о том, что сотворила.

      Ни разу не пожалела о том, что в чужую жизнь полезла и начала свои порядки там наводить.

      Она боялась бы за жизнь свою, если бы та была ей дорога. А так, если бы Кира её убила, то было бы неплохо. Уж лучше так, чем жить там, где девушка, которая нравится до чертиков, гомофобка ебаная.

      Умереть Виолетта не боялась.

      Она лишь страх испытывала тогда, когда понимала, что что-то не успела.

      Что не смогла чего-то в жизни своей достичь. Ей просто не хотелось уходить из жизни, оставшись гребанным ноунеймом. Гордость нарцисса не позволяла.

      Не позволяла сдаться тогда, когда начинается самая главная борьба.

      Она поднялась в один момент с пола. Докурила последнюю сигарету из пачки и поняла, что сегодня не соблаговолит на пары всё-таки явиться. Она не может с шеей настолько красочной прийти, чтоб все вопросами задавались. По крайней мере преподы так точно, потому что лишние распри.

      Виолетта Киру всё равно не сдаст.

      Она надевает свою шубу-чебурашку и выходит из здания. Воздухом свежим дышит на крыльце. Осматривается, что на улице-таки творится. Не боится, что застукают за прогулом, потому что чхать она хотела.

      Не выгонят всё равно, как бы ни грозились и руками ни махали в припадках диких.

      Только она не заметила, как из окна одной из аудиторий на неё смотрела пара глаз. Там человек в черной кофте и капюшоне глядел на неё сквозь толстое стекло и ждал, пока она уйдёт. Смотрел, разглядывал всё до мелочей. И что-то в груди у этого черного пятна всё-таки ныло неприятно.

      Ну что ж, игра, блять, началась!

***

      Сессию сдавали две недели.

      Ночами все не спали.

      Учили вечно что-то.

      Билеты разбирали.

      Вопрос за вопросом хотели разъебать. Психовали всей толпой. Кто-то шпоры написать не мог. У кого-то не получалось по порядку распределить. Психи. Истерики и крики, что уйдут из универа.

      Сколько нервов, блять, потраченных.

      И стоит ли оно того?

      Никто не знает.

      Просто знают, что не спали толком все две недели. От экзамена до экзамена, блять, жили. С ума сходили. Волосы готовы были рвать, лишь бы только помогло. Многие уже в Бога верить начали. Молиться по вечерам. И орали, высунувшись из форточки, мол, халява, приди.

      Над гражданским правом чахли сутками напролет.

      Потому что экзамен первым был.

      Даже толком не знали, что там будет. А Виолетте было похую, потому что максимум нужно было разбираться. Нужно было максимально точно знать формулировки и понимать, куда и что применять.

      Она почти не готовилась, лишь пробежалась глазами, и надо же…

      Сдала.

      Действительно сдала, почти не прилагая усилий. Туда-сюда. И вот ты на коне. Пару фраз там, пару статей тут. Формулировка, что значит гражданское право, пофлиртовать с преподшей — и пятерка в кармане. Если честно, то все оценки Ви так и зарабатывала, она не то чтобы учила что-то.

      Больше понимала куда, зачем и почему.

      А когда началась подготовка к уголовному праву…

      Вот тут Малышенко поняла, что здесь её уделает Медведева. На сто процентов из возможных ста. У неё мозг работал как человека задавить. Она могла наизусть весь УК, наверное, рассказать, даже головы от подушки не отрывая. А Вилке было лень это всё учить.

      Там она опять же вывозила тем, что умела систему обходить.

      Но тут ей это не помогло.

      Пошла самая первая к экзаменатору. На четвёрку еле-еле наговорила. Кое-как выжала всё, что знает, из себя. И тут опять же ей помогли те состязания с Кирой. Те законы, которыми та постоянно апеллировала. И это обрадовало, что пиздец.

      Время шло.

      Сессия двигалась более менее.

      Вилка сдавала как могла, из кожи вон не лезла, зная, что лучше силы поберечь для летней сессии, потому что там ждёт её пиздец с распростертыми объятиями. Там ждет ебалово во все щели-дыры. Иногда, конечно, Малышенко думала, что, может, всё-таки стоит тут с Кирой потягаться, а потом идею эту бросала, оставляя первенство той, которой оно было больше нужно.

      Вилка понимала, что у Киры возможности заработать такой, какой у Виолетты хоть отнимай, нет. Знала, что если та со степухи слетит, то ей пизда.

      Жалела в кои-то веки.

      Жалела и поступала благородно.

      И даже не кичилась этим, хоть и могла триста раз ей об этом рассказать.

      Вилка сама не знает, почему вдруг решила на время сессии отстать. Лишь знала, что на Киру смотрит на экзаменах, взглядом изучая и осанку, и дыхание. Медведева отвечала, в первой пятёрке шла, а за ней и Малышенко хвостиком то туда, то сюда. Слава Богу, это было незаметно, иначе бы то был позор, которого не избежать.

      Виолетта Кире шанс первой стать давала и даже радовалась внутри.

      Сама знала, что поддается ей безбожно. Знала, что позволяет просто так.

      Но точно одно могла сказать — расплата будет жаркой, как котлы в Аду. Потому что Вилка свое спросит с психики чужой. Если не сессия Киру заебет, так она уж точно.

      Потому что, если честно, без криков и подъебов жилось не так, как раньше. Крышу больше не рвало. Было скучно. И что-то точно изменилось, потому что Кира больше не реагировала. Никак.

      Даже не смотрела в сторону её.

      Не фыркала презрительно. И больше не издевалась как тогда, еще в прошлой жизни, до. Что-то изменилось, и стало совсем не так, как Вилка того желала.

      Это навевало грусть и тоску, которые мозг съедали.

***

      А Кира в курилку больше не ходила.

      Больше ногой туда не ступала, потому что воспоминания накрывали с головой.

      Воспоминания, где Ложка у стены задыхалась, пока Кира её душила. Это снилось по ночам. Мучило в каждом сне. Кира будто помешалась на том моменте.

      Иногда она её душила, пока та ей лизала, стоя на коленях.

      Кира после такого сна обычно вскакивала с постели и в душ неслась, потому что грязь с себя эту смыть хотела. Хотела воспоминания о прикосновении к чужой коже смыть, будто это засохшая земля. Слезами исходилась, и рыдания горло всё больше драли. Она больше не могла спокойно есть и пить.

      Курить тоже не могла. Всё кругом флэшбэки вызывало.

      Она мучилась.

      Сильно.

      С ума сходила, потому что не могла себе позволить принимать ванны грязевые.

      Иногда ей снилось, что в один момент Виолетта становится той маминой подругой из детства, и трясло сильнее, чем обычно. Тут уже истерикой накрывает, как родной. Медведева умирала, когда снились чужие прикосновения к волосам.

      Душа болела гнойной раной или швами, которые стягивают ампутированную давно травму.

      Видимо, всё-таки не отрезали её до конца, раз до сих швы не могут, блять, зажить. Ну или там гангрена в виде воспоминаний, которые душу рвут. Не знала она, как вырезать это из себя.

      Когда сессия наступила, то Кира думать начала.

      Усердно.

      Долго.

      Думала о том, чтоб перевестись и хуй забить. Сделать всё ради того, чтоб Виолетту больше никогда не лицезреть. Просто к хуям из жизни вычеркнуть и забыть. Забыть как страшный сон, который по ночам мучить будет до конца жизни, которая короткой кажется совсем.

      Умереть хотелось от того, насколько инвалидом себя чувствовала Кира.

      Вечная серьёзность на лице сменилась хмуростью, которая пугала всех вокруг. Теперь её не просто боялись, но и смотрели в след, когда на какой-нибудь выпад не следовало ответа. Смотрели в след с недоумением и ахуевали. Мол, как же так?

      А ответа никто не знал, кроме тех двоих, которые лишний раз не пересекались.

      Кира самым настоящим образом от Ложки бегала.

      Бегала от призрака воспоминаний, который Вилка может вызвать лишь только видом своим ебанутым.

      Всё было слишком сложно. Кира бегала от того, чего не понимала. Но каждый раз желание разбить красивое лицо ебальник бурлило где-то в венах, шепча, мол, что она того заслужила. Заслужила тем, что доломала остатки хрупких башен, которые остались после нашествия той, которую Медведева ненавидит больше всех.

      И даже больше Вилки.

      Все кругом из-за сессии с ума сходили, боясь всё завалить. А Кире было на то плевать, знала, что сдаст, потому что пахала как ломовая лошадь гребанных полгода.

      Ещё больше бесило, что на экзаменах они с Малышенко ходят парой в первой пятёрке смельчаков.

      Бесило то, что она видела, что Ложка не знает почти что ни черта, лишь выкручивается общими знаниями и улыбочками своими.

      Видела, что та не делает нихуя, а ей оценки в зачётке рисуют, мол, она с первого раза сдала. И ублюдством было, что той доставалось всё настолько, блять, легко.

      Ещё бесило, что Виолетта улыбается всем лицам женского пола как истинная шлюха. Что она с преподами флиртует ради оценок, лишь бы только на пересдачу не ходить. Правильно. Нахуя ей это, когда можно тупо глазки свои строить этим старым овцам. Киру злостью заводило, когда мелькал один вопрос. Всего один, но многозначный, что пиздец.

      Чего ж ей, сука, не хватает, раз она к Кире лезет?

      Баб, что ли, на планете мало или как?

      Ну или нахуя лезть к другим, когда лезет к ней?

***

      Вечеринка в честь конца сессии.

      Далее следуют каникулы.

      Все решили собраться в каком-то доме загородном. Море алкоголя. Еда. Куча людей. Все пьют и смеются. Вокруг какая-то вакханалия. Веселье. Музыка.

      Шутки. Шум, гам тут и там.

      Кира не знает, куда ей деться.

      Уже жалеет, что оказалась здесь.

      Жалеет, что вообще согласилась сюда приехать. Какой пиздец.

      Ей не нравится здесь. Её всё бесит кругом. Пьяные рожи, которым весело. А ей ни фига не весело. Она устала после экзаменов, устала после всей ситуации с Виолеттой. Она бы больше предпочла сидеть дома за просмотром какого-нибудь фильма и напиваться в одиночку.

      Кира Малышенко тоже видела.

      Она где-то здесь гуляет.

      А Медведева от неё туда-сюда бегает, лишь бы только не оставаться наедине со взглядом, который будто раздевает каждый раз. Ужас, блять, ебучий.

      Дожила. Бегает как последняя трусиха.

      Цедит виски из пластикового стакана возле стены, хмуро оглядывая толпу. Смотрит и диву даётся, как она вообще на всё это согласилась.

      Ей хочется домой.

      Хочется завернуться в тёплый плед и больше никогда из квартиры не выходить. Она устала. Блядски устала до боли в груди. Она не может спокойно стоять, потому что внутри какая-то боль непонятная. Кажется, что это болит клубочек нервов, и псих берет.

      Виолетта за Кирой наблюдала наоборот.

      Тихо. Исподтишка, чтобы не застукали за разглядыванием чужого лица.

      Вилка к нему прикоснуться хочет.

      Хочет Киру потрогать хоть как-то, но держит лишь то, что та на части рассыпается, а Виолетта лишь доломает, а такой ущерб не сможет возместить. Наблюдала и смотрела за тем, как чужие губы прикасаются к стакану, и ей хотелось ощутить вкус этих губ.

      Пугало то, насколько Вилка была одержима Кирой.

      Наблюдает за той как сталкер и думает только о том, как хочет оказаться рядом. Думает о том, как сильно хочет Киру. Хочет настолько, что рвёт на части. С ума сходит медленно, когда смотрит на чужой потерянный взгляд.

      А Кира всё ещё смотрела.

      И теперь видела Виолетту, которая с какой-то девушкой на диване сидела. О чем-то активно говорили, и ей было интересно, о чем же всё-таки.

      Девушка была красивой, наверное…

      Ну, если бы она была лесбиянкой, то точно бы так подумала. А так… Она даже вроде видела её в универе. По-моему, она на курс старше.

      Что она, блять, здесь забыла?

      Медведева стоит и смотрит. И диву даётся, что Малышенко с кем-то может спокойно говорить. Надо же… А с ней она не могла. С ней она постоянно грызлась не на жизнь, а на смерть. Кира усмехается грустно, делая глоток крепкого напитка, и думает о том, что напиваться же всё-таки не хотела.

      А в итоге скоро будет в ноль.

      Виолетта решила просто отвлечься.

      Она не может больше на Киру смотреть, потому что это причиняет боль. Она не может, потому что сразу хочется её себе забрать раз и навсегда.

      Та девушка, Дашей её зовут.

      Она старше и, кажется, тоже на юриста учится. Она умная. Красивая. С ней есть о чем, блять, поговорить. Она в шоке, что есть настолько крутые девушки в этой дыре, куда её затащили насильно.

      Было интересно, правда.

      Но взгляд всё равно косился на ту, что у стены стояла и, надо же… Смотрела. Смотрела впервые за столько времени.

      А сейчас…

      Виолетте вдруг становится интересно, что же она, блять, там такое пьёт, что смотрит, хотя кричала, что больше никогда.

      А Кира смотрит.

      И пытается понять, что внутри неё происходит.

      А в толк взять всё равно не может, потому что разум в алкоголе купается, и с ума, наверное, всё-таки сходит. Бесится где-то внутри сердцем, потому что себя понять не может. Если ненавидит, то почему так смотрит, не отлипая. Ничего не понимая. Что ж такое-то. Сложно, блять. И разум тоже бесится, хоть и пьяный совсем чутка.

      Она просто не понимает, что с ней происходит на протяжении столького времени всё-таки.

***

      Виолетта мозг свой хочет отключить.

      Хочет хоть раз не думать о Кире и о том, как та сейчас на неё смотрит. Вилка не подаёт виду, что её обижает взгляд, направленный на неё, потому что там плещется ненависть, а не любовь.

      И это заставляет себя больше изводить.

      Она так сильно хочет, чтоб Кира признала правоту той, на которую дрочила.

      Только вот та не сдаётся ни словам, ни взглядам, ни делам.

      С Дашей Вилка сидит, и ей спокойно.

      Впервые вот так спокойно с кем-то говорит, не думая о том, что нужно маски свои на душу надевать. Даша не хочет ей воспользоваться как другие, блять. И это радует неимоверно. Говорят они о всякой хрени, если честно.

      — Мне так сейчас херово, — Виолетта впервые кому-то говорит, что ей плохо.

      И это первый звонок о том, что силы кончаются.

      Они на исходе просто.

      Ей тяжело.

      И алкоголь не помогает. Она могла бы пойти выкурить очередной косяк, чтоб точно про всё забыть.

      — Что тебе сейчас может помочь? — Даша интересуется, потому что сама в такой пизде была недавно.

      Сама жила кое-как.

      И Виолетте нравится, что та её не спрашивает о том, что же всё-таки случилось. Она спрашивает, что может, блять, помочь.

      Подкупает.

      — Поцелуй меня. Без лишней пошлости. Просто подари мне кусок человеческого тепла, — Вилке не поцелуй сам нужен.

      А тепло.

      Ей хочется хоть раз ощутить, как греют, а не хотят только секс бездушный. Трахаться — это, конечно, круто, но сердце мёрзнет от одиночества.

      И надо же, Даша исполняет без лишних слов. Просто прикасается к губам, головой облокачиваясь о диван так же, как и Вилка на нем лежит. Она не просит объяснений, просто целует без напора и без желания, которое пробуждает секс в крови.

      Просто-напросто целует.

      Нежно так, что улыбка сама по себе на лице растягивается.

      Виолетта отвечает, делая поцелуй медленным.

      Размеренным. Это не борьба языков, а просто мягкое поглаживание неба. Это вкусно, это с привкусом яркого тепла, которое дарит солнце.

      Виолетта расслабляется, впервые не думая о Кире.

      О том, как та среагирует и что будет, блять, вообще. Вилка «спасибо» скажет и даже, наверное, возведет Дашу в статус «не шалавы», потому что та просто человек, которому так же больно.

      А Кира наблюдает за этим с импровизированного бара.

      Просто кухонная стойка, где стоит дохуя бухла. Делает глоток виски чистого и понимает, что её воротит. Понимает, что внутри кровь кипит как лава в жерле ебучего вулкана. Хочется их двоих по разным углам растащить и больше не смотреть на эту мерзость. Она не хочет наблюдать за тем, как Малышенко к кому-то своими красивыми губами прикасается.

      Кира сама не замечает, как стоит в объятиях левого чувака.

      На вид он красивый. Даже очень.

      Но не вызывает никакого огня внутри. Кира всё ещё думает, что ей вообще не дано с кем-то трахаться, потому что она ни от кого, блять, не течёт.

      Медведева сама не понимает, как целуется с ним уже, заставляя себя хоть что-то почувствовать.

      А парень ненавязчивый, непошлый. Кажется, он просто её целует без намерения изнасиловать где-то на втором этаже этого большого дома.

      Раздаётся шум и улюлюканья.

      Виолетта открывает глаза и отрывается от Даши, потому что интересно, что же там, блять, уже произошло, пока она душу свою лечила.

      И видит то, чего не желает вовсе.

      Видит, как та, которая душу порвала почти, целуется с каким-то парнем. Вилка кричит сквозь мерзость, которая в крови бушует.

      — Вау, Снежная королева растаяла, ребята, выпейте за это, — дружный смех.

      И Кира отрывается от поцелуя, который по факту просто прикосновение губ и языка. И Виолетта в ответ ей смотрит, возвращаясь к девушке, которая помогает перетерпеть и в истерику не упасть прям сразу.

      Теперь они целуются с теми, кто пытается им помочь.

      С теми, кто душу пытается излечить или искалечить больше.

      Они в глаза друг другу смотрят, пока других одаривают нежностью и лаской.

      Смотрят друг на друга. Глаза в глаза, когда других целуют.

      Смотрят, смотрят, будто там какие-то ответы.

      И Виолетте крышу рвёт теперь, потому что она думать начинает, что с Кирой целуется.

      Кроет до ужаса. И Вилка понять не может, что вообще, блять, происходит. Она будто бы с ума сходит. Языком за чужой цепляется, чуть его поглаживая. Она представляет, как Киру бы целовала, и с ума постепенно сходит.

      Душу вылечить не получается, потому что Кира в ней дыру прожигает, смотря, пока целует другого. Пока дарит поцелуй свой недостойному совсем. Виолетта злится, но игру, блять, продолжает.

      Взгляда не отводит и целует так, как было, а может чуть острее.

      А Кира смотрит, потому что сдаться не может. Её целуют впервые за много-много лет. И это должно бы приносить какое-то удовольствие, но его попросту нет и не было с самого начала.

      Кира смотрит, хоть и мерзость внутри жжется болью.

      Сердце ходит ходуном, грозясь остановиться как старые часы. Её не кроет, нет. Её ненависть берет.

      Теперь ей кажется, что Виолетта окончательно её в грязь втоптала. Она из-за неё себя насилует и шлюхой чувствует теперь. Она себя изводит этим поцелуем и взгляда отвести от чужих глаз не может.

      Медведевой в бреду даже кажется, что у Ложки глаза красивые.

      Почти зелёные.

      Почти серые под светом ярких ламп.

      А потом за свои же мысли парня кусает за губу.

      Как ужасно то, что между ними происходит.

      Поэтому Кира решает прервать игру, которая затянулась на долгие минуты и секунды. Она решает сдаться, потому что больше смотреть не хочет, ведь ей противно.

      Ведь ей мерзко до глубины души.

      Она никогда не признает, что, когда на Малышенко смотрела, поцелуй становился развязнее и круче.

      Кира отрывается от парня, убирая его руки с талии, и уходит. Уходит, чтоб забрать куртку свою и уехать домой, где из родных только одеяло и кровать.

      Она такси вызывает, когда на улицу выходит. Сумма космическая вылетает в приложении, но здесь она оставаться, блять, не хочет, потому что не сможет. Потому что выхаркает из себя всю желчь.

      А Вилка в туалет бежит, неся с собой бутылку водки.

      Заебало её всё. Эта сука даже не дала отдохнуть от её гомофобской пыли, которая лёгкие жрала так, словно это аллергия.

      И это било, бьёт сильно так, что невозможно, блять, дышать. Она готова вырезать из себя и лёгкие, и сердце, и даже почки, лишь бы больше не любить.

      Любить — слово громкое.

      Виолетта ошиблась.

      Она не любит, нет.

      Она просто слегка влюблена в ту, которая её с землёй равняет уже который год. Возможно, нужно пожалеть о том, что затеяла сей концерт, но думает упорно, что сможет что-то изменить. Думает, что Киру обязательно переубедить, даже если сама будет подыхать от боли где-то в раненых лёгких, которые вырезать давно пора.

      В туалет залетает и скатывается по стене.

      Слезы роняет, будто те — бриллианты, а может быть алмазы. Она сама им цену не знает. Знает лишь то, что плачет редко. Редко позволяет соли кожу разъедать.

      Делает глоток водки, жмурится от того, насколько крепко, но занюхивает рукавом. Но сама же улыбается тому, что не белой дорожкой порошка. Её ебашит болью и слезами.

      До ужаса обидно, что всё не так у неё в этой жизни.

      До ужаса ненавистно то, что Кира позволяет целовать себя какому-то мудаку, который лишь трахнуть её хотел. Ещё обиднее то, что чувства, может быть, и взаимны, но погребены под слоем чужих оскорблений и принципов, от которых гомофобией несёт за километр, а может даже за ближайшие пару метров.

      Совесть её не давит, нет.

      Её давит собственная беспомощность, которая в крови засела, будто лейкемия.

      Её мажет от того, как она водку почти залпом пьёт и рыдает, кусая кулаки, потому что не хочет, чтоб люди знали, что у неё есть душа, которой больно бывает иногда.

      Слезы катятся как ручьи весной. А настроение у неё почти что как зимой бывает у всех на свете. Такое же разбитое и ненавидящее всех и вся. Нельзя себя так сильно мучить, но Виолетте, кажется, всё равно, потому что вспоминает глаза чужие, которые смотрели неотрывно, и заходится в немых рыданиях.

      Сердце рвёт на части, а лёгкие жить больше не хотят.

      Нет грустнее повести на свете, чем повесть о разбившейся однажды Виолетте.