Жанр

Белые полосы лежат ровными дорогами на чёрном матовом столе.

      Лежат будто снег на асфальте.

      Выделяются среди черноты вокруг.

      А Виолетта думает о том, что единственное в жизни светлое — это дорожки ровные на левых хатах и платиновые волосы Киры. Виолетта думает, что сейчас ей пиздец как помогут эти полоски.

      Главное, что это не красные полоски на запястьях, которые и так изуродованы ебучими шрамами.

      С остальным она справится.

      Просто сейчас ей нужно это.

      Нужна эйфория, которая позволит не рассыпаться от боли в одиночестве. Кира и правда уничтожает. Уничтожает быстро и стремительно, а Вилка сама не знает, как держится.

      Умирать не страшно, нет.

      Страшно, что убивает её та, в которую она влюблена слишком сильно. Она хочет, чтоб Кира её своей любовью убивала, а не вот так. Словами, которые ранят и бьют по воспоминаниям, которые оказались ещё живыми. По картинкам в голове, которые, оказывается, не сгорели в огне.

      Виолетте больно, но она готова терпеть.

      Терпеть, лишь бы только себе потом приз забрать.

      Забрать себе то, о чем ночами грезит.

      Забрать и запереть взаимную любовь где-то в сердце.

      Лишь бы с ней только быть.

      Возможно, Виолетта не здорова, но кого это должно волновать? У неё кроме любви этой ненормально-нежной ничего больше в этом мире нет.

      Она одна со всеми горестями жизни.

      Она наклоняется к порошку, который обещал и на ушко шептал ей, что поможет.

      Что поможет и обезболит всё на свете.

      И Виолетта верит, правда.

      Потому что уж лучше верить химии, которую в школе она терпеть не могла, чем людям, которые пиздят всегда. Она наклоняется и чувствует запах морского бриза. Глаза прикрывает и думает, что у Киры глаза цвета виски дорогого.

      У неё в руках купюра пятитысячная.

      Надо же…

      А раньше она таких денег точно не видела. Раньше она была вынуждена жить в нищете, которая вынуждала умирать со стыда. А теперь нюхать будет из трубочки, за которую раньше бы порвала любого.

      Деньги ничего не значат, когда тебе больно до пизды.

      Когда больно так, будто кости ломают наживую.

      Первый вдох.

      Первая ноздря.

      Впервые за столько времени.

      Теперь будто от души отлегло то, что раньше держало на поводке. Она думала, что ей это не надо. Что пару раз, и хватит. А теперь думает о том, как это кайфово, когда сам от себя ничего не ждёшь. Нарушила свой уговор с собой.

      И не жалеет, потому что хоть на каплю отпустило там где-то.

      Ну, внутри.

      Второй вдох.

      Вторая ноздря.

      Виолетта понимает, что, возможно, делает неправильно. Что сама себя потом будет корить за то, что сорвалась. Что сама обещание себе же не сдержала. Но сейчас ей нужно до трясучки.

      Ей нужно до боли кайф получить, иначе сдохнет в муках быстрее, чем до финала сможет всё-таки дойти.

      Игры играми.

      Но силы больного человека не безграничны.

      Они почти на самом донышке душевной бутылки. Стоит лишь чуть пригубить, и они кончатся. А Кира слишком часто прикладывается к бутылке Вилкиной души. Слишком часто. И почти выпила всё до дна. Виолетта не вывозит уже. Она не может больше терпеть.

      Ей нужно что-то, что может дать хоть каплю энергии и отдыха в одном.

      Ебашить мефедрон нихуя не круто.

      Нихуя не сладко и прикольно, как об этом говорят.

      Это страшно.

      Особенно страшно это тогда, когда ты боишься зависимости.

      Особенно когда ты, блять, боишься даже пить. Не первый опыт. И далеко не второй. И даже не третий. Но всегда страшно как в первый раз.

      Даже сейчас руки трясутся. Руки трясутся, потому что сил и так нет, а она занюхивает всё на какой-то левой хате. Страшно, потому что она жить на дне не хочет, но без этого сейчас никак.

      Идея фикс, возможно.

      Но Виолетта чётко осознает, что сегодня это были последние вдохи этого белого, как облака, дерьма. Иначе точно сдохнет, так и не доиграв до конца.

***

      Приход накрывает.

      Даёт эйфорию.

      Виолетта сама не понимает, как так происходит, но уже кому-то шепчет на ухо какие-то пошлости. Сама ничего не понимает, только осознает, что ей хочется кого-то выебать, лишь бы только лучше стало. Лишь бы только глаза чужие не смотрели, как только свои прикрываешь.

      Виолетта готова на всё, лишь бы только остыть на время.

      Она хватает девку за руку и тащит в туалет.

      Тащит, потому что та сама нихуя не соображает и её приходится за руку почти силой тащить. Но она вроде бы хочет. Вроде бы на всё согласна. Виолетта о таких знает не по наслышке.

      Это шлюхи наркоманские, которые под дозой дадут кому угодно.

      О них почти легенды слагают, потому что те никогда не осознают, как же низко они пали в своём бесчестии. Никогда нихера не понимают.

      А Малышенко не борец за чужую трезвость, ей со своими бы проблемами хоть разъебаться.

      Ей бы себя хоть пожалеть.

      Хоть бы самой жить спокойно.

      Но как, блять, можно жить, когда в голове одна заевшая пластинка, которая крутится по кругу.

      Вилка девку в туалет заталкивает.

      Не позволяет себя касаться и целовать. Не хочет чужую грязь, потому что так испачкает чужую чистоту прикосновений к шее. Да ко всему.

      Виолетта руки чужие сжимает почти до синяков, лишь бы только не касались.

      Усаживает девку на раковину, потому что та даже на ногах не держится, настолько дозы много в ней. А Вилка не изверг ведь совсем. Садит и пытается быть аккуратной. Пытается чуть нежней. По ногам худым руками проходится, задирая юбку.

      А ей всё позволяют.

      Позволяют и руками тянутся навстречу.

      — Не. Трогай, — говорит сквозь зубы зло.

      Потому что в какой-то момент чужие руки на себе стали противными пиздец.

      Теперь она только одни пальцы на себе может ощущать.

      Настолько сильно её зафиксило на человеке, что просто, блять, пиздец. Даже сейчас думать о ней не может перестать. Она в её голове крутится. И голос её. И глаза злые.

      Блять.

      Трусики чужие почти сдирает с кожи. Пальцами длинными ведёт по естеству. Проверяет, насколько шлюха мокрая. И хмыкает удовлетворённо, когда смазка почти по пальцам стекает, будто сок.

      Вот это, блять, пиздец.

      Она представляет, что Кира однажды такой же станет. Такой же просящей и послушной. Такой же мокрой от одного только взгляда Виолетты.

      Пальцами гладит клитор чужой, и стоны вырываются из чужого рта.

      Ей сейчас хорошо даже просто от прикосновений, Вилка даже завидует ей, потому что она так не может. Не может стонать как сука, потому что всё не то. Все не те.

      Она только одну пиздецово хочет.

      А та её, блять, нет.

      Пальцами проникает в чужое влагалище, делая поступательные толчки. А девчонке хорошо. Она почти в безумии. Виолетте даже кажется, что она не продержится и десяти минут, потому что доза свое дело делает.

      Да похуй.

      Хоть кому-то сегодня будет хорошо, и не придётся убиваться вот так, как она сама. Хоть кто-то удовольствие получит просто и безвозмездно.

      Благородство, мать его.

      Хрипы, стоны.

      Малышенко улыбается как сумасшедшая, потому что несёт.

      Потому что эйфория здравые мысли перекрывает, заставляя почти не думать.

      Только животные инстинкты.

      И она сказала бы, что Кира из головы исчезла. Только врать не любит. Только не хочет пиздеть самой себе. Смазка по пальцам течёт, потому что Виолетта шлюху не жалеет. Рукой долбит так, что сама ей завидовать начинает, потому что сама так же хочет. Хочет от кайфа голову терять. Только ей, видимо, не дано. Не дано трахаться с кем попало и кайф ахуительный, блять, получать.

      Она кончает только тогда, когда Киру с собой представляет. Только когда представляет, что её пальцы длинные и красивые её трогают там, где так сильно хочется их ощутить.

      В голову мысль ударяет Кире позвонить.

      И она себя даже остановить не пытается.

      Просто набирает давно заученный наизусть номер.

      Она его знает лучше, чем Отче Наш.

      Она его даже во сне помнит.

      Заветные цифры.

      Она девку-то трахает, но звонит другой. Клиника. Но как же сейчас похуй, честное слово. Ей хочется услышать голос чужой. Гудки идут один за одним. А она всё не отвечает.

      Виолетта даже думать начинает, что ей и не ответят.

      Что больше никогда не заговорят.

      Гудки мучительные, долгие, как черепаха, которая до воды пытается доползти. Ответа всё ещё нет. Нет и не будет, наверное, потому что Кира ей не ответит.

      Виолетта может даже не мечтать об этом.

      Виолетта даже думает бросить трубку и продолжить дело свое. Изводить шлюху наркоманскую за чужой отказ. Очередной отказ, который Виолетте сердце ножом, блять, режет.

      Ну сколько можно-то, а?

      Почему она так сильно навязывается той, которой это нахуй не нужно?

      Почему? Почему? Почему?

      Малышенко даже заплакать готова, если честно.

      А девке похуй, она как стонала, так и стонет от чужих действий. Ей даже всё равно, что Виолетта почти что плачет. Почти что рыдать готова. Ей лишь бы только кончить дали. Вилка её понимает, но ей обидно, что относятся к ней как к мясу, которое только трахать и шутить может.

      Будто в ней больше ничего хорошего нет.

      — Ты бессмертная мне звонить? — чужой голос на другом конце провода.

      И Виолетта усмехается.

      Ей почти смешно.

      Она ответила.

      Всё-таки ответила, хотя могла не брать. Что-то это всё-таки да значит. Что-то это может, блять, значит. Только Виолетта в душе не ебет, что может это значить. Правда не ебет. Только улыбка по лицу расползается, и она к девушке напротив нежнее становится чуть-чуть.

      — Мне скучно, Кирюх, — ей и правда скучно.

      Слишком скучно, хоть она уже и вдохнула две дороги.

      Хоть она уже и не трезвая совсем.

      Она чужой клитор большим пальцем гладит, а девка хнычет. Ей мало. Ну конечно ей мало, только Вилке похуй, если честно. Ей главное голос на той стороне.

      — А я тебе клоун, Ложка? — Кира говорит спокойно, потому что устала уже.

      Смертельно блядски устала.

      Ей трудно очень-очень.

      Её достало всё.

      Ну сколько можно над ней издеваться-то? Она же живой человек всё-таки. Она же жизни спокойной просто хочет, в чем её вина? Она лежит на кровати и просто думает ни о чем, а эта ебанутая звонит зачем-то.

      — Не, Кир. Ты мой личный наркотик. Мне тебя чертовски мало, — ей похуй на то, что она сейчас говорит.

      На всё ей похуй.

      Только на голос там не всё равно.

      Она слушает его и глаза блаженно прикрывает, потому что он чертовски, блять, красивый. Прокуренный и хриплый. Виолетте женственные всегда нравились, а тут Медведева такая вся. Харизма, взгляд, прическа, походка — всё как у мужика.

      — Грязь ты моя личная, ты, сука, обдолбалась, что ли, что решила мне звонить и нести такую хуйню? Не боишься, что я тебя за это, сука, задушу как котёнка? — Кира на взводе всего-то за пару, блять, минут.

      А может и секунд.

      Сердце бьётся быстро-быстро.

      Она даже ударов сосчитать не может. Они грудную клетку пробивают как автомат.

      — Бей. Души. Да делай ты что хочешь, только сейчас со мной поговори, а. Всё остальное будет завтра, а я хочу тебя сейчас, — дура.

      Сама потом жалеть будет о том, что наговорила.

      Сама будет психовать.

      Сама это знает, но себя сдержать не может.

      И девка эта тоже себя сдержать не может, когда Вилка очередной раз толкается в её грязное влагалище. Вовек не отмоется от этого. Ну и похуй. Она и не из такого дерьма выбиралась. И не от такого дерьма кожу лезвием отскребала, чтоб чистой быть.

      Ей похуй на это.

      Чужая грязь только Медведеву ебет.

      Только её одну.

      Но не Виолетту.

      Ей всё равно.

      Ей на всё в этой жизни всё равно, кроме Киры, потому что та — личный героин. Без неё она не сможет. Без едких слов в свою сторону не выживет. И без улыбок, которые пропитаны ядом токсичным, тоже не сможет, потому что больная дура.

      — Почему я, Ложка? — Кира спрашивает устало.

      Вставая с кровати, на которой лежала до звонка. Идёт на кухню и закуривает очередную сигарету. Ей слишком надоело. Слишком хуево. Слишком холодно в этом ебучем мире, где никто и никому нахуй не нужен.

      Ей тяжело. Ей неимоверно тяжело жить вот так, когда рушится жизнь.

      Жизнь, которая и до всего этого была не сахар.

      — Если бы я знала ответ, то не сказала бы тебе. Никогда. — Виолетта Кире не хочет говорить о любви, потому что для той это смертный приговор.

      Она её жалеет, чтоб просто та жила, пока есть возможность. Когда она скажет, у Медведевой весь мир перевернётся и она кровью обхаркает всё.

      — Я так сильно тебя ненавижу. Мне ненавистна одна мысль, что мы живём на одной планете и дышим одним воздухом. Ты бы только знала, как я хочу это всё выдрать из себя. — Кира никого и никогда не жалеет.

      Себя и Виолетту уж точно.

      Она просто не может жалеть Малышенко, которая грязью родилась. И не может жалеть себя испачканную.

      — Мы вместе теперь из этого дерьма не выберемся. Я тебе это обещаю. Ты никогда не сможешь избавиться от того, что сидит внутри тебя, — у Виолетты слеза стекает по щеке, но она рукой двигает в чужом влагалище, даже не обращая внимания на ту, что ебет, пока говорит с той, которую почти что ненавидит.

      Девка стонет.

      — Чем ты, блять, занимаешься Малышенко, а? Что это за стоны? — Кира всем Богам готова ноги исцеловать, лишь бы это было не то, чем кажется.

      Пожалуйста.

      Пожалуйста.

      Только не это.

      Она не хочет.

      Тошнота подбирается мгновенно. Но она терпит, затягиваясь крепко-крепко, жмуря уставшие глаза. Она с ума сходит.

      — Я? Я ебу какую-то телку, и мне противно, Кир. Моя рука сейчас её так активно долбит, а ей всё мало. Мне противно, — ей и правда противно.

      Противно от самой себя.

      От Киры тоже противно.

      Её от всех сейчас тошнит.

      Меф не сделал лучше, только усугубил всё, что и так было хуево. Хочется в петлю залезть, особенно когда слышит дыхание Киры душное и тяжёлое.

      — Это око за око, да? Я мать тронула, а ты меня? — вопрос не тот, который она хочет на самом деле задать.

      Она и так знает, что это так.

      Просто тот вопрос смелости задать не хватает. И не хватит никогда. Противно от того, во что она превратилась за столь короткий срок.

      — Да нет. Я просто захотела тебе позвонить. Правда. Я вот её ебу, а у неё никаких эмоций. Оно и понятно, шлюха. Лучше бы на её месте была ты. Тогда я бы получила массу удовольствия. Скажи, Кир, а ты кончила тогда? — Виолетта правду говорит.

      Ту правду, что на душе лежит.

      Она правда хочет Киру.

      И она бы сделала всё, чтоб той было хорошо. Она бы ей целый мир подарила и убила бы каждого, чтоб ей было хорошо.

      — Кончила. Впервые в жизни, представляешь? И знаешь, как сильно я хочу это стереть? Знаешь, как мне хуево от этого? Знаешь, как меня от этого тошнит? Да ты и представить себе не можешь, как же сильно я хочу это забыть. — Кире противно от чужой правды.

      Рука трусится.

      А в животе печёт.

      Сука.

      Только не это. Только не снова. Пожалуйста. Она больше не может. Не хочет. Сдохнуть бы, и дело с концом.

      — Знаешь, а ведь в этом ничего хуевого нет. Возможно, тебе кажется, что это мерзость. Но, Кирюх, лесбиянкой быть нормально. Да, многие порицают, но это же не выбор. Это просто врождённое. — Вилка по себе судит.

      Она всё это уже прошла.

      Давно.

      Слишком давно, что почти не помнит, каково это было. Лишь отрывки какие-то. И то короткие совсем.

      — Не тебе судить об этом. Не тебе. Ты даже не знаешь, через что я прошла. — Кира чуть ли не говорит всю правду, о которой никто знать не должен.

      Эта правда лишняя для всех. Никто о ней знать не должен, потому что только жалеть будут.

      — Ты знаешь, может, однажды ты сможешь рассказать хоть кому-то, — делает толчок и слышит, что девку почти что сносит.

      Ей хорошо. Осталось совсем чуть-чуть. Пару движений, и она кончит.

      — Забудь об этом, я никогда никому ничего не скажу. Никогда и ничего. Никто и никогда не сможет понять меня. — Кира это говорит закуривая вторую сигарету подряд.

      Противно.

      И мерзко.

      Воспоминания лезут из глубины души. Хочется их задушить вместе с собой. Только почему-то не получается нихуя. И от этого волком выть охота. И убиться об ближайшую стену в этой дурацкой квартире.

      — Послушай, как она кончает. Как ей хорошо от пальцев. Представь, как могло бы быть хорошо от моего языка. Ты думаешь, что это ненормально, знаю. Но ей так ахуительно. — Вилка подносит телефон к чужому рту, откуда хрипы и стоны вырываются.

      Шлюха напротив с ума сходит.

      Разве может болезнь быть настолько ахуительно прекрасной?

      Разве может она приносить столько удовольствия?

      Звонок обрывается.

      Виолетта от девки отходит, которая с открытым ртом сидит, будто рыба на суше.

      Её кроет и от наркотиков, и от оргазма.

      Виолетта ей даже завидует.

      Отходит от неё и руки моет над ванной, потому что кажется, что они в грязи. В грязи чужой смазки, которая по пальцам текла вязкой жижей.

      Противно, Господи.

      Хочется проблеваться и сдохнуть.

      Она не знает, зачем всё это сотворила. Натурально не знает.

      Всё будто делала не она. Но Малышенко осознает, что наркотики — нихера не оправдание. Что это только хуже делает. Противно от всех вокруг и от себя самой.

      Любовь свою тоже хочется задушить и больше не показывать, блять, никому её хладное и мёртвое тело.

      Она бросает шлюху в ванной.

      Выходит и идёт на кухню, где никого нет. Все догоняются в зале или хуй пойми где. Саму чуть шатает. Она не понимает нихера. Но это всё действие одного ебучего человека. Наркотики тут только маленькую роль играют. Всё будто начинает терять смысл, и Виолетта боится этого ну как огня.

      Потому что если краски художник потеряет, то писать он перестанет.

      К окну подходит и смотрит с десятого этажа.

      А отсюда ведь можно скинуться и про всё забыть. Ведь отсюда прыгнешь и намертво разобьешься, никто ведь не спасёт.

      А может оно так и надо?

      А может так оно и лучше будет?

      Виолетта ничего не знает, лишь только то, что опять в чужое полезла, хотя зарекалась хуйни такой, блять, не творить.

      Окно открывает, и холодный ветер ей в лицо клубами бьёт.

      Она даже улыбается чутка. Надо же. Хоть что-то остаётся неизменным в этой жизни. Ну, кроме мучений стремных, которые следуют по пятам, куда бы только она ни шла. Они всюду и везде. Иногда она даже думает, что избранная какая-то, потому что только Святые мучились вот так всю жизнь.

      Только ей святой не быть.

      Садится на окно.

      Ноги свешивает с подоконника и смотрит вниз.

      Ничего почти не видно.

      Ночь.

      Ночь темнотой всех объяла и про всё забыла. Всё на свете разрешила, а Виолетта в рот ебать хотела это разрешение ебучее, потому что не сотворила бы столько бед, будь то день. Будь то семь часов утра.

      Это всё ночь и дурная голова.

      Ей не страшно упасть или такое что-то. Ей не страшно умирать. Ей абсолютно всё равно. Она всего лишь-то четырежды должник синих, серых, карих, чёрных.

      Сигарету подкуривает.

      Затягивается.

      Головой об оконную раму облокачиваясь. И смотрит вдаль. Смотрит куда-то в темень ночи, будто загадку хочет разгадать. Только какую, она не знает. Ломает голову который год.

      Сидит и смотрит, курит вместе с ветром на пару.

      Смотрит, смотрит.

      Будто хочет что-то разглядеть.

      Слезы по щекам катятся, будто так должно. А она их лишь глотает без истерики тяжёлой. Курит сигарету на двоих.

      Ветер — теперь её лучший друг. Теперь он с ней и её не бросит. Даже полетать зовёт. А она не знает, согласиться или нет. Лишь слушает его речи сладкие и хочет полетать. Полетать так, чтоб без лишних мыслей. Курит, слушает и смотрит.

      Летать ей хочется-таки.

***

      Кира бросает телефон на кровать.

      Хватается за волосы, которых на голове и так чуть-чуть осталось.

      Последние вырвет скоро из-за этой конченной.

      Нет, это невозможно.

      Так нельзя.

      Почему именно она?

      Почему она страдать-то так должна, а?

      Ей выть волком хочется, потому что в чужих словах доля правды-то есть. От болезни нельзя удовлетворения получить. А той девке же было хорошо. Её никто не принуждал. И там, в аудитории, тоже.

      Нет. Нет. Нет.

      Только не это.

      Только, пожалуйста.

      Только не это.

      Внутри всё проводами раскаленными сжато будто. Горячо и больно. Кире больно. Она не знает, что это такое. Опять во всем Малышенко винит, потому что та во всем виновата. Потому что это она на грех обрекает очередной.

      Всё — круговерть какая-то.

      Точно.

      Это просто плод больного воображения.

      Нет внутри никакого жара. Нет никаких раскаленных проводов. Она не хочет. Нет. Нет. Нет. Не хочет. Это всего лишь бред больного сумасшествием.

      Она ходит по комнате кругами, почти что задыхаясь. Боже, нет. Только не это. Только не снова. Ну пожалуйста. Её тошнит, а внутри бурлит что-то до искр из глаз. Она застрелится, блять, сейчас.

      Ходит почти что волосы последние вырывает. Бесится как волк, которому мяса свежего не дали. За что её наказывают вот так? Зачем она вообще в жизни существует, эта ваша Виолетта?

      Зачем она вообще кому-то, блять, нужна?

      От неё же одни несчастья вокруг.

      Она только жизнь чужую разрушает.

      Кира останавливается возле стола, где лежат книги. Лежат тетради одинокие, где все знания записаны. Там хранится всё. И Кира, как последняя психичка, на них смотрит, вылупив глаза. Она смотрит так, будто это её личные враги. Смотрит и вспоминает пары, где Малышенко её доставала, а она писала всё своим почерком ровным.

      Агрессивным.

      И внутри злость плещется водами океана.

      Кира не выдерживает, опирается о стол руками, так сильно его сжимая, что вены проступают на руках, что способны однажды кого-то задушить. Стоит. Дышит загнанно, как лань, на которую охотились часами.

      Дышит, смотрит, злится.

      И всё летит на пол.

      Крик из горла вырывается бессильный. Она просто сносит всё своими руками на пол, чтоб только не смотреть. Не видеть.

      Не полегчало.

      Внутри печёт всё так же.

      Господи.

      Ну разве можно так с теми, кто тебя не оскорбил ни разу? Неужели так можно с теми, кто тебя не видел даже? За что ты с ними так?

      Кира с ума сейчас сойдёт. Умрет от того, что внутри какая-то хуйня в зародыше. Она умрет от того, что в чужую правду верить хочет. Хочет так сильно, что не может.

      Это пиздец какой-то.

      Бред.

      Она стоит. Распрямляется и в стену смотрит, будто та ответы дать готова. Зачем смотрит — непонятно. Лишь глазами буравит то, что не разрушить силой никогда. А стены её души разрушили так просто, что, показалось, не прилагали усилий даже.

      Да чтоб сдохли все те, кто боль ей в жизни причинил.

      Чтоб сдохли все те, кто её убивал годами.

      Ей в голову приходит мысль дурная вовсе.

      Мысль о том, чтоб в душ пойти и спрятаться от всего на свете.

      Может, тогда она в грязи замечена не будет.

      Может, тогда ей получится себя больше не винить.

      Вода смоет всё ведь и капли грязи не оставит. Она поможет чистой навсегда остаться. Кира думает, что поможет это. Думает, что не разрушит до конца. Рушить просто больше нечего.

      Всё — тлен и пыль.

      Она раздевается по дороге в ванную. Шмотки на пол холодный бросает. Резинку с волос сдирает, заставляя их в коем-то веке рассыпаться по кончикам ушей. Позволяет себе голой пройти по тихим комнатам пустой квартиры. Позволяет шагать по полу холодному.

      Себе разрешает всё сейчас.

      Под струи горячей воды становится. Становится, позволяя себя от грязи чистить хлоркой, которая в воде живёт. Опирается о стену, припадая к ней, как к спасению своему.

      Руками тянется к груди. Проводит совсем слегка. И тут же болью отдаётся в животе, внизу. Гарью отдаются прикосновения, потому что совсем скоро она гореть будет, словно чужой костёр в лесу на зло.

      За сосок себя чуть щипает, делая больно намеренно, чтоб сомнений точно не оставалось, что всё это пытка и не более.

      Что это не развлечение.

      Не прихоть.

      А пытка грязью, которая живёт уже внутри, в закоулках сердца разбитого уже давно. Гладит по груди, соски ногтями чуть царапая. А внутри болью отдаётся. И это, блять, приятно. Хоть и быть так не должно.

      Второй рукой ведёт по животу.

      Пробирается к лону. И понимает, что мокрая. Понимает, что пальцы так легко скользят. Ох уж эта грязь. Проводит пальцами вдоль половых губ, жмуря свои прекрасные глаза.

      Её током будто пробивает.

      Блять, так быть ведь не должно. Но ей так хорошо, что она в ахуе стоит. Ещё лучше, чем тогда.

      Пальцами водит, будто бы специально себя терзая. А вообще оно так и есть.

      Клитор трёт чувствительный. Трёт так сильно, что тот почти горит. Только вот она не получает удовольствия рокового. Не получается кончить как тогда.

      А она приняла решение если пачкаться, то до конца. Ей сейчас это нужно больше всего на свете. А не получается.

      Вода хлещет по плечам. По коротким волосам. Куда попало бьёт своими мощными струями. Бьёт не жалея.

      И Кира понимает, чего ей не хватает.

      Почему она не может дожать себя, блять, до конца.

      Понимает, что тогда её к краю подвело. И она, блять, заорать готова, потому что это деготь. От него не отмоешься просто так. Да почему же всё так сложно, а?

      Кира глаза свои снова закрывает.

      Опять по кругу скользит подушечками пальцев. Понимает, чего не хватает. И пытается вспомнить то, что поможет упасть ещё глубже в могилу, вырытую для неё самой. Вспоминает моменты какие-то. Даже самые последние.

      Но всё не то.

      Не то пальто.

      Не та книга.

      Не тот курсач.

      И тут она вспоминает чужой голос сегодня в трубке. Фразу, из-за которой тело затрясло, а сердце понеслось вскачь, как феррари на улицах Италии. Вспоминает голос и представляет, что Виолетта рядом вот сейчас. Представляет её на коленях и что вместо руки своей — чужая.

      И это помогает.

      Удовольствие начинает волнами по позвоночнику катиться. Вот же блядство.

      Слова о том, что Кира — наркотик личный. О том, что её мало. И что ей хочется её, на подкорке мозга крутятся.

      И Кира их вспоминает, когда рукой начинает быстрее двигать. Господи, как хорошо. Оно ведь так должно быть. Оно же должно быть вот так. Но почему тогда с мужчиной она так не может, блять?

      Она вспоминает.

      Вспоминает чужие глаза.

      Вспоминает всё то, что помнить вовсе не должна.

      И это бьёт удовольствием по сердцу. А вода грязь смывает. Как же хорошо. Она представляет, что тогда на парте Виолетта ей отлизывала своим поганым языком. И ей так хорошо, что словами не передать. Как же это всё-таки возможно? Почему так заклинило именно на ней?

      Кира понимает, что чуть-чуть осталось. И вспоминает Виолетту на практике недавней. Боже мой, какая же она упрямая. И Киру это злит. А ещё заводит сильно.

      Голос, фразы, картинки.

      Всё смешалось.

      Оказывается, что в голове воспоминаний о Малышенко дохуя и больше. Оказывается, что она помнит всё на свете, что связано с Ложкой.

      И это пиздец какой-то.

      Удовольствие разрывает кости.

      Дробит их топором.

      Кире даже мерещится, что Виолетта сейчас рядом с ней. Она бы всё отдала, лишь бы глаза полные слез увидеть, как тогда в курилке. Чтоб ненависть чужую испить до конца.

      Пальцами по клитору ещё сильнее. С нажимом. Скоро. Совсем ведь скоро. Нужно ещё что-то вспомнить. Нужно что-то, блять, ещё. И она не понимает что.

«Вот бы на её месте была ты. Я бы получила массу удовольствия.»

      Она вспоминает чужие слова и представляет, что Виолетта её трахает до хрипов. Что не позволяет ей дышать, своими пальцами толкаясь во влагалище. Боже. У Киры ноги дрожат, а она всё сильнее и сильнее.

      — Гряязь моя, — она кончает.

      Падает куда-то в даль.

      А в голове глаза зелёные смеются.

                             ***

      Сказка может быть разной. Доброй, злой. Но кто сказал, что существуют лишь злодеи и герои? Эти персонажи и не злодеи, и не герои. Они лишь просто побитые судьбою.