Наследие Разбитых Сердец

Тихая, почти идиллическая передышка, наступившая после свидания Ивана и Ксении, длилась ровно до следующего утра. Все в университете уже знали. Сплетни, запущенные Лизой и Кристиной, видоизменились, обрастая новыми, порой невероятными подробностями. Теперь говорили, что Иван не просто соблазнил Ксению, а околдовал ее изысканными яствами, приготовленными из запретных ингредиентов, и что теперь она находится под его полным контролем.

Анна, хоть и дала молчаливое согласие на «перемирие», была на взводе. Она видела, как Ксения сияет, как она напевает себе под нос, как ее глаза горят, когда она получает сообщение от Ивана. И этот свет в подруге одновременно радовал и пугал ее. Она боялась, что это сияние — всего лишь отблеск надвигающегося пожара.

Именно в этом состоянии — напряженной, бдительной опеки — она и столкнулась с Егором в библиотеке. Она сидела в своем обычном уголке в ангельском секторе, пытаясь сосредоточиться на конспектах по «Теории небесных сфер», но мысли постоянно возвращались к Ксении и ее демону.

Егор подошел бесшумно, как тень. Он был в своей белой форме, но сегодня на нем поверх был наброшен темный, почти черный, бархатный жакет — маленький демонический штрих, который он иногда позволял себе. Его синие глаза, обычно полные насмешливого спокойствия, сегодня горели странным, сфокусированным огнем.

— Румянцева, — произнес он, и его бархатный голос прозвучал тише обычного, почти интимно в тишине зала. — Выглядишь озабоченной. Все еще переживаешь за нашу розовую пантеру?

Анна вздрогнула и подняла на него взгляд, полный раздражения.
—Это не ваше дело, Булаткин. И не называйте ее так.

— Почему? Она прекрасна, опасна и непредсказуема. Как пантера. Или как… ангел, который слишком много думает, — он улыбнулся, обнажив идеально ровные зубы, и сел на край ее стола, бесцеремонно заняв ее пространство.

— Уйдите, — холодно сказала Анна, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он был слишком близко. Слишком уверенно. — Я занята.

— Все заняты, — парировал он, не двигаясь с места. Его взгляд скользнул по ее конспектам. — Небесные сферы. Скучновато. Не находишь? Все эти вычисления, предопределенные траектории… Гораздо интереснее созидать что-то новое, ломать шаблоны, ты так не думаешь?

— Ваше понятие созидания, как мне кажется, слишком близко к разрушению, — отрезала она, пытаясь вернуться к чтению, но его присутствие сбивало с толку. От него исходила какая-то мощная, почти физическая аура.

— О, ангелочек, — он мягко рассмеялся. — Разрушение — это всего лишь первый этап созидания. Чтобы построить новый храм, иногда нужно расчистить место от старого, обветшавшего. — Он наклонился чуть ближе, и его дыхание коснулось ее щеки. — Например, разрушить чьи-то предубеждения…

Анна отпрянула, вскочив с места. Ее белые крылья нервно расправились, задели полку с книгами.
—Держите дистанцию, Булаткин! И не называйте меня ангелочком!

Но Егор тоже встал. Он был выше ее, и сейчас он казался не просто студентом, а кем-то древним и могущественным. Его насмешливость куда-то испарилась, осталась лишь холодная, хищная уверенность.
—Почему? Боишься? Боишься, что твои идеальные теории дадут трещину? Боишься, что за холодной маской ангела-отличницы скрывается нечто большее? Нечто… живое?

— Я не боюсь ничего! — выпалила она, но ее голос дрогнул. Он задевал самое больное. Ее собственные, тщательно скрываемые сомнения, ее страх перед хаосом и непредсказуемостью.

— Тогда почему ты дрожишь? — он сделал шаг вперед, заставляя ее отступить к стеллажу. Книги были сзади, пути к отступлению не было. — Почему ты так яростно защищаешь Ксению от Ванюши? Может, потому что видишь в ней часть себя? Ту часть, которая хочет вырваться из этих… небесных сфер?

— Замолчите! — ее голос сорвался на крик, и несколько ангелов вдалеке подняли головы.

Но Егор не замолчал. Он был безжалостен.
—Или ты просто завидуешь? Завидуешь, что она осмелилась? Осмелилась пойти против правил, против ожиданий, загореться таким ярким, таким опасным огнем? В то время как ты предпочитаешь тихо тлеть в рамках дозволенного?

Это было слишком. Слишком правдиво. Слишком больно. Анна, не помня себя от ярости и обиды, занесла руку, чтобы ударить его.

Но он был быстрее. Он поймал ее запястье в воздухе. Его пальцы сжались не больно, но железно, не позволяя вырваться. Его лицо было всего в сантиметрах от ее.
—Вот она, — прошептал он, и в его глазах вспыхнуло что-то дикое, первозданное. — Вот та самая жизнь. Та самая страсть, которую ты так прячешь. Ненависть — это ведь тоже страсть, Анна. Гораздо ближе к любви, чем к равнодушию.

И прежде чем она успела что-то понять, что-то сказать, он наклонился и прижался своими губами к ее.

Это был не поцелуй. Это был захват. Акт агрессии, доминирования, чистого, беспримесного вызова. Его губы были твердыми, требовательными, почти жестокими. Он не просил — он брал.

Анна застыла в шоке. Ее разум взорвался. Мысли смешались в хаос. Возмущение. Ярость. Испуг. И… что-то еще. Что-то запретное, темное, что дремало глубоко внутри и было сейчас грубо разбужено. Его запах — не книги и ладан, как у ангелов, а что-то острое, пряное, творческое и опасное — заполнил ее легкие. Его рука все еще сжимала ее запястье, и это ограничение, эта сила как ни парадоксально  вызывали не желание бороться, а странную слабость.

Она попыталась оттолкнуть его свободной рукой, но ее движение было вялым, лишенным настоящей силы. Ее тело, вопреки воле, откликалось на этот насильственный контакт. Внутри все замирало и трепетало одновременно.

И вдруг… что-то переключилось. Ее губы, сжатые вначале в тонкую линию неприятия, вдруг дрогнули. И ответили. Сначала неуверенно, почти неосознанно. Потом с большей силой. Это был не поцелуй нежности. Это был поцелуй-битва. Поцелуй-отмщение. Она впилась в его губы с той же яростью, с какой он напал на нее, кусая их, отвечая на вызов вызовом. Ее свободная рука вцепилась в его бархатный жакет, не отталкивая, а притягивая его ближе. Ее крылья, сначала оттопыренные в шоке, сомкнулись вокруг них, частично скрывая их от посторонних глаз, создавая интимный, душный кокон.

Они стояли, прижавшись друг к другу у стеллажа с древними фолиантами, и целовались так, словно пытались уничтожить друг друга, растворить, поглотить. Это было грубо, больно и невероятно интенсивно.

Разъединились они так же внезапно, как и начали. Оба тяжело дышали. Губы Анны были распухшими и покрасневшими, на нижней даже проступила капелька крови. Егоор смотрел на нее с тем же диким, торжествующим выражением. Никакого раскаяния. Только удовлетворение от выигранной битвы.

Анна отшатнулась от него, ее рука дрожала. Она провела языком по губам, чувствуя вкус его поцелуя и крови — свой или его, она не знала. Ее ум, обычно такой ясный, был пуст и звенел, как натянутая струна.
—Ты… ты сумасшедший, — выдохнула она, и в ее голосе не было сил даже для гнева.

— Возможно, — согласился он, его голос снова обрел бархатистость, но теперь в ней слышалась хрипотца. — Но и ты не так уж нормальна, ангелочек. Под всеми этими слоями праведности и правил… там пылает настоящий огонь. Было интересно ощутить его тепло.

Он вытер тыльной стороной ладони свой рот, поправил жакет и, не спеша, развернулся и ушел, оставив ее одну в тихом зале, с разрывающимся от эмоций сердцем и вкусом его поцелуя на губах.

Анна прислонилась к стеллажу, чувствуя, как подкашиваются ноги. Она слышала, как ее сердце колотится где-то в горле. Стыд, ярость, унижение — все это смешалось внутри нее с каким-то диким, животным возбуждением, которое она отказывалась признавать. Он нарушил все границы. Он напал на нее. Он… а что она? Она ответила. Она ответила ему с той же страстью.

Она провела руками по лицу, пытаясь прийти в себя. Это ничего не значит, твердила она себе. Это был всплеск адреналина. Шок. Защитная реакция. Все что угодно, только не… не то, о чем он сказал.

Но она не могла забыть ощущение его губ. Его силы. Его абсолютной, бесстыдной уверенности.

С этого дня для Анны началась своя война. Война с Егором Булаткиным. Он, казалось, избрал ее своим личным проектом. Он преследовал ее повсюду. Не с цветами и глупыми ухаживаниями, а с тем же вызовом, с той же опасной игрой.

На лекциях он садился рядом с ней и шепотом комментировал слова профессора, выискивая логические нестыковки и двусмысленности, заставляя ее спорить с ним, краснеть от злости. В столовой он подходил к ее столу, брал с ее тарелки кусочек фрукта без спроса и с вызовом съедал его, глядя ей в глаза. В коридорах он мог неожиданно прижать ее к стене, не чтобы поцеловать, а чтобы что-то сказать ей на ухо — колкость, комплимент, провокационный вопрос — и исчезнуть, оставив ее с бьющимся сердцем и смесью ярости и любопытства.

Он искал ее слабые места, ее тайные интересы. Узнав, что она тайно увлекается каллиграфией, он подбросил ей на стол редкое, старинное перо из крыла феникса. Ни записки, ни объяснений. Просто перо. Она хотела выбросить его, но не смогла.

Он целовал ее снова. Не всегда так грубо, как в первый раз. Иногда это были быстрые, почти невесомые поцелуи в шею, когда она проходила мимо него в толпе. Иногда — внезапный, властный поцелуй в укромном уголке сада, от которого у нее перехватывало дыхание и подкашивались ноги. И каждый раз она сначала сопротивлялась. Каждый раз в ее голове звучали крики протеста. Но ее тело, ее предательское тело, откликалось каждый раз с той же дикой, неконтролируемой страстью. Она ненавидела его за это. Ненавидела себя еще сильнее.

Они не были парой. Они не разговаривали о чувствах. Они не ходили на свидания. Это была странная, извращенная война на истощение, где поцелуи были оружием, а границы — полем боя. Анна пыталась жаловаться Ксении, но та, поглощенная своим собственным романом, лишь отмахивалась: «Да он просто забавляется, Ань. Он же всегда такой. Не обращай внимания».

Но Анна не могла не обращать внимания. Егор Булаткин стал для нее навязчивой идеей, темным пятном на ее идеально выстроенном небе. Он будил в ней все, что она так тщательно подавляла — гнев, страсть, жажду риска. Он был ее личным демоном-искусителем, и она, ангел благополучия, с ужасом понимала, что начинает получать извращенное удовольствие от этой игры. И это пугало ее больше всего на свете. Потому что это значило, что он был прав. Под слоем льда действительно пылал огонь. И он, Созидатель, решил, что пришло время его высвободить.