Пожар несостоявшейся полыни

Месяц изок

Ночью Житеслав почти не спал — решил поглядеть на новых знакомых, да и сердце болело от тревоги. Онагост несколько раз просыпался и пытался уложить его, но Житеслав лишь отмахивался — хорошо всё, мол, спи дальше. А сам пусто глядел то в лес, то в небо, то в огонь, зажжённый чародеем. Боги, Житеслав надеялся, что никто не заметил, с каким восхищением он смотрел на настоящее колдовство впервые за последние полтора десятка лет. Живой чародей! А как он поджёг щепки лишь двумя пальцами, как ворошил ветки в костре голой рукой, — ах, чудеса! Вот оно, огненное ремесло, которое погубило княжича, — а так сразу и не скажешь, что из скромной искорки и язычка пламени может разойтись такой гневный поток, сметающий всё на своём пути.

Житеслав смотрел на огонь, но видел лишь ловкие движения рук и пальцев, плавно вырисовывающие узоры на дереве, и вслед за рисунком тянулась нить огня. Как Онагост колыхал костёр одним лишь движением руки, как умело из простой искры он разжигал целый танец, дикий и в то же время ручной. Смотреть бы и смотреть на это до скончания времён. А как по-особенному в то мгновение пах воздух! Не едким дымом, а сожжёнными листьями, полынью, подброшенной чуть позже, и чем-то незримым и неосязаемым, но весомым, чем-то, чем пропитался ветер после чар, принося с собой радость ночи и тепло костра.

И если он умел так споро разводить огонь, на что же ещё были способны эти руки?

От предвкушения зрелища пробежали мурашки.

Что сказал бы отец, узнай он, что сын повёлся с тем самым парнем, странным и злым? С сыном женщины, что он заклеймил ведьмой из-за сожжённого дома. Наверняка отрёкся бы, снова напился и попытался накинуться с ножом либо на Житеслава, либо на Онагоста.

А интересно, как же так вышло, что дом сгорел? А Кристалина как выжила? И что же всё-таки случилось тогда на прогалине, где убили Боремира? Ух, сколько же тайн предстоит раскрыть! От нетерпения закололо ладони и сладко сжалось в груди.

Онагост рассматривал его минувшей ночью, это было заметно. Да Житеслав и не противился. Пускай смотрит, жалко что ли. Тем более что он вряд ли когда-либо видел серьгу не в ухе: больше всего взглядов упало именно на неё. Житеслав усмехнулся и хмыкнул себе под нос.

Он бы тоже с удовольствием разглядел поближе новых знакомых. Ведь, казалось бы, брат и сестра, два сапога пара, но такие разные начиная от способностей и заканчивая внешностью и характером. Хотя характер у них у обоих был одинаковым: забористым и спесивым. О, а уж эта черта оглядывать человека надменным взором! Такие не захотят, так всё равно покажут свою властность, ох уж этот чародейский нрав. Обоим бы жить при дворце и править государством. Кристалина так вообще хорошо вписывалась в княжьи палаты и дорогущие наряды, будто там и родилась.

Если Житеслав и отрывался от огня, то вглядывался в лес, надеясь не увидеть умертвия, которые он, видимо в силу своей сопричастности к смерти, притягивал. И пусть бы утро наступило быстрее, пусть бы солнце взошло и испепелило страхи и тревоги.

В самом деле, отчего же так болело сердце?

В висках застучало, когда краем глаза Житеслав заметил движение в лесу. От того места его отделял костёр и пара спящих чародеев: человек в светлых одеждах шёл в их сторону, а затем резко пропал, стоило обернуться. Житеслав нервно сглотнул, мотнул головой, сбрасывая наваждение. Надо было ложиться спать, как и говорил Онагост, а не таращиться в темноту. До рассвета оставалось не меньше пяти лучин, и Житеслав, видимо, проведёт их покрытый липким страхом.

В темноте снова что-то мелькнуло.

Ладони вмиг стали влажными.

Разбудить Онагоста? Чародей всяко лучше справится с чужаком или Навьей тварью, хотя вторую отгоняла полынь в костре. Но вдруг это всего лишь морок? Не может образ пропадать среди деревьев, ему просто некуда деться так быстро.

Житеслав даже привстал, всматриваясь ещё раз, но никакого белого пятна больше не было.

Неужели он сходит с ума так же, как и его мать?

Только не это, обречённо подумал Житеслав.

Ещё раз посмотрев на чёрные деревья, он сел и попробовал отвлечься. Вышло сносно, даже получалось не думать... О чём он, собственно, не думал? Ах, не важно. Раз он не помнит, значит, всё получилось.

До ушей донёсся тихий шелест, в котором парень едва различил...

— ...Житеслав...

Мягкая первая буква и так же мягко произнесённая последняя.

Житеслав похолодел и выругался от неожиданности.

В детстве он очень любил, когда мама нежно смягчала его имя, делая шелестящим. Получалось забавное «Шъитеслаф-ф», тогда звучавшее так по-родному, а сейчас оно вызывало лишь желание кричать от ужаса.

Может, показалось? Недосып и частая смена жилья подкосили его здоровье, вот и чудилось всякое...

Ветер со стороны недавно стоявшего белого пятна донёс запад гнилой плоти, и Житеслав вздрогнул, невольно бросив туда взгляд.

«Хоть бы показалось, боги, пускай это будет страшным сном».

Он зажмурился, поворачивая голову в ту сторону, и глянул сквозь ресницы в темноту. Выдохнул, не увидев там никого, и выругался сквозь зубы.

Скорее бы эта ночь уже закончилась!

Было бы разумно растолкать Онагоста, но не станет же он будить человека из-за своего привидения? Но будь здесь Боремир, Житеслав бы без сомнений попросил его посидеть рядом.

Остаток ночи он провёл в полусне, то укладывая голову на колени, то вздрагивая от малейшего шороха. Потому утром, собирая травы на отвар, едва не перепутал петровы розги с васильком, а бессмертник — с кошачьей лапкой.

Поляна рябила от обилия цветов, но Житеславу были нужны не яркие бутоны. Он присел на корточки и оглядел траву под ногами. Вьюнок, пижма, бессмертник, болиголов, мышиной горох...

Он обхватил пальцами стебелёк золотарника, осторожно надавил ногтями и обломал пушистую макушку, сложил в расстеленный платок Кристалины, в душе надеясь, что она не сильно расстроится испачканной ткани. Стебли Ивана-да-Марьи легли рядом с золотарником и тысячелистником. Пальцы покрылись зелёным соком, спина и ноги затекли, но Житеслав улыбался, срывая каждое растение. Ему до одури не хватало этого ощущения, когда вот так просто сидишь в незнакомом лесу и никто и ничто тебя не беспокоит. Он смотрел на ели, дубы, липы, покрытые солнцем и от того источавшие запах смолы и коры. Зелень, которую он мог сравнить лишь с зеленцой трупа, а хотелось бы с самоцветами и чьими-то глазами; голубизна неба с пушистыми облаками, похожими на пену у речного берега. Он старался запомнить эти мгновения так ясно, что перед глазами заплясали мушки, и Житеслав потёр их пальцами, запоздало подумав, что теперь его лицо будет украшать зелёная боевая раскраска.

Ну и пусть. Он ведь счастлив.

Когда набралось достаточно трав, он сложил края платка и подхватил. Житеслав набрал много, вышла увесистая охапка. Онагост обещал высушить часть, если отвар поможет.

Но собрать травы — пол беды. Теперь нужно определиться, сколько чего положить в котёл. Он знал, что мышиный горох в большом количестве вызывает рвоту, а кору калины нельзя обременённым женщинам, но Кристалина наоборот была порожней.

Бросив как на полюбовницу на поляну последний полный любви взгляд, Житеслав вышел к костру и уселся, ожидая закипания воды и невесомо перебирая стебельки свежих трав.

Онагост указал пальцем на свои глаза, имея в виду Житеслава:

— Это чтобы трава тебя за свою приняла?

Житеслав сжал губы, чтобы скрыть улыбку, но весело фыркнул, склонив голову. Он ещё раз попросил пузырёк с каплями отвара, и Онагост мгновенно протянул его, ещё тёплый от чужой ладони. Травник вынул пробку и понюхал.

Всё-таки Житеслав немного слукавил, сказав, что в силах воссоздать отвар только по запаху. Какие-то травы могли быть не знакомы, и замена на что-то похожее могла обернуться самым ужасным исходом — смертью.

Он вдохнул глубже. Кошачья мята, чабрец, корень одуванчика... Любица что, варила живокость? Все же знают, что на ней только настойки делают. Ой боги-боги, заставь дурака молиться...

В котелок полетели разные сухоцветы. Из одного мешочка своих запасов Житеслав взял гость сухих листьев, из другого — корешки. В третьем оказались синие цветы, приятный запах которых мгновенно разнёсся по опушке.

Онагост пошутил про щи и княжьих кухарок, но Житеслав только шикнул, чтобы тот молчал. Для Житеслава заготовка отваров всегда была сакральным делом, почти колдовством. Он зажмурился, довольный собой, вдыхая пары варева, пузырящегося над огнём.

Сверившись с рецептом и убедившись, что в нём не было полыни, но по запаху она там явно не стебли помочила, Житеслав добавил в котелок её, пару корней лопуха, листья звездчатки и дубовую кору. Пусть про них и не было написано, но он-то лучше знает, что поможет.

Получалось сносно, хоть его и пугало обилие сырья. Не слишком ли много он добавил от себя? Не станет ли хуже? А потом взглянул на рецепт — нет, не станет. Может, даже лучше. По крайней мере, ему хотелось в это верить.

Онагост подошёл сбоку и недоверчиво заглянул в котёл.

— Учти, если ты вздумал нас отравить, я оклемаюсь и всеку тебе.

— Если я вздумаю вас отравить, ты не то что всечь, оклематься-то не сумеешь, — огрызнулся Житеслав.

— Чародеев никакой яд не берёт.

— У меня всех возьмёт, — осёкся, посмотрел на Онагоста. Тот вроде не переменился в лице от такого ответа, значит, всё хорошо. Отец от любой грубости и угрозы мгновенно багровел и кривился. Наверное, он и своё отражение мог довести до белого каления.

Когда всё было готово, Житеслав разлил отвар по деревянным чаркам с любопытной выжженной ознамёнкой, явно не Новославской.

Онагост принюхался и нахмурился, опасливо отвёл руку с чаркой.

— Что не так? — раздражённо бросил Житеслав скорее из-за усталости и привычки, а не желания узнать причину.

— Предыдущий пах по-другому. Я полтора десятка лет его пил, уж этот запах со мной на всю жизнь.

Житеслав наморщил нос.

— И?

— Ты обещал повторить.

— Не повторить, а примерно воссоздать, — поправил его Житеслав, неуверенно покрутив в воздухе пальцами. Боги, ну и упрямец. — Не нравится — вылей. Есть что лучше — то и пей.

Он скрестил на груди руки и оскорблённо отвернулся. Вложил всю душу в этот треклятый отвар, а этот парень ещё и выбирает. Ну ничего, выбор невелик: либо смерть от боли, либо пей, что дают.

— Что в нём хоть?

О, неужели принял свою судьбу?

— На травах, — сказал Житеслав, затем с неохотой продолжил, — ещё кой на чём.

— Кой на чём это на чём?

— Не важно.

— Если там моча, пей это сам.

Житеслав поперхнулся воздухом и глянул на него исподлобья. Ну не дурак ли? Они там в своей деревне Желтоворота все такие мнительные?

— Ты в моих сборах не сомневайся. Знаешь, как про травников говорят? Вот лучше и не знать. А, — взмахнул пальцами, — байку вспомнил. Жена как-то пожаловалась знахарке, что муж её совсем не ублажает: днём от работы загибается, а ночью спит, как мертвец. И вот дала ей знахарка трав каких-то, сказала, подсыпать в еду ему по щепотке. Ну, жена пришла домой, тесто замесила, ягод заготовила и достала мешочек этот с травами. Кинула щепотку, подумала, ну, мало как-то, это же просто травы. Взяла и высыпала весь мешочек. Муж как раз с пашни вернулся, она пирожки в печь закинула, а ему сказала подождать, отошла куда-то. А когда вернулась, знаешь, что пирожки с мужем делали?

— Представить боюсь, — скривился Онагост.

— Вот то-то и оно. «Просто травка». Это не просто травка. Иной раз из-за неё и пирожки тебя могут, — Житеслав показал руками непристойный жест.

Кристалина сидела красная от напряжения, наконец не выдержала и покатилась со смеху. Видно, держалась как могла. Но когда вручили чарку и ей, тут же напряглась и свела брови к переносице.

— Я не буду это пить, — замотала головой Кристалина. — Там бессмертник? В детстве от этой погани блевала дальше, чем видела.

Онагост закатил глаза.

— Да ты в детстве от всего блевала, особенно по вечерам. Хоть вообще не корми.

Кристалина нахмурилась и показала ему язык. Ну прямо как маленькая, ей богу. Хотя такое время, что только дурачество и спасает.

Онагост обречённо выдохнул и, сдавшись, попробовал отвар.

— Ну что, неплохо я убеждаю? — осклабился Житеслав.

— Ты меня не убедил, — Онагост утёр губы пальцем и глянул на них, — ты меня вынудил. — Недоверчиво нахмурился. — Цвет не тот, запах не тот, ещё и бог знает, что там намешано. Кота в мешке берём, — кивнул он Кристалине.

Житеслав дотянулся и легонько стукнул его по лбу двумя — средним и указательным — пальцами.

— Всё утро хмуришься, скоро лоб треснет.

— Надо было дать тебе первым попробовать, — пробурчал Онагост.

Кристалина сказала, что вышло сносно и вроде даже почти неотличимо, но Онагост поспешил заверить Кристалину, мол, ей только кажется из-за того, что предыдущий отвар она пила крайне редко.

Каков хороняка. От его подозрений скоро зубы раскрошатся.

Онагост был вынужден признать, что отвар вполне неплохой, (Житеслав вздохнул: «Неплохой здесь только твой ответ, а отвар — великолепный»), потому его разлили по оставшимся пустым сосудам. Кристалине вскоре полегчало — прошёл болевший с самой ночи живот, и Онагост наконец перестал клясть снадобье на чём свет стоит. Житеслав лишь усмехался, довольный собой. Сколько бы отец ни пытался, тягу к травам и их понимание из Житеслава не выбить.

***

Мир Нави — мир покойников и нечисти. Явь — время, когда ты бодрствуешь, не спишь то есть. Выходит, сон — мгновение, когда ты проваливаешься в Навь и становишься мёртвым? Это бы многое объяснило.

В мире Нави мама, там же и кровные родители. Похоронить почти всех близких, наверное, очень страшно, ещё страшнее проваливаться к ним каждую ночь и не мочь их увидеть. Получается, что и вечно пожирающий огонь во сне тоже мёртвый? И если сон и есть Навь, мир мёртвых, почему же тогда Онагост умирает каждый раз, как огонь добирается до горла, душит и сжимает? Или всё-таки что-то погибает в нём наяву...

Сколько бы ни думал Онагост, какой будет его смерть, всё сводилось к одному: главное не сгореть от своего пламени. Если он перестанет им управлять, то телу придёт конец, оно просто не выдержит напряжения и жара кузнечных правилен. Разорвётся, наверное, или расплавится. В крайнем случае, рассыплется на множество чёрных кусочков. И волосы его оплывут единым медным сгустком, и кожа расползётся, как занявшийся огнём пергамент.

Когда он умрёт? Сколько ему отмерено? В окружении ли правнуков, или в одиночестве где-то на дне болота, или со вспоротым брюхом или горлом?..

Онагост тряхнул головой, отбрасывая мысли о смерти.

Не хватало ему ещё. Столько дел нерешённых, куда ему умирать? Не время. Да и сестра не обрадуется.

А хотел ли умирать Видогост?

«Нет, не хотел».

Тогда зачем ты его убил?

«Я не нарочно».

Зачем?

«Я не...»

За-чем?

— Онагост?..

Голос Кристалины вытащил из омута, и из ушей будто вылилась вода, и грудь наконец впустила воздух. Онагост поднял на сестру взгляд, тяжёлый и полный пустоты. Кристалина забеспокоилась.

— Что такое, болит? Тебе принести отвар?

Её суета разбавила чёрный дёготь переживаний своим золотым тёплым светом, как солнце прорезает тучи после затяжной грозы. С другой стороны, после грозы становится свежее и смывается пыль, но ведь от испарений под солнцем — невыносимо душно и томко.

Не в этот раз.

— Нет-нет, всё в порядке, — Онагост вдохнул и потянулся. — Просто спать охота.

Они сидели в корчме под забавным названием «Карась и муравей». Житеслав не высовывался, чтобы не нарваться на склоку, и на том спасибо, — молча жевал перловку с яблочными пирогами. Гостей было мало, только несколько занятых столов. И не мудрено: в такой поздний час едва ли много людей захочет шататься по улицам и окрестностям. Радость ночи портила только тройка мужичков за соседним столом, и находились они не в ясном сознании, судя по голосам и пустым кружкам. Но внимание привлекал тот, что сидел в сером плаще и чёрной шапке и кричал громче всех. В косматой бороде запутались листья и иголки, и, хихикнул Онагост, может, если разворошить седые заросли, там и мыши найдутся.

— ...С какой стати? Это мои грибы, я их никому не отдам, только моя семья их ест, — запинаясь, заплетаясь языком, сказал мужичок, сдвинув на брови шапку («Шапку — в такую-то тёплую ночь!»).

Онагосту не было дела до чьей-то семьи и грибов, со своим бы добром разобраться.

Житеслава, казалось, ничего не тревожило. Сидел себе, пил пиво и оглядывал местных. Кинув мимолётный взгляд на Онагоста, он протянул руки и оправил его ворот, который, судя по всему, как-то не так лежал. Онагост смутился и нахмурился.

— Ты зачем это сделал?

Житеслав на мгновение опешил, пробубнил:

— Ну, Боремир вечно поправлял мою одежду... Я так, по привычке, — а затем проговорил уже увереннее, с тенью злости и обиды: — Не нравится — могу вернуть, как было.

— Да не надо. Просто это странно так. — Онагост прищурился, разглядывая лицо напротив. — Тебе, кажется, хватит выпивки.

Житеслав ответил, что больше и не хотел ничего брать, и отвернулся, но пару мгновений спустя заговорщически начал снова:

— Я тут одну историю вспомнил... — и замолчал, будто погасили.

Кристалина с интересом повернулась в его сторону, ожидая продолжения, и, не выдержав, прямо попросила не устраивать многозначительные мгновения тишины, а по-человечески делиться историей.

— Да не важно. — Житеслав взъерошил волосы на затылке.

— Нет уж, — бросила Кристалина и встала, угрожающе нависнув над столом и травником. — Если прибился к нам, то будь честен и рассказывай. Иначе молчуну достанется по скрытной черноволосой голове.

Житеслав насупился, но всё-таки поделился, и от истории у Онагоста зашевелились волосы. Он думал, что Житеслав обманет, выберет что-то другое, но нет...

Он рассказал про друзей, которых потерял ещё в мальчишестве. Про ведьму и обман, про кучу смертей и — уж этого Онагост точно не ожидал — откуда у Житеслава шрам на губе.

— Только спустя полтора дня я догадался его зашить. — Он пусто смотрел в кружку, которую вертел в руках. — Только изнутри, чтобы не портить и без того изуродованную губу. Но всё равно зажило криво и осталась небольшая прореха. — Житеслав выразительно щёлкнул пальцами по золотой серьге. — Моих побратимов убила чародейка. Я сдружился с охотником на них, Боремиром, — недовольно скривил губы, — его тоже убили чары.

— М-м-м, — язвительно протянул Онагост, — и поэтому ты решил сродниться сразу с чародеями, чтобы чары их не уничтожили? Умно, ничего не скажешь.

Кристалина шикнула на него, чтобы прекратил устраивать дрязги.

— Что с тобой вообще стало? — укоризненно спросила она. — Ты как-то переменился после встречи с Боремиром.

— Ты тоже, — бросил он, громко поставил кружку на стол и вышел во двор.

Кристалина задумчиво пожевала губы и тоже поднялась.

— Я что-то не то сказал? — сонно спросил Житеслав.

Кристалина заверила его, что всё в порядке и она скоро вернётся, а сама вышла вслед за Онагостом. Сначала после светлого помещения она почти ничего не увидела, но постепенно глаза привыкли к темноте, и тень парня стала различима. Онагост сидел на лавке, прижимаясь спиной к плетню, и смотрел в небо. Кристалина присела рядом.

— Что случилось? — спросила.

Онагост мотнул головой, мол, ничего.

— Но я же вижу, что что-то не так. Ты и за столом сидел сам не свой. Что происходит?

Онагост дёрнулся, как от удара, в упор посмотрел на сестру и покачал головой.

— Всё не так, всё идёт не так. — Он поднял взгляд на лес. — Мы не должны быть здесь, где-то на другом конце Новослави. Должны быть дома, с мамой, с друзьями. Я так хочу, чтобы всё было по-старому...

— Да не может всё быть по-старому! — прошептала Кристалина. — Просто смирись, что с того дня, как ты спалил дом, ничего не может быть как раньше.

Онагост мгновенно переменился в лице. Сказал глухо:

— Я так и думал, что ты всё ещё винишь меня за сожжённый дом, хоть и говоришь об обратном.

Он заметил, что между ними было расстояние длиной в локоть, и совсем поник. Кристалина его боялась или меж братом и сестрой выросла пропасть непонимания. Или всё вместе.

— Я тебя не виню, — поспешила его заверить Кристалина, — но скажу ещё раз. Мы все знали, что когда-нибудь что-то пойдёт не так. Невозможно вечно прятаться и жить в страхе, в какой-то миг должно было всё сорваться. И скажи спасибо, что всё вышло вот так. Что мы сейчас просто на другом конце Новослави, а не украшаем площадь своими телами в верёвках.

— Но мамы больше нет.

— Да, — печально согласилась она, — мамы больше нет.

В кустах копалась местная кошка, выискивая лягушек и распугивая мотыльков. Шуршание начало раздражать, и Онагост сжал кулаки и выдохнул сквозь зубы. Прошло совсем немного времени, когда Кристалина опять заговорила.

— Ты стал грубее. Скрытней. Будто чужой. Мне это не нравится.

Ему положа руку на сердце тоже. Онагост сидел, отвернув голову от сестры, чтобы она не видела его слёз. Знала бы Кристалина, почему он на самом деле стал иным. Но он так устал прятаться, устал нести в себе всё это, неподъёмную ношу.

— Эй, ты чего это там?

Кристалина придвинулась и хотела повернуть лицо брата к себе, но тот не дал, и её рука лишь мазнула по мокрой щеке. Она протяжно выдохнула. Слышно было, как пальцы перебирали подол юбки, и Онагост не выдержал, обернулся, поднял на неё опухшие от слёз глаза. Хватило мгновения на обдумывание. Судорожно вдохнув, он громко прошептал:

— Я убил человека, — и, отвернувшись, зажмурился.

«Ну что, сестрёнка, теперь я больше не твой добрый братец?»

Онагост ждал ненависти и отвращения, выговора. Ждал и боялся, что Кристалина от него отвернётся, но вместо этого она сказала в оправдание:

— Но я ведь тоже убила человека.

— Не сравнивай. Ты это сделала, чтобы сбежать и спастись, а я... — Он зажал рот ладонью, сдерживая всхлип, подождал, пока успокоится волна. — Я сделал это не по своей воле. Видогост относился ко мне как к сыну, а я просто сжёг его. Не сумел совладать с тем, что освободил. Я не могу так, понимаешь, не могу жить с этим грузом, лучше сразу утопиться. — Онагост выпалил это на одном дыхании. Он давно обдумывал слова, и они полились рекой. Отравленной, слабой рекой. Он подумал немного, затем глубоко вздохнул и продолжил: — Я и люблю чаровать, и ненавижу, потому что это причиняет много боли другим и неудобств мне. Но и люблю, очень. Но и ненавижу. Я не знаю. Я запутался, я ничего не понимаю, боги, я так устал. Перерубите мою шею топором, я не знаю, что делать со своей жизнью и куда себя деть. Меня выматывают мои переживания и бездействие, но я будто не в силах что-то придумать. Чувствую себя выжатой ветошью.

Он всё говорил и говорил, а Кристалина слушала и не перебивала. Только на мгновение её брови приподнялись, когда она услышала имя того, кто ушёл в Навь из-под горячей руки Онагост.

Его трясло от своей речи, от слов, вновь обретших вес. От молчания Кристалины. Боги, пусть она уже врежет ему и уйдёт! Захотелось сжаться и накрыться плотной тканью, чтобы никто не нашёл.

— Ясно, — сказала Кристалина, добавив наигранно беспечно, разведя руками: — Ну, убил и убил, с кем не бывает.

Онагост, не веря ушам, вгляделся в её лицо.

— Ты говоришь так, будто каждый день перед обедом убиваешь парочку людей.

— Онагост, — Кристалина серьёзно на него посмотрела, — это жизнь. Кто-то должен уйти, чтобы жил другой, и мы с этим ничего не сделаем. Здесь решают боги.

— Боги, которым давно плевать на нас.

Он поднялся, со злости пнул лавку и отвернулся, скрестив на груди руки.

Кристалина покачала головой и вздохнула.

— Мы с тобой друг друга стоим, — невесело усмехнулась она. — Но давай не будем устраивать ссору на пустом месте. Пожалуйста, — почти взмолилась она.

Кристалину пугала отрешённость брата, его грубость, безучастие. Будто её уход во дворец — а вернее, кража — разом перечеркнул все годы, проведённые под одной крышей с ним. Будто Онагост всамделишно похоронил её и теперь не может принять обратно в свою жизнь. И от этого становилось нестерпимо больно.

Она подняла взгляд, рассматривая сквозь рябь от слёз бесконечно-тёмное небо. Ровно так же бесконечно-темно было у неё на душе, будто залили все чувства густой смолой, смыть которую можно только...

— Я люблю тебя, сестрёнка, — сказал Онагост совсем тихо, оказавшись за спиной. — Несмотря ни на что, и я буду рядом до глубоких седин.

Онагост обнял её за плечи, а Кристалина в ответ обхватила его руки и вжала сильнее, до тянущей боли в своих суставах и мышцах. Онагост поцеловал её в макушку и вздохнул.

— Да-а, мы друг друга стоим. — И усмехнулся: — Все черти одной шерсти.

Как мама говорила.

Они нескоро вернулись в корчму и обнаружили Житеслава уже мирно спящим. Под голову он предусмотрительно подложил сложенную рясу. Онагост растолкал его и сонного повёл наверх, подхватывая за локоть.

На троих они сняли две комнаты, а больше свободных и не нашлось. Кристалину определили в одну, вторую же, побольше, заняли Онагост и Житеслав.

Попрощавшись с сестрой, Онагост завёл травника в темноту и зажёг жировую свечу у окна двумя пальцами.

Кровать, к общему сожалению, оказалась одна, да и на той с трудом поместилось бы двое людей. Переглянувшись, парни, не сговариваясь, решили спать на полу, подложив под голову тюфяк и укрывшись одеялом, а под спину подстелив простыню. Благо, места было достаточно, но и Житеслав, и Онагост настолько устали за день, что им было глубоко плевать, смогут ли они свободно лечь или придётся жаться друг к другу спинами.

— Вынужден признать, — сказал Онагост, проваливаясь в сон, — хоть это и обидно...

— М-м? — сонно протянули в ответ.

— Твой отвар вышел лучше, чем мамин.

Житеслав хрипло и мягко рассмеялся.

— Приятно знать, что твои труды ценят.

Ни один из них не проснулся ночью, когда когти заскрежетали в окно. И наутро никто не заметил смоляной псовый след на стекле.

Наскоро позавтракав, они двинулись в путь. Дороги были сырыми — ночью прошёл ливень. Житеслав всё принюхивался, говорил, что тянет дымом, но кроме него никто ничего не чувствовал, и всё списали на пропахший от огня подрясник. Житеслав быстро согласился, втянув горьковатый воздух у ткани рукавов. Но у Онагоста ещё в корчме закралось нехорошее предчувствие, теперь только сильнее окрепшее.

Глубже вечером, когда тени от деревьев накрыли почти всю землю, по волчьей тропе они вышли к дому Видогоста.

— Это какое-то проклятие?! — отчаянно прокричал Онагост.

То, что стояло на прежнем месте, сложно было назвать домом: чёрная груда с печной трубой.

Дом сгорел.

Онагост бегло осмотрел остатки жилища.

Поджёг? Грозовой разряд? Боги, сколько же можно...

Онагост был вне себя от ярости и отчаяния. Он так надеялся, что у них есть дом, так мечтал восстановить то хрупкое, родное ощущение семьи. И, что было хуже, дал надежду Кристалине. Ложную надежду. Леший тебя задери, что же это такое?!

Житеслав с видом знатока принялся осматривать обломки стен, хмурясь и поджимая губы.

— А ты уверен, что до твоего ухода было по-другому? — спросил он Онагоста. — Может, ты настолько забылся, что теперь каждый дом, что назвал своим жилищем, сжигаешь? — и невесело хохотнул.

Онагост переменился в лице, мигом сбросив остатки печали. Он метнулся в сторону травника, но Кристалина быстро смекнула, к чему всё клонится, и схватила Онагоста за руку раньше, чем тот успел бы занести кулак для удара. От Житеслава его отделяла пара шагов

— Я тебе!.. — выругался. — Осмелел, я смотрю? Давно никто рожу не разбивал? Так я сейчас напомню тебе, какова кровь на вкус, падаль... Да отпусти ты меня! — прикрикнул он на Кристалину, но она только крепче вцепилась в него, держа уже под рёбрами. Ещё немного, и Онагост начнёт задыхаться.

Житеслав шмыгнул за угол, который, к сожалению, не очень хорошо его скрывал, но расстояние значительно увеличилось, значит, травник успеет убежать. Онагост выкрикнул в его сторону ещё парочку крепких ругательств, поминая злым словом и его мать, и отца.

Когда его перестали держать, Онагост с силой пнул стену, и она обрушилась с противным скрежетом, пробирающим до костей. Онагост шагнул на обломки и замер, вспомнив, что чувствовал, когда стоял посреди чёрной горницы своего дома. Тоска, вина, злость на себя, жалость к родным. Вот только сейчас Онагост не был повинен в пожаре, да и винить ему себя не за что. А может, и слава богам, что он ушёл, иначе задохнулся бы в дыму и сгорел. Никто ведь не скажет, из-за чего эти стены лежали сейчас мёртвой грудой.

— Пойдём, — коротко бросил Онагост. — Здесь нам делать нечего.

Только когда брат и сестра отошли на десяток шагов, Житеслав рискнул выйти из укрытия, отряхивая руки от золы. Вот же вымесок. Небось, нашёл что-то ценное для своих снадобий? — скривился Онагост.

И действительно Житеслав вертел в руках какую-то очередную травку. Ну хоть кто-то извлёк пользу из этого похода. А Кристалина, наверное, совсем не расстроилась, даже наоборот, или Онагосту так казалось.

И куда им теперь? Блуждать как псы безродные по постоялым дворам и корчмам? Онагост-то это переживёт, а Кристалине может быть нехорошо от постоянных передвижений и смены мест ночлега. С другой стороны, есть ли у них сейчас выбор?

— Сегодня снова ночуем под открытым небом, — невесело заключил Онагост. — Возражения? Предложения? — Не услышав ни того, ни другого, пробубнил под нос: — Вот и прекрасно. Прелесть просто.

Кристалина едва слышно начала печально напевать какую-то песенку, с каждым шагом распеваясь всё чётче, и, прислушавшись, Онагост смог различить слова.

— ...Разливайте густые вина, пусть наш стяг рассечёт стылый воздух. Как звенит в небе колокол ночью, как сверкают во тьме зубы волчьи, так и яд с топорища искрится, растворяется в жилах водицей, отравляет девичьи косы...

— Откуда ты это взяла? — удивился Онагост. Неужели на вечорках девушки баяли такие песни?

— А? — непонимающе спросила Кристалина и задумчиво ответила: — Её во дворце служанки знают. Иногда под окнами бани садились и пели вечерами, а мне-то что, я и слушала. Делать больше нечего было. Из-за твоего дружка между прочим, — укоризненно кинула она через плечо Житеславу и отвернулась, не увидев, как у того сжались губы. Помолчала немного, затем продолжила: — Течёт кровь, с вином единясь, белый стяг точно снег окропляя...

838 год, город Станецк

Месяц просинец

...Точно снег окропляя, да не мои реки крови то хлынули — врага его силы покинули.

Песня билась о потолок и падала к ногам, тут же с хрустом ломалась на осколки под подошвой. Проходы заполняло гулкое эхо, голоса то сливались в один поток, то дробились на множество отдельных, как горный обвал из камней, имея каждый свои отличительные черты: шершавый и грубый, острый и резкий, вязкий, глубокий и упругий.

Да будет с тобой, светлый княже, любовь и покорность лебяжья, не судить ни зверю, ни людям, твой род восславлять чужим будем. И опустится в терем резной свет из окон обители Бога...

Скоро это должно было закончиться, как заканчивалось любое, что касалось стен этого дворца. А пока люди пели хвалебную ворожейную песню, и каждый, кто находился на площади, наверняка слышал её и передавал дальше. И так весь город подхватывал эти старинные слова, протягивал плотные нити песни за его пределы, к деревням, опутывая весь Станецк и пригородные сёла тягучей сетью.

Лейте, лейте больше мёда и вин! Пусть эти стены треснут от восхищения и уважения! Пусть колокола звенят на многие вёрсты, извещая: здесь и сейчас царит мир и праздник, господствует неразбериха. Пусть. Ведь наутро всё вернётся на круги своя, и тогда польются реки крови, прямо как в песне, но не на стяг, а ковры у княжьего трона, и без того красные, багряные, будто до этого сотни и сотни раз к ногам государей бросали снятые головы.

Безсон долго терпел этих ублюдков под боком, долго слушал шепотки, мол, его сын на самом деле от чародея-полюбовника княгини. Его Мишка, его будущий князь-медведь. Как они посмели?! Как только язык шевельнулся в их помойных ртах?

Ещё в юношестве Безсон говорил матери и отцу, что чародеи — зло и беды, они служат не людям, а богам. Кто-нибудь его слушал? Конечно же нет, и теперь князь вынужден расплачиваться за ошибки предков. Ну ничего, недолго песне баяться, скоро и дело пойдёт.

Где-то на слиянии Станецка и Золотого Урочища, двух городов, есть застава и давно она имела дурную славу: иногда дружинники замахивались на ближайшие деревни и сёла, грабили и насиловали. Но таких сразу ловили и наказывали по-всякому, вплоть до отрубаний ног и рук и высыланий в таком состоянии в палящую степь на растерзание диким зверям. Вот такие-то люди и нужны были князю.

Бешеные, бесславные, неистовые. Те, кому всё равно на чужую жизнь и кому ничего не стоит её отнять, потому что сами бездушны.

Но кроме человеческих сил требовалось ещё подкрепление, чтобы наверняка.

Безсон знал, на что идёт, создавая нового бога по кусочкам. Чем запугать народ? Какое у чародеев слабое место? Вера — вот чего можно лишить. Лишить и ждать. А дальше они сами полезут, как грибы после ливня. Вот тогда-то всё и решится.

Да, будут бунты. Да, пострадают люди, но оно того стоит. Князь всё просчитал, об ошибке не может быть и речи.

Ради сына, ради спокойствия, ради Поднигородского княжества и всей Новослави.

— Папка! Папка! — бежал и кричал Мишка, сбивая соболиную шапку на лоб. — Гляди, что добыл!

В морщинистую руку лёг кусочек дерева с выжженными цветами шиповника. Безсона перекосило, и он спросил, не узнавая своего голоса:

— Откуда ты это взял?

— Мне дядька рыжий дал, он продаёт их, а мне вот за просто так отдал, — похвастался княжич и услышал, как захрустела смятая в кулаке отца игрушка. Малец запричитал: — Да что же ты сделал? Зачем? Красивая была! И моя!

Князь злобно глянул на него, скинул осколки на пол и раздавил каблуком. Вдохнув, взревел:

— Чтобы я тебя больше не видел рядом с чародеями!

Мишка отшатнулся. Рыкнул, толкнул отца и убежал обратно, откуда пришёл.

Да уж, думал князь, не догадывался он, что именно это сподвигнет начать выжигание этой падали со своих земель. С такой мыслью он написал письмо в заставу, с которого и начнутся все беды, а пока горящий от неистовства взгляд слепо смотрел, как мощёные улочки укрывал пушистый снег, и был он белым, как саван, как холодные пальцы утопленницы, как белки закатившихся после предсмертных судорог глаз.

— Мама! Мамочка!

Мальчишка заметался по постели, смял простыни в кулачках и подскочил, глухо опрокинувшись на пол. Слепо зашарил по ковру, ища выход из ткани, не переставая кричать. Затих он только когда почувствовал твёрдые руки, обнимающие его за бока. Его подняли и усадили на кровать, сняв простыни слой за слоем. Когда воздуха стало хватать, мальчишка впился в чужие руки и потянул на себя, хрипло прошептав:

— Они... идут...

— Кто они, родной мой? — женский голос звучал где-то позади человека, чьи руки мальчишка держал в своих. И он отшатнулся, когда понял, что они грубые и волосатые, а не мягкие и нежные.

— М-мам, — хныкнул, — чародеи...

Женщина, которую он звал мамой — хотя таковой она ему не приходилась, — обхватила его лицо ладонями и подняла на себя.

— Никаких чародеев здесь нет, — мягко и вместе с тем строго сказала она. — Тебе всё приснилось.

— Нет! — он отмахнулся от её рук, вздыбив простыни. — Мне не приснилось! Они всё сжигают и топят, а наш дом... наш дом... — губы задрожали, но он крепко сжал их. — Наш дом упал в трещину в земле! Они все злые, как же ты не видишь!

— Безсон, — она сама дала ему это имя, второе, а первое мальчишка уже и позабыл, — я вижу многое. И глядя на чародеев, я со всей своей уверенность могу заявить, что никакой опасности они не таят.

— Но я же видел!.. — возмущённо вскричал мальчишка.

— Тебе показалось, — отрезала мать, дала знак стражнику, и они ушли, плотно прикрыв дверь.

А Безсон ещё долго лежал, обиженный на глупую маму, и смотрел в потолок. На потолке том, среди множества тонких голубых и белых рисунков, виднелся лик человека и нагло насмехался, разинув рот. Тот лик напоминал мальчишке разом все лица чародеев, что ему когда-либо довелось узреть. И лицо то на потолке казалось злее и крамольнее всех казнённых негодяев.

— Вот сяду на трон, — прошептал Безсон, — всех вас высеку. У-у-у, поганые, — погрозил кулаком лику под потолком.

А лицознай только хохочет беззвучно да глазами хлопает, сон у мальчишки отнимает.